***
В кабинете пахло пластмассой, принтером и бумагой. А еще – мерзким, царапающим душу изнутри страхом: Эрвин, директор места, где работал Райвель, по пустякам англичанина не вызывал. Он боялся предположить, что же такое случилось, и находил только один ответ: попались. Смит дописал что-то своим до омерзения четким почерком, поставил печать и наконец взглянул на напрягшегося, словно школьник, разбивший окно, Аккермана. Он прислонился к двери, сложив руки на груди и обманчиво-безразлично глядя на непосредственного начальника. В глубине серых глаз застыла настороженность, смешанная с животным страхом, а по всему телу шла неприятная вибрация от неведения. Черт бы побрал этого любящего производить впечатление белого медведя. Открыв и закрыв рот, Эрвин выдохнул и вдохнул побольше воздуха, будто морально готовясь к предстоящему разговору. На удивление Райвеля, многословным директор не был. После краткого «ты знаешь, что долго это продолжаться не могло» перед брюнетом возникла бумага с выверенными строками, аккуратной подписью и свежей печатью. Не зря Аккерману так не понравился этот листок. Он уехал через неделю, собрав свои скромные пожитки и сдав квартиру старому товарищу по учебе – дополнительный доход, чтобы легче было жить в другом городе, да и человеку жилье нужно. Аккуратное, чистое, уютное, за несколько лет ставшее роднее, чем отчий дом, которого у Райвеля, в общем-то, особенно не было. Тем не менее, адрес Кенни все еще не сменил. Сойти на перрон, скривиться от вида брошенной на снег вымокшей сигареты, поднять выше ворот пальто и повезти аккуратный маленький чемодан; его ведет время от времени, стучат по неровным камням, что слабо чувствуются под слоем старательно счищаемого снега, колесики. Снег валит такой, что впереди не видно даже вывески какой-то кафешки. Давно такой параши не было, и надо же ей случиться именно тогда, когда Райвелю нужно не заблудиться в городе, который не видел лет десять. Деньги на такси, слава богу, имелись, и в теплой протопленной машине бывший классрук в среднего уровня школе смог поразмышлять о том, какой же сукой является жизнь, и, причем, всем дает, а ему, такому умному, не дает. Нет, ну это было уже за гранью понимания: сколько связей имел за всю свою жизнь, так еле мог свести все на «нет», а теперь, когда что-то, казалось, начало рисоваться более-менее красиво, на тебе – заявление об уходе по собственному желанию на стол. Подписывай, родной, да уезжай подобру-поздорову, пока не случилось что-нибудь неприятное. Неприятное – это вроде того, от чего ты бежал. Смит, конечно, этого не сказал, но Ривай ясно понял, что так будет лучше. В первую очередь, для Йегера, с которым он не стал говорить перед отъездом, хотя очень хотелось. И продолжать отношения тоже хотелось – все же с месяц трудов, укрепившаяся эмоциональная близость и огромные зеленые глазищи не выходили из памяти, и от этого хотелось удариться лбом прямо о грязную, пыльную и наверняка не раз заблеванную спинку сидения, маячившую впереди, и тихонечко зарыдать. Да, он, вопреки стереотипам, слезы лить умел и понимал необходимость подобного действа, а потому время от времени мог позволить себе замарать пару платков. Чисто для того, чтобы не быть бешеной собакой, как некоторые коллеги, срывающиеся на детях, имея проблемы личного плана. - Приехали, гражданин, - водитель, на вид культурный и чем-то напоминающий Майка, красноречиво намекнул, что пора расплачиваться и валить, куда нужно: все ведь занятые люди. Аккерман улыбнулся на выдохе, вышел из авто, не без помощи таксиста достал чемодан и, расплатившись, уставился на дверь старенького подъезда, обрамленную покрашенной тошнотно-зеленой краской стеной. Набрать номер квартиры на домофоне – когда он был здесь в последний раз, все было по-другому, и дверь была другая, хотя с новой лучше не стало, - услышать недовольное «чего?» и тихо напомнить, что так с племянниками не говорят.***
Ночка выдалась веселой – он и не помнил, как добрался до дома и сколько выпил, но, однако же, был все еще жив и относительно здоров, даже похмелье не особенно мучило закаленный и привычный к подобному организм. Картину идеального утра после гулянки оборвала противная трель домофона, который Кенни до последнего не хотел ставить. Поставил, на свою голову, которая начинала трещать. Едва найдя что-то приличнее, чем семейники с логотипом какой-то футбольной команды, мужчина поплелся в коридор, по пути задев и уронив кое-как повешенную, но все же на крючок, куртку и потеряв один тапок. Завязывать надо, думал он, а то так недалеко и допиться – возраст, все-таки… - Спасибо за теплый прием. Открывай, тут холодно так, что я себе все отморозил, - послышался скрипучий недовольный голос на той стороне трубки, и Кенни даже было подумал, что у него галюны начались: десять лет уже не слышал, не видел, и тут нате, получите и распишитесь, вам посылка не самого приятного содержания. Взять себя в руки удалось, конечно, не сразу, но когда удалось, он смог только нажать на нужную кнопку, смачно выругавшись и оглядывая царящий в квартире бардак. Где-то здесь была недопитая бутылка, а на кухне он, кажется, на три дня оставил недоеденный бутерброд… Стук ногой в дверь, да такой, что хлипкую деревяшку и выломать недолго, прервал размышления о масштабах пиздеца, который Кенни успел натворить, и размышлений о том, чем можно опохмелиться. - Хорош долбиться, бабла на ремонт нет, - недовольно заворчал он, грохая задвижкой и слушая скрип той самой хлипкой деревяшки. В полуметре – так, что запах снега можно учуять, - стоит единственный более-менее родной человек, связи с которым не было уже столько времени, что старик, казалось, забыл и этот недовольный взгляд, будто Райвелю кто-то денег должен, и этот маленький рост, и эту извечную манеру смотреть сразу за спину, в дом, проверяя на предмет бардака. Только что-то не так было, а что – понять невозможно. Только чувствуется, что пацан повзрослел и гадости хлебнул. Раскрасневшееся, чуть влажное от подтаявших снежинок, лицо, скривилось так, будто Кенни мало того, что заблевал весь коридор, так еще и оставил пару разложившихся трупов для полноты картины. Опасения не оправдались, это был все еще его мелкий парень, который отдраивал дом и заставлял мыть обувь по приходу с улицы. - Вернулся, гад мелкий? – хрипло рассмеялся старик и, забыв, что одет только в рваные домашние штаны от старого спортивного костюма, стиснул в медвежьих объятиях не до конца понявшего ситуацию племянника. Кожу тут же обдало влагой и холодом, маленькое тело дернулось, пытаясь отстраниться, но совсем скоро рука, замотанная в черную перчатку, обхватила Кенни поперек спины, будто признавая, что раз в десять лет можно и обняться.***
Как бы сложно это ни было, Ривай нашел чистый путь на кухню и наскоро там прибрался, чтобы можно было хотя бы спокойно сидеть, не боясь за чистоту своих брюк. К тому, что в родном доме царят беспорядок, анархия и черт возьми что еще, он привык, а потому даже ничего не сказал по поводу заплесневелого бутерброда – молча выбросил и заставил вынести мусор, в это время приготовив сколько-то годный чай и найдя не испорченные продукты. Пара яиц и немного молока, у которого завтра кончится срок годности – сойдет для омлета. К возвращению Кенни обед был готов, а Райвель грел руки о чашку. Старик неуверенно, как-то, что ли, осторожно уселся напротив на старенькую табуретку, помнившую еще младшего Аккермана, у которой были ободраны ножки, а отделанная пластиком седушка кое-где светила обколотой поверхностью. Побарабанил пальцами по столу, оглянулся, будто не узнавая свой дом (еще бы, племянник превратил сущую помойку в ту квартиру, какой она в момент их последней встречи), и принялся за омлет, видимо, решив, что так и должно быть. Никто ни о чем не спрашивал, не говорил и не просил – не нужно было. И так ясно, что жизнь помотала обоих: Кенни не просто так получил пару новых шрамов и сильно постарел, похудев, а Ривай не просто так вернулся в отчий дом, демонстрируя залегшие под глазами серовато-синие тени. Только дядя спросил, что теперь дальше, а племянник спокойно ответил, что устроится в универ, который заканчивал, преподавателем. Пусть деньжат и меньше, чем в школе, но здесь хоть с мелкими дебилами возиться не надо, тщетно пытаясь вытянуть на хорошую оценку. Студенты сами бегать будут, вымаливая хотя бы полчаса на исправление ошибок, да и классные часы с воспитательными беседами проводить не надо; проблемы студентов – не его проблемы. Это давало свободу, но, подумав немного о перспективах, Райвель даже чуть было не впал в тоску: не будет больше Арлерта с его вечными планами и желанием помочь, не могущего связать двух слов Конни, постоянно что-то жрущей Саши. И Эрена тоже не будет. Мысли об этом одновременно бесили, резали и тянули, да так, что, казалось, на них можно повеситься. И сколько бы он их ни гнал, закрывая глаза, все равно видел густые темные волосы и доверчивый, горящий решимостью взгляд, а потом вспоминалась последняя ночь. Ривай усмехнулся в чашку, допивая утренний чай. Сегодня у него были первые лекции спецкурса, который должен был послужить своеобразным испытательным сроком до начала следующего учебного года.***
В первый день Эрен ничего не понял. Во второй – тоже. И на третий, и на четверый, пока, в конце концов, в кабинете не объявился директор и не объявил, что классруку пришлось уехать по некоторым делам, и пока его роль возьмет на себя он, Эрвин Смит, и постарается выполнять работу не хуже бывшего преподавателя английского. В первые полминуты удавалось сохранять спокойствие. В первые двадцать – переживать бурю внутри себя. Весь урок - держать рвущиеся водопадом слезы. Звонок запустил цепочку реакций. Дети вскакивают с мест, торопливо собирают учебники и тетради и уходят из класса, ведь сейчас «столовая» перемена – нужно занять место, чтобы успеть поесть побыстрее. Уходит последний ученик – Армин с Микасой поняли, что лучше Эрена сейчас не трогать, - закрывается дверь. На парте остается лужица от первой слезы. Он не бесится, не ругается и даже не крушит все, что попадается под руку – остается сидеть, не в силах сдвинуться с места и даже поднять руки, чтобы вытереть мокрое от слез лицо, и сдавленно стонет, медленно выдавливая отчаяние и тоску – темную и глубокую, какая бывает, когда понимаешь, что что-то, что дорого, уже не вернуть. Внутри все болит и жжет, трясет мелко-мелко, грудь сдавило до боли, а дышать – никак, получаются только неглубокие, судорожные вдохи, и от них горло сводит так, что проще задохнуться. Он чувствует на плечах широкие теплые ладони, сгибается пополам и беззвучно кричит, срываясь и прикладываясь лбом о намокшую парту. Над головой раздается тихое «шшш…», щекочет макушку, и тело вспоминает совсем другое прикосновение – теплое, ночное, когда они лежали в постели после обязательного совместного душа. Невыносимо, жарко, больно и жжет так, будто сейчас он одновременно горит и тонет, старательно удерживаемый на грани жизни сильными руками, которые не дают расшибить лоб. Стон сорвался на крик, к широко раскрытому рту прижалась сухая горячая ладонь, и теперь слышно только громкое, отчаянное «ннн», режущее тишину класса на каждом длинном выдохе и прерываемое короткими вдохами. Все тело беспорядочно трясет, подобно марионетке, которую неумело дергают за нитки, в голове – пусто, только, кажется, океаном плещутся не вышедшие еще слезы и застилают взор волнами. Ничего не видно – одно сплошное пятно, в котором мерещится маленькая черная фигура. Эрен шире открывает глаза, но видение исчезает – и он кричит еще громче, бьется в истерике, вырываясь из цепкой хватки учителя и набивая все новые синяки, но боли совсем не чувствуется. Вообще ничего не чувствуется – только усталость и жар в горле. Как его поднимают и переносят на два этажа ниже, в теплый кабинет с мягким диваном и приятным запахом бумаги и дерева, Эрен почти не помнит, расфокусированно смотря перед собой, только кутается в чужой пиджак, доходящий до середины бедра, позволяет снять с себя кеды и прикрывает глаза, роняя на кожаную обивку слезы. Тогда он пролежал в кабинете директора до конца уроков и работы школы, когда-то поспав, когда-то согнувшись от нового приступа слез. Все это время Эрвин был рядом, не позволяя кататься по полу и кричать слишком громко, зажимал рот и что-то шептал, а еще – говорил, что скоро все пройдет и будет хорошо. Эрен не верил. Разве может быть хорошо, когда у тебя что-то вырвали, не предупредив, не дали обезболивающее, да еще и оставили рану открытой, просто исчезнув? Домой он не попал – Смит не позволил, привез в собственную квартиру и позвонил Армину, чтобы тот придумал оправдание отсутствия друга дома. Армин понял. Армин наплел что-то про «засиделись», «поздно, темно и холодно» и прочее-прочее-прочее, как и всегда в таких случаях, и старательно выгораживал Эрена, изобретательно избегая ситуаций вроде «дай ему трубку, пожалуйста». Весь вечер и все утро выходного дня его поили успокоительным в приемлемых дозах, чаем на каких-то травах, кормили с ложки и пытались завести разговор – Эрен не слушал. Достаточно было поднять заплаканный взгляд, пусто посмотреть в чужие глаза, голубые и искрящиеся, как лед, и невольный утешитель шумно вздыхал и давал новую порцию горьких таблеток. Укрывал пледом, перебирал волосы и нашептывал разные глупости, что мама ждет дома, что за месяц ведь невозможно на всю жизнь привязаться, и что у него есть хорошие друзья, с которыми нужно куда-то сходить. После этого ученик понимал, что сильно мешает, и порывался уйти, но ему не давали, говоря, что так и убиться недолго. Эрен соглашался и вновь засыпал. Последствиями приема таблеток стали постоянная сонливость и убитое состояние, что моральное, что физическое. Ходить приведением по школе, сидеть на уроках, автоматически записывать что-то в тетрадь – и жить, смотря на мир сквозь пелену, ночуя то у Армина, то у Микасы, и точно зная причину того, что Ривай оборвал все контакты. Вернее, не все – Эрен даже как-то писал на его «рабочую» страницу в социальной сети, с которой классрук раздавал поручения ученикам, но ответа не получил. Хотя сообщения читались исправно, а в черный список Йегер добавлен не был. Оставалось ждать и надеяться, что шрамы затянутся как можно быстрее. Правда, останутся белесые следы, напоминающие о себе каждый раз, но у кого их нет, спрашивается?***
- Теория и практика перевода, - громкий и, кажется, недовольный все время чем-то голос разрывал звенящую тишину аудитории, разносясь эхом до самых последних рядов. Райвель привык, что на его лекциях мало кто осмеливался даже шепнуть не по делу, не то, что вести диалоги в голос. Предельное внимание, предельная концентрация. – Две взаимосвязанные между собой вещи… Испытательный срок прошел на раз-два: опыт работы, знание тонкостей и подводных камней как предмета, так и его преподавания, не заставили и усомниться в профессионализме и компетенции Аккермана. Тем паче, старые профессора, помнившие своенравного отличника, давали самые лучшие рекомендации – а к ним прислушивались, очень прислушивались. Кто бы мог подумать, что через десяток лет ученик станет коллегой. Его побаивались, его уважали, его любили, его н е любили – новый преподаватель вызывал самые противоречивые чувства. А вот у него чувств не вызывал никто. Одинаковые люди, серая масса, мало когда находился кто-то, из нее выбивающийся – и тут же мерк, показывая свою истинную сущность. Или тупость, что для профессора было одним и тем же. Тусклые, все тусклые. Он никогда не говорил с учениками, не оставлял никого на «попозже», не выделял кого-то и обращался к группе как к единому целому – не дай бог выхватить кого-то отдельно. Слишком памятны были события, произошедшие вот уже полгода назад. Летом они с Кенни вовсю занимались ремонтом. За все время, что Райвель помнил эту квартиру, обои в ней не менялись ни разу, а мебель, и так перекупленная уже по третьему разу, и вовсе будто приросла к дому. Несмотря на все протесты со стороны дяди, Аккерман беспощадно избавился от подгнивших развалюх, получив, правда, крепких подзатыльников и вполне закономерный вопрос: где новое брать будем? Несмотря на расхожее мнение о бедности учителей, деньги у профессора были. Вскоре маленькая двушка, окнами выходящая на стоящую напротив пятиэтажку, серую и такую же тусклую, как все вокруг нее, была обклеена однотонными обоями нежного цвета персика; Ривай и сам не знал, каким местом думал, выбирая именно их, да и благой мат, которым крыл его Кенни, был не нежной речью влюбленной красавицы, но дом преобразился. Стало теплее, уютнее и даже жить захотелось чуточку больше. Об этом и размышлял мужчина, сидя пятничным вечером у окна и грея о чашку холодные пальцы. В последнее время у него часто мерзли руки – может, потому, что холодно было внутри. Как бы то ни было, Эрена он не забыл. Таких ярких людей не забывают. Плюсом и минусом работы в университете было относительное спокойствие людей. Не было подростковой порывистости, неуверенных взглядов и вида «вот бы поскорее в универ». Взрослые по большей части, более-менее понявшие, что им нужно от жизни, люди навевали тоску и затягивали в трясину. Нет, были, конечно, активные студенты, всякие мероприятия и акции – но как-то это все было не так. По-взрослому. Лучше организация, лучше подача, лучше, лучше, лучше… хуже. На учеников в школе можно было наорать за то, что у них руки кривые. Здесь можно было только вздохнуть от того, что работает процентов тридцать от группы. Может, просто ученики ему попались такие, или же Райвель искал одни изъяны, упорно игнорируя тот факт, что в школах все практически так же. - Ты мне давай прекращай, - раздалось над самым ухом, да так неожиданно, что он вздрогнул и смахнул чашку, расплескав больше половины содержимого по подоконнику. - Блядство, - шикнул Ривай, хватая стоящий неподалеку рулон бумажных полотенец и с остервенением оттирая коричневую жидкость с некогда чистой поверхности. – По-другому подойти не мог?! Кенни смерил взглядом племянника и, ничего не отвечая, загадочно скрылся на кухне. Правда, через пару секунд вернулся и принес нормальную тряпку. А после позвал на кухню под нераскрытым «надо поговорить».***
С парнем явно творилось что-то не то – это Аккерман понял, только увидев племянничка на пороге. Даже в худшее время тот горел злостью, страстью, желанием что-то кому-то доказать – а сейчас ничего, пустота, ничего увидеть и понять невозможно. Только капельки былых эмоций по помутневшему стеклу оболочки стекают, как по опустевшему стакану. - Ты мне давай прекращай, - не выдержал Кенни спустя полгода, гаркнув на вздрогнувшего Ривая. Видок у него был, как у девочки-подростка, вечерами напролет думающей о Нем, всерьез полагающей, что Он – судьба и любовь всей жизни. Кем бы ни была та баба, с этим явно что-то надо было делать, а то, чего доброго, совсем завянет цветочек. Он усадил податливого, как тряпичная кукла, племянника на табуретку рядом с собой и достал из верхнего шкафа бутылку хорошего коньяка. Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, уж ему-то ли, пьянице и балагурщику, этого не знать. Кенни разлил алкоголь и протянул младшему Аккерману стакан, попытавшись заглянуть в глаза, на первый взгляд ничем не примечательные. На второй – такие больные, что хоть стой, хоть падай, хоть платок подавай для утирания, кажется, вот-вот выступающих слез. Не нравились ему эти глаза, с самого начала не нравились, ну да что тут сказать, если и так все понятно. - Прекращать что? – в излюбленной жесткой манере, за которую в буйный подростковый период пацану всегда прилетало крепких пиздюлей, и которая со временем стала только взрослее и жестче, а смысл-то остался. Нападение – лучшая защита, и напускная грубость была именно попыткой не отвечать прямо. Уж это Кенни за двадцать лет жизни бок о бок уяснить смог. Чуть ли не единственное, что смог. - Страдания свои, как барышни по кавалеру, - осушить содержимое стакана, напрочь забыв, что на дне – дорогущий коньяк. Старик морщится, поняв, что такими темпами они просто нажрутся. Вернее, нажрется только он, а племянничек аккуратно отставит стакан и осуждающе так посмотрит, мол, и чего дальше? Завязывай, мне твою пьяную рожу видеть не хочется, и так до блевоты тошно. - Ты ведь не просто сюда приехал, - глаза в глаза, взгляд сосредоточенный, точный. – Сбежал, только пятки сверкали. Вопрос, от кого, ну это мы выясним. Пей. Сталь блеснула и заискрилась. Впервые за последнее время на памяти старшего Аккермана. В глубине чернющих зрачков проснулся шальной огонек, начал разгораться… и погас, сменившись каменным безразличием. Ривай взял стакан и совершенно спокойно выпил все содержимое, как водичку какую. Поставил на стол аккуратно, только пальчик не оттопырил – как пить дать, дуется, словно мышь на крупу, на такое обращение. Не маленький уже, за тридцатник перевалило, разберусь, не мешай, ничего ты не знаешь. Однако долго молчание не продлилось. Уже после половины среднего размера бутыли серый взгляд помутнел, стал мягче, а защита дала неслабую такую трещину. Кенни мысленно возвел руки к небу и сверкнул глазами. Если он с такого количества не пьянел, то явно ведущий безалкогольный образ жизни Ривай готов выложить всю подноготную.***
В лексиконе остались только непечатные выражения. Зачем согласился на всю эту муть, Райвель и сам не понимал – сначала было до лампочки, потом просто хотелось не думать и сбросить с плеч скопившуюся толстым слоем пыль. Алкоголь жаром прокатывался внутри, вызывая волну тепла и – немного позже – спокойствия, поразительного и тоскливого. И вроде хорошо от того, что становится легче, но в душе понимаешь: это море опустилось для поднятия новой волны. Вот она поднимается огромным, чудовищным горбылем, несет с собой водоросли и прочий мусор; формируется в высокую водную стену с беловатой шапочкой пены… Стекло с громом бухается о столешницу, когда Райвель допивает очередной стакан. Нельзя больше, нельзя, а то ведь все расскажет, в таком состоянии мозги отключается на раз-два. А как расскажет, так его дядя и выпнет, хорошо еще, если не прибьет на месте. О мыслях Кенни по поводу подобного рода отношений Аккерман-младший был прекрасно осведомлен. - Ну, - протянул старик, успев просечь, что племянник уже «готов». – Выкладывай, че там с тобой случилось.Удар.
Он пытается подняться, но неожиданно крепкие руки хватают за плечи и усаживают обратно, заставляя опереться о стену, чтобы не грохнуться на пол.Всплеск.
Он что-то несет про блядскую жизнь, которая сует под нос конфеты, а потом с гадкой улыбочкой отбирает их, да причем так, что потом ни в жизнь сладкое в рот не возьмешь.Брызги.
Он медленно выдыхает, бьется затылком о стену, затихает и будто становится меньше минимум в два раза, и теперь перед Кенни сидит не взрослый мужчина, за плечами которого – уйма отношений, жизненного опыта и осознания того, что дальше – хуже. Когда-то, с двадцатник лет назад, так же сидели подросток в слишком большой для него толстовке и его дядя.***
- Армин, я знаю, что давно надо выбросить или закинуть подальше, - совершенно спокойно говорит Эрен, с похвальным прилежанием складывая майку, что осталась от Райвеля. Он часто спал в ней; именно в ней провел первые дни после расставания. Отпускать постепенно было как-то, что ли, легче – можно было думать о хороших воспоминаниях, теша ими собственную расшатанную психику. - Полгода прошло, - Арлерт сжимает губы, сводит светлые брови, которые в последнее время стали как-то четче и шире. Эрен часто спрашивал, не родственники ли они со Смитом. – Или это как урна с прахом?.. - Не смей. Он поднимает ледяной взгляд, в котором застыл первозданный гнев, холодный и естественный, месяцами застывающий где-то внутри янтарем. Он очень изменился за эти полгода, говорят все знакомые; он знает и так. Друг понимает мгновенно; стихает, но глаз не опускает, смотрит прямо и решительно, готовый в любую секунду постоять за сказанные слова. В его глазах – голубых, как океан, о котором юноша так мечтал, - смиренное отчаяние, понимание невозможности что-то менять. И усталость, ее Эрен начал различать уже после первого месяца. - Не буду. Садись, - Армин мягко берет друга за плечи, усаживает на край его же кровати, аккуратно садится сам, будто на секунду, только присесть и тут же сорваться куда-то дальше. Смотрит опять пристально, давая понять о начале долгого разговора. Красивое, мягкое лицо вмиг меняется; на нем проступает злость и жестокость. – Посмотри на других людей, наконец. На меня, на Микасу. На родителей посмотри, - тонкие цепкие пальцы впиваются в плечо разъяренной птицей, сжимают до синяков. После этого наверняка останутся следы, нужно будет аккуратнее переодеваться на физкультуре. – Что изменилось за тот месяц? - Не надо, - отрывисто говорит Эрен, сбрасывает с себя руку блондина, потирает больное место. Морщится неприязненно: самому противно от своего состояния. И вроде нет уже ничего, привык давно, а чего-то все равно не хватает. Как если руку отнять «нерабочую». Вроде все делал второй, другую даже не замечал, а начни что-нибудь – и сразу нехватку ощутишь, да так, что сделать ничего невозможно. Так он сказал Армину, прибавив, что за синяки его точно побьет.