***
Это уже ни в какие ворота не лезло. Мало того, что пацан теперь занимал чуть ли не всю Райвелеву жизнь, так еще и в школе прохода не давал! Заходит на переменах за «заданиями для дополнительной работы» и «поручениями», а сам, дрянь мелкая, замок двери щелк, - и тут же тянется, как щеночек за рукой хозяина, и отказать бы – но как отказать? Нельзя сказать, чтобы ему, Аккерману, не нравилась эта мальчишеская неумелая нежность, неуемная страсть, которую тот демонстрировал, как только можно, и эти попытки быть еще ближе, еще больше вмешаться в мир другого, стать частью или как оно там думается подросткам. Так трогательно ему никогда не утыкались в плечо и гордо не вздергивали подбородок, показывая, что вот это вот все – секундная слабость, и не сверкали глазищами решительно и со знанием дела. Он в такие моменты лишь долго выдыхал, прикрывая глаза и притягивая мальчишку к себе, утыкался носом в макушку да прочесывал пальцами волосы. Йегер вырывался, брыкался, ерзал и всячески показывал, что не ребенок какой, но все было тщетно. Райвель только смеялся и утягивал на диван, укладывая гибкое тело сверху, и лежал так с ним долго-долго. Но сейчас, в стенах школы, это было до жути опасно. До такой степени, что он вздрагивал от каждого шороха, все время казалось, что замки – бесполезная вещь, и они не станут такой уж серьезной преградой, и было – смешно сказать – страшно. Зарабатывать репутацию коварного совратителя молоденьких мальчиков не хотелось, терять этого самого мальчика – тоже. Да и подводить Эрвина, которому дал обещание ни с кем из школы ничего, кроме дружбы, не водить… причем как дал – мельком, вскользь, точно уверенный, что не прельстится прелестями учеников и коллег. А теперь все трещало по швам, с громким хрустящим звуком, на мелкие лоскуты. Аккерман со всей силы сдерживал подкатывающее желание, давал необходимую дозу ласки своему мальчику и пускал с миром и очередной запиской Эрвину, что закончился чай, чтобы хоть как-то оправдать присутствие ученика в своем кабинете. Смит наверняка начинал думать, что происходит что-то не то, но доказательств у него пока еще не было. Пока еще, но если прижиматься по углам кабинета – будут, обязательно будут, а тогда появятся и проблемы. За размышлениями о всей сложности ситуации Ривай не заметил, что уже полминуты слышит навязчивую трель звонка. Он обернулся встрепанной загнанной птицей на звук, покусывая костяшку пальца, и уже через пару секунд нажимал на кнопку открытия уличной двери, поворачивая замок входной. Прямо перед ним, в полуметре от двери, стоял раскрасневшийся от уличного мороза мальчишка, смотрел решительно своими невозможными глазами, да хлюпал носом, стараясь делать это как можно тише – знает же, что Райвель заставит лечиться. Знает, что на время болезни – никаких поцелуев, никакого нахождения ближе, чем на пару метров, и уж, тем более, никакой близости. И это было самым страшным испытанием для пышущего гормонами организма, который буквально воспламенялся от любого прикосновения, раскалялся добела, если заставляли долго терпеть, и был готов даже сгореть дотла, оставив лишь горстку пепла, не получив желаемое. А желал Йегер часто и много – даже больше, чем довольно страстный Ривай. От жаркой юности кружилась голова. Хотелось подчинить это тело, это сознание, всего этого настырного гаденыша себе, вдавливать в глухо скрипящую и бьющуюся спинкой о стену кровать, вжимать щекой в подушку, наговаривая всякий бред, на который в здравом уме и твердой памяти не решишься – только в моменты, когда желание плещется, как лава из жерла вулкана. Но он не давил, не вжимал и даже ни разу не отымел Эрена полноценно. Видел, что парню не терпится познать все прелести сексуальной жизни, хочется попробовать все, и как можно скорее, и именно с ним, Аккерманом, и чтобы обязательно долго и много. Все желания обрывались на корню самим Райвелем, сводящим все к самым невинным ласкам, какие только могли быть в подобной ситуации. Сейчас все – в точности так же, как множество раз до этого. Ривай стягивает с юноши темную шапку, на которой влажно блестят капельки от подтаявших снежинок, и аккуратно кладет на батарею, отойдя в другой конец комнаты. Расправляет так, чтобы ткань быстрее обсохла, как заботливая мать просушивает вещи любимому сыну. Возвращается обратно и разматывает шарф, который Эрен надел только после пары недель жестких выговоров и обещаний наказания, вновь относит к источнику тепла и раскладывает рядом с шапкой. Застает мальчика на том же месте, застывшего в молчании и ждущего каждое движение, наперед зная, что будет дальше. Это был особенный ритуал. Каждый раз, когда в квартиру Ривая приходил Йегер, учитель снимал с него верхнюю одежду и обувь, развешивал и раскладывал все. Молча. В уютной, дающей отдохнуть и переключиться с шумного города на спокойный статичный дом тишине, общаясь только взглядами и жестами. Взглянуть снизу вверх – Эрен, я вижу, что ты нацепил шарф только на подходе к моему дому. Вскользь провести рукой по холодной, сухой и будто фарфоровой гладкой щеке, чуть покрасневшей с мороза – я тебя ждал. Прижаться на секунду губами к губам, не отстраняясь сразу, чуть-чуть подождав – ты очень красивый, Эрен. Зимнюю теплую куртку – на плечики; ботинки, на которых парень принес сугробы снега – очистить и поставить сушиться. Обладателя снятой одежды – за руку в гостиную, на диван, усадить, надавив на плечи, и провести вниз по рукам, переплетя пальцы в конечном итоге. Посмотреть в глаза долго-долго, пытаясь увидеть что-то новое, что появляется каждый раз – мальчик меняется. Быстро и резко, как ручеек, которому преграждают путь камнем, и он меняет течение. Становится менее неловким и шумным – все чаще продумывает движения наперед и говорит меньше лишнего, медля пару секунд. Ривай не может не замечать, наблюдая за парнем в школе, и отмечает результат своей работы. Он переделывал Эрена, где-то давил, где-то давал слабину, маленькими камешками осторожно выкладывая путь течения ручейка его жизни. Делал все на случай разрыва отношений, чтобы парень не остался один. Поставил условия – глупо, низко, неправильно, используя свою власть и зная, что ему не откажут. Заставил больше времени проводить с семьей – Карла расцвела, в последний раз на родительском собрании, как раз после Рождества, Райвель смог заметить ее светящийся гордостью за сына взгляд. При разговоре и виде искренней благодарной улыбки становилось стыдно; вспоминались все те вечера, когда Йегер «гулял», а на деле водил рукой по члену своего классрука, выстанывал неразборчивые вещи и почти сразу же отправлял смски матери. Из-под палки, под строгим взглядом серых глаз, отливающих сталью. «Со мной все хорошо, скоро буду дома. Купить что-нибудь?», «Буду чуть позже, посуду оставь мне, я помою», «Задержусь, жди подарок», - и множество подобных телефонных текстов, сочиненных самим Аккерманом и отправленных рукой Эрена. Поначалу парень пыхтел, злился, что теперь придется идти в продуктовый за молоком, мыть посуду (пара тарелок, но как же, нужно на что-то обидеться), да еще и в книжном искать роман авторства любимого писателя матери. А потом привык – сам, без напоминания, строчил смски, проявлял еще больше инициативы и стал чуть ли не примерным сыном, внимательным и заботливым, о каком мечтает каждая мать. Карла, эта прекрасная женщина, заслужила подобного отношения. Спрашивал о друзьях, советовал прогуляться по торговому центру или посмотреть новый фильм – по себе знал, что отношения – это одно, и совсем другое – хорошие приятели, которые, в отличие от партнеров, много более долговечны. Таких терять нельзя, Йегер и сам это понимал, поэтому в пользу него, Райвеля, друзей не забрасывал. Приходил вместе с ними дежурить, помогал, чем мог, а сам все время поглядывал на классрука – ну что, как я тебе, хороший друг и помощник? Смеялся тихо и приглушенно, зная, что Ривай не выносит лишнего шума, переговаривался с друзьями и поддерживал Арлерта в мечтах о море. Блондинка так описывал бескрайние просторы соленой воды, что мужчине и самому думалось, что неплохо было бы махнуть на курорт, да еще и в художники заделаться – рисовать всю эту красоту. Он отворачивался и улыбался мечтательно, прикрывая глаза, но лишь на пару секунд, делая вид, что проверяет доску на чистоту. И восхищался той податливостью, с которой Эрен принимал изменения в своей жизни и менялся под давлением этого сам. Всего за месяц их отношений он отошел от резкости и угловатости, мальчишеского громкого голоса и грубого решения возникающих разногласий. Будто перенял манеру учителя, мог колко ответить на «остроумный» подкол, а когда это не помогало, не хватал оппонента за ворот рубашки – одаривал тяжелым задумчивым взглядом и хмурил темные брови. Куда только девалась вся спесь собеседника, сразу затихавшего и не желавшего продолжать спор. Сегодня в глубоких зеленых глазах – двойная доза решимости, и Ривай понимает, что мальчик опять попытается зайти дальше, чем работа руками и пара оставленных синяков на скрытых частях тела. Ривай никогда не позволял себе слишком много, не давил и не принуждал, даже сам отодвигался как можно дальше, осознавая, что обрушивать на Эрена лавину своего опыта – губительно и опасно. Все нужно брать постепенно, и вхождение во «взрослый» мир должно идти не рывком, а осторожно и аккуратно, с прощупанной почвой и уяснением мельчайших деталей. Мальчик тянется за поцелуем, но Райвель опережает его – зарывается в волосы пальцами правой руки, притягивает к себе, и целует сразу глубоко и напористо, давая понять, что сегодня что-то изменится. Следующий маленький шаг, новые ощущения, новые мысли. Еще один переходный период, пару дней на «осмыслить» и вспомнить, перекрутить и сделать выводы. Когда они оказываются в спальне, за окном уже почти черное небо и огни города, но все это скрыто плотными шторами – темнота. Тихо, они так и не сказали ни единого слова, потому что это не нужно, главное сейчас – снять с Эрена теплый свитер темно-зеленой, под цвет глаз, ткани, провести кончиками пальцев по шелковой, как в журналах или рекламе, коже, задеть темные ореолы сосков и чуть потереть выпирающие бусинки. Мальчик дрожит, прерывисто, нервно вздыхает и льнет всем телом, и сам притягивает к себе; Райвель вжимается носом в смуглую кожу между плечом и шеей и глубоко вдыхает, чувствует резкие терпкие ноты дешевого мыла, которые не могут заглушить ровного, окутывающего запаха, какой у каждого человека – свой, особенный. Как пахнет е г о мальчик, Аккерман не забудет и хоть в деталях опишет, как внутри все переворачивается, стоит учуять присутствие Йегера. И тут срабатывает рычаг, после которого назад уже никак – не сможешь, не уйдешь, не отпустит, потому что зашел слишком далеко, а лестница рассыпалась сухим мелким песком. Штаны, носки милого голубого (в сапогах никто не увидит) цвета, белье – все летит по комнате в непривычном беспорядке, что Райвель себе редко когда позволял. Одежда всегда была сложена и повешена на спинку стула, но теперь было далеко не до этого. Они слишком давно не виделись. Ривай опрокидывает мальчика на край кровати, подтягивает к себе за бедра и разводит смуглые колени, одновременно заставляя приподнять ноги. Сегодня он даст Эрену то, чего он так хочет.***
Все происходит так стремительно быстро, что он не замечает, как оказывается на краю постели полностью без одежды, удерживаемый сильными крепкими руками учителя и с приподнятыми ногами. Колени сами собой разъехались в стороны – то ли от неожиданности, то ли от захлестнувшего с головой желания. Он хотел, до одури и бешеного стука в висках, до поднявшейся температуры и горящих щек. Ему не нужно было особенно много: просто как-нибудь, можно даже не раздеваться, можно просто быть рядом и чувствовать чужую руку на своей плоти, подставляться под жадные губы и тихо скулить и пищать, давя в себе стоны, потому что в голос кричать было стыдно. Но сейчас творилось что-то невероятное. То, о чем Эрен даже подумать не мог, а когда мог, тут же заливался краской и чувствовал упершийся в брюки стояк, происходило на самом деле, здесь и сейчас, прямо вот в этой комнате, в темноте и абсолютной тишине, поглощавшей, казалось, все звуки кроме влажного хлюпанья. Когда губы, сухие, но гладкие и мягкие, будто на пробу коснулись головки, Йегер чуть ли не взвыл. Ривай прошелся дорожкой таких же касаний вокруг, спустился вниз по длине, прихватил кожу у основания, а потом, наконец, провел языком вверх – медленно, с сильным нажимом, обильно смачивая слюной. Смуглые пальцы слепо шарили по постели, сминали ставшие неимоверно горячими от жара тела складки бледно-бежевой ткани не откинутого одеяла, сбившегося под спиной. Момент - и он дергается всем телом, будто через тело резко пропустили ток, и комнату оглашает звонкое мычание, чуть похожее на «ннн» из-за открытого рта. Чужие губы, влажные и горячие, размеренно задвигались вверх и вниз, принимая пока что неглубоко, но сжимая сильно, уверенно, именно так, как нужно, чтобы не видеть и не слышать, и только чувствовать, как член погружается в жар податливого рта. Эрен скулит, и кажется даже, что плачет навзрыд, подается вперед всем телом, и если бы не руки, заботливо удерживающие от падения, он давно бы свалился на пол, приложившись виском о рядом стоящую тумбу. А потом Ривай берет его полностью, и тогда крышу сносит совсем. Парень бьется затылком о простынь, отчаянно сжимает кулаки и стучит ими о постель, в ответ получая лишь глухое шуршание ткани, и заходится в настоящей истерике, впервые не стесняясь стонать. Видеть свою сперму на чужих губах, влажно блестящую в темноте, - нелепо и стыдно. В который раз за последнее время Йегер заливается краской, наблюдая за тем, как учитель вытаскивает салфетку и вытирает белесые капли. Он всегда держит салфетки на тумбе, чтобы сразу вытереть сперму с руки и не заляпать постель. Эрен тянется ослабевшей рукой к чужим волосам, тянет к себе и утыкается лбом в бледную шею, дышит часто-часто, неглубоко и поверхностно, потому что воздуха не хватает – кто откачал из комнаты кислород? Райвель не говорит; он никогда ничего не говорит за редкими исключениями, только почему-то понятно, что он «думает» все то, что обычно высказывается жарким шепотом на ухо в перерывах между толчками. Эрен давно заметил эту проблему: Риваю просто очень тяжело выражать свои мысли и чувства. Он слишком много думает о том, как лучше и правильней это сделать, а в итоге упускает момент, и так и молчит, не сделав того, что хотелось. В такие моменты он чувствовал, что должен как-нибудь подтолкнуть Аккермана к действию, чтобы тот не зажимался, и пару раз получил награду в виде «У тебя волосы красиво лежат» и «Свет из окна на кожу падает. Красиво», смущенно брошенного куда-то в сторону, за левое плечо. Парень хотел было сам повалить своего учителя на кровать и проделать все то, что с ним только что сделали, но чужой палец прижался к губам, а собственные руки оказались притянуты к чужой одежде – домашней футболке из приятного материала, - мол, помоги. И долго он медлить не стал, стянул с мужчины наверняка мешавшую одежду, а потом все-таки навис сверху и стянул штаны и белье. Правда, долго это не длилось; извернувшись на девяносто градусов, Ривай уложил Эрена вдоль кровати, немыслимым образом переместив его из положения «поперек». Оперся о прямые руки, поставленные по обе стороны смуглых плеч, настороженно глянул в глаза, рассматривая и будто ставя в голове ментальные галочки, и опустился на локти, аккуратно целуя, так осторожно и нежно, что даже не верилось, что этот же человек может парой слов довести до чувства вины и желания вечно делать уборку. Юноша наконец дотронулся до коротких волос на затылке классрука, помассировал кончиками пальцев и зарылся в более длинные пряди, приподнимая голову и углубляя начавшийся поцелуй. И тут почувстовал, как меж разведенных ног трется твердое и горячее, и как снова накатывает желание. Он понял, чего добивался Ривай; вот так, кожа к коже, даже почти несерьезно, но настолько нетерпеливо и быстро, что сразу понятно: ждать партнер больше не может. Йегер обхватывает ногами чужие бедра, сам толкается вперед и трется, делает так, чтобы любовник быстрее достиг разрядки, беспорядочно шарит по чужому затылку и сжимает плечо, дергается и стонет, едва-едва выдыхая. Потом они, как всегда, молча стояли в душе, и Эрен ощущал ставший привычным, родным и любимым запах сладкого кофе, уходящего в ванильную горечь. Руки, сильные, крепкие, жестко водили по его коже мочалкой, намывая, будто он только что был измазан в грязи. Педантично и тщательно; это была еще одна черта Райвеля, о которой Эрен узнал. За что бы тот ни брался, всегда выполнял хорошо, если не сказать, идеально, никогда ничего не бросал и не делал наполовину. Будь то проверка тетрадей, уборка или намывание уставшего парня. Тот привык и отдавался изощренной ласке, позволял вертеть и выгибать себя, а потом вытирать неизменным мягким полотенцем и относить на постель. Там же, ощущая мягкость халата и тепло обнимающей руки, и точно зная, что серый взгляд направлен в темную пустоту, он писал матери смс, что с ним все хорошо, спрашивал, нужно ли что-то купить, и просил не мыть сегодня посуду. В какой-то момент подобное стало привычкой, а заниматься домашними делами было вдвойне приятнее при виде счастливой цветущей улыбки самой дорогой женщины. Эрен знал, что Ривай выстроил простой по структуре и исполнению план, и видел, насколько сильно тот повлиял на его жизнь. И не мог не быть благодарным, отвечая на долгие взгляды своими, будто это могло что-то выразить и объяснить.***
Они редко делали это в школе. Слишком много людей, слишком много шума и взглядов, слишком много тех, кто может ненароком вломиться и раскрыть маленький секрет классрука и его подопечного; и все же, часто Эрен первым тянулся к Риваю, аккуратно поворачивал замок двери и уводил вглубь кабинета, почти до швабр и чистящих средств. Зря он, конечно, поддавался и позволял подобное, учитывая всю опасность, которая нависла над ними. Они не просто были нестандартной парой, они были учеником и учителем в школе, полной агрессивных людей. За себя Райвель не беспокоился: знание элементарных приемов самообороны и посещаемый время от времени спортзал давали твердую уверенность в том, что, подойди к нему кто с вопросом «че, мальчиков любишь?», пара сломанных костей любопытному обеспечена. А вот за Йегера было страшно. Именно страшно, потому что злость подростковая куда бессмысленней и грубее, она беспощадна и безалаберна, а еще до невозможности омерзительна. Именно в возрасте Эрена он научился стоять за себя, давать в рожу особо непонятливым мразям и не позволять никому прикасаться к своим интересам, а потому не понаслышке знал, как проходят разборки. Поэтому выдать тайну – значит, поспособствовать полному разрушению жизни любовника, которая бы рухнула, как проломленная стена, случись такое на самом деле. И он бережно хранил то хрупкое спокойствие, что было между ними, соблюдал крайнюю осторожность и никогда не позволял себе лишнего. Но об этом ли он думал, перебирая чужие волосы и усаживая их обладателя на высокую парту, не утрудившись пройти вглубь класса, проводя рукой по бедру и сжимая пальцы на самом интересном месте? Конечно же, нет. Потому не заметил присутствия человека под дверью, внимательно прислушивавшегося к шороху одежды и приглушенным влажным звукам, доносящимся из класса. А потом его вызвал к себе в кабинет Эрвин.