Красоты, что я в памяти храню, - Не больше, чем пролог, В сравнении с душой, которых в мире мало, - Ценитель красоты, и рыцарь, и поэт. И в мыслях я стремлюсь к тебе, ищу, как волны – берег. Лишь там могу я обрести покой. Сара Тисдейл «К Э.» [перевод Svetschein] (1)
Дом Стауфферов 8:15 - Мистер Малдер, не знаю, что еще добавить, – сказал Моррис Стауффер. – Я не возражаю против вскрытия, если благодаря ему вы кого-то спасете. Нет такой заповеди, которой нельзя было бы пренебречь, желая сохранить человеку жизнь. Уверен, вы осведомлены об этом. Но, тем не менее, сначала мне придется спросить мнения рабби. Агенты вместе с братом покойного сидели в гостиной, опустевшей после того, как были произнесены утренние молитвы, и большинство гостей отправились на работу. - Все равно мне тяжело поверить, что Джон был болен. Он никогда не работал с животными, насколько мне известно, и не имел описанных вами отметин на руках, – продолжал Стауффер. – Он ведь был архитектором. - А зачем поехал за электротоварами так далеко – в Пенсаколу? – спросил Малдер. Стауффер пожал плечами. - Это было его хобби. Может, ему понадобилось что-нибудь, чего нельзя купить в Мобиле. Не знаю. - У вашего брата были друзья в Пенсаколе? – спросила Скалли. - Нет, насколько мне известно, – ответил Стауффер. – Он почти ни с кем не общался, кроме ребят из резерва. - Резерва? – Малдер заметно оживился. – Какого резерва? - Армейского, – ответил Стауффер. – Офицеры медицинского корпуса здесь, в Мобиле. Я знаю, к чему вы ведете. Зачем медицинскому корпусу понадобился архитектор? - Чтобы проектировать больницы? – спросил Малдер с едва заметной улыбкой. - Нет, – ответил Стауффер, покачав головой. – Джон служил в качестве клерка, отвечал за личные досье. Его это устраивало, потому что у них строевая подготовка проходит в будние дни, а не в шабат, как у остальных. Джон любил свою страну: взялся за работу, настолько не соответствующую уровню его образования, чтобы служить родине, не нарушая заповедей. - Мистер Стауффер, вы не знаете, не оказывался ли ваш брат по долгу службы на Ближнем Востоке или в Персидском заливе? – спросила Скалли. - Почему вы спрашиваете? - Потому что там он мог подвергнуться воздействию интересующих нас бактерий, – ответила она. Стауффер покачал головой. - Нет. Их корпус не участвовал в боях со времен Вьетнама. Джон был отцом-одиночкой, вдовцом, и превыше всего ставил возможность находиться рядом с сыном. - А что случилось с его женой? – поинтересовался Малдер. - Умерла четыре года назад – ее сбил пьяный водитель, – невозмутимо произнес Стауффер. - И кто теперь будет заботиться о мальчике? – тихо спросила Скалли. - Он будет жить у нас, – ответил Стауффер. – Для всех нас это серьезная перемена, но мы справимся. – Он встал. – Если это все, агент Малдер, то мне пора идти и побыть с племянником. - Думаю, мы закончили, – сказал Малдер. – Скалли? Она покачала головой. Малдер вытащил из кармана визитку и ручку. - Вот номер, по которому с нами можно связаться в ближайшие несколько дней, – сказал он, записывая телефон. – Если что-то вспомните, пожалуйста, позвоните. А если нас не будет в городе, свяжитесь с отделом ФБР в Бирмингеме. Номер на визитке. - Не представляю, чем еще могу помочь, мистер Малдер, – сказал Стауффер, – но если вдруг что-то вспомню, то обязательно позвоню. Агенты поднялись со своего места, и Стауффер внимательно оглядел Малдера. - Мистер Малдер, знаю, что вы не соблюдаете заповеди, – сказал он. – Но я уверен, вы в курсе, что нельзя благодарить тех, кто совершает мицву. Тем не менее, я должен сказать вам спасибо от лица моего племянника за ваше участие в миньяне сегодня утром. Это, как говорится, было наивысшим проявлением чувства долга. - Не стоит благодарности, – смущенно ответил Малдер. – Рад, что смог помочь. - Вы очень помогли, – заверил его Стауффер, провожая агентов в боковую комнату, где все еще сидела небольшая группка скорбящих. – Обещаю позвонить, если что-нибудь вспомню. - Спасибо, – поблагодарил его Малдер, оглядываясь по сторонам с таким видом, будто сам не мог понять, что вообще здесь делает. Скалли чувствовала его удивление так же явственно, как если бы Малдер задал этот вопрос вслух. - Моя бабушка здесь, – сказал Стауффер, указав на пожилую женщину в углу комнаты. – Она хотела с вами поговорить. Малдер, кивнув, подошел к старушке и, не говоря ни слова, встал рядом с ней. Скалли недоуменно наблюдала за его действиями. Через мгновение женщина перевела взгляд на Малдера. - Вы помогли поддержать моего правнука, – сказала она по-английски, но с сильным акцентом. – И поможете еще больше, если найдете и накажете человека, убившего его отца. - Я найду его, – сказал Малдер. – Обещаю. Если это в моих силах. Женщина крепко сжала пальцы Малдера, подняв худые руки и обнажив морщинистую кожу. - Вы должны, – сказала она, доверчиво заглядывая агенту в глаза. – От моей семьи почти ничего не осталось. Слезы текли по ее щекам, но Малдер не смотрел на лицо женщины. Его взгляд был прикован к ее руке – вытатуированным выцветшими синими чернилами цифрам. Большинство выживших после Холокоста старались скрывать эти красноречивые клейма под одеждой, если была такая возможность, и Малдер понимал, что женщина не случайно позволила их увидеть. «Ты один из нас, – словно говорила она. – Эта потеря, как и все остальные, принадлежит тебе так же, как и нам». Он нежно сжал руки женщины в своих и аккуратно опустил рукав ее кофты. Воцарилось недолгое молчание: Малдер напряженно обдумывал следующие слова. - hа-Мако'м йинахе'м этхе'м бе-то'х шеа'р авеле'й Цийо'н в-Ирушала'им, – произнес он сбивчиво. Миссис Стауффер кивнула в знак благодарности. - Алия в'шолом, Давид Бен Авраам, – прозвучал ответ.***
Пока они ехали обратно в Мобил, Малдер долго хранил молчание. Скалли тоже не нарушала тишину, пытаясь тем самым выразить уважение к тяжелому эмоциональному испытанию, которое напарнику довелось только что пережить. Он заговорил, только когда они были на полпути к городу. - Я впервые принимал участие в миньяне, – сказал он. – Это было ни на что не похоже. - Ты говорил, что в твоей семье не уделяли внимания религиозному воспитанию, – мягко сказала Скалли, надеясь удержать разговор в нейтральном ключе. – Странно, что ты хотя бы примерно представлял, что требуется делать. - На самом деле не представлял. Я почти не сталкивался ни с какими церковными обрядами. Дедушка с бабушкой иногда брали меня с собой в шул (2), когда я был ребенком, – рассказывал Малдер. – Но когда дед умер, на этом все и закончилось. Мне тогда было примерно восемь. Отец не возражал против религиозного образования и даже бар-мицвы, но матери претила одна мысль об этом. На Винограднике, в Хейвене, есть синагога, но я ни разу там не был. - И на этом твое обучение закончилось? - Нет. Мама отправила меня в подготовительную епископальную школу, когда мне исполнилось двенадцать. – Малдер рассмеялся. – Я наверняка знаю катехизис получше твоего. - Наверняка, – согласилась Скалли. – Я ничего из него не помню, кроме определения таинства. - «Видимый знак сокровенной божественной благодати», – с легкость воспроизвел текст Малдер. – Видишь? Наизусть помню. Хочешь, перечислю все семь таинств? - Нет, спасибо, – сухо отказалась Скалли. – Я впечатлена, Малдер, или как тебя сегодня угодно величать? Что за именем они тебя называли? Никогда его раньше от тебя не слышала. - Им меня окрестили в час моей величайшей потери, – ответил он с ухмылкой. – Когда мне было восемь дней от роду. - Обрезание, – сказала Скалли, скрестив руки на груди. – Я уже догадалась, Малдер, можешь продолжать. - Ладно тебе, Скалли, не будь ханжой! – поддразнил ее Малдер. – Наверняка тебе и самой парочку приходилось сделать. - Это к делу не относится, – чопорно провозгласила она. – Ну так? Почему у тебя два имени? - Потому что Фокс – семейное имя Малдеров, но Малдеры не иудеи, – ответил он. – Дед по отцовской линии не был евреем. А родители матери пришли в ужас, когда узнали, какое имя мне собираются дать. Сказали, что Фокс не годится для еврея, а Уильям – еще хуже. Слишком христианское. Без обид, Скалли, – торопливо добавил Малдер. - Никаких обид, – ответила она. – Значит, им не удалось отстоять еврейское имя? - Юридически нет, – сказал Малдер. – Но родителям пришлось кое-чем поступиться: они добились обрезания и потребовали, чтобы на обряде мне дали имя Давид. Моего отца на иврите зовут Аврам – то есть Авраам. Так и получилось имя Давид Бен Авраам – Давид, сын Авраама. - У него есть какое-нибудь особое значение? - Да, есть, – ответил Малдер с напускной легкостью. – Давид значит «любимый», Авраам – «отец народов». Любимый сын Авраама. Скалли вспомнила Ветхий Завет: Господь наградил Авраама за готовность принести своего единственного сына в жертву. Но смог ли Исаак простить отца? «Кадиш – вот его долг перед отцом, – подумала она. – Долг, который в случае Малдера так и остался неоплаченным». Она заставила себя вернуться мыслями к настоящему. - Значит, у тебя есть это имя, но оно не имеет юридической силы? – спросила она так непредвзято, как только могла. – У него нет никакого значения, кроме религиозного? - Именно так, – ответил Малдер, с интересом взглянув на напарницу. - Прямо как то имя, что мне дал епископ при конфирмации, – сказала Скалли, не подумав, просто из желания продолжить разговор, – когда мне было двенадцать. И осознала свою ошибку, как только увидела неприкрытое любопытство в глазах Малдера. - И что же это за имя? – спросил он, пытаясь не выдать горячей заинтересованности. - Ни за что не скажу, Малдер, – ответила Скалли, помотав головой. – Я лучше умру на месте. - Ой, ну ладно тебе, Скалли, – сказал он. – Я же тебе рассказал. Твоя очередь. Или мне просто позвонить твоей матери? Наверняка у нее найдется целая куча замечательных историй… - Схоластика, – выпалила Скалли, перебив Малдера на полуслове. - Прошу прощения? - Имя – Схоластика, – повторила она холодно. – В честь Святой Схоластики Бенедектинского ордена, которая, как тебе прекрасно известно, была прославленным ученым. Отец так решил. Так что мое полное христианское имя – Дана Кэтрин Схоластика. Даже не думай хоть раз назвать меня так. - Не буду, – ответил Малдер, – если пообещаешь не звать меня Давидом. - Я даже Фоксом тебя не называю, – сказала она, выгнув бровь. («Иногда называешь», – подумал Малдер, но не стал прерывать напарницу.) – Так с чего бы мне называть тебя Давидом? Ладно, договорись. Никакой Схоластики – никакого Давида. Эту тайну я унесу с собой в могилу. Только еще один вопрос. - Как всегда, – сказал Малдер, улыбнувшись. – Что на этот раз? - Что ты сказал миссис Стауффер? – спросила Скалли. – Ты говорил, что не знаешь иврит, но я почему-то уверена, что это он и был. - Ну да, просто парочка фраз, – ответил Малдер, явно чувствуя себя неловко. – Это традиционное приветствие скорбящих, молитва об утешении. - И что она значит? - «Да утешит вас Всевышний вместе с другими скорбящими о Сионе и Иерусалиме», – ответил Малдер. – Старая молитва. - Да уж, древнее всех, которые знаю я, – сказала Скалли. – Красиво. Малдер пожал плечами. - Наверное. - А что она ответила? - «Иди с миром», – тихо сказал Малдер. - Произнеси на иврите, – попросила Скалли. – Хочу выучить. Малдер покачал головой. - В другой раз, хорошо, Скалли? Мне надо подумать. - Ладно, – согласилась она. – В другой раз. Дальше они ехали молча.***
Остаток дня агенты провели по отдельности: Малдер вновь погрузился в материалы дела и делал телефонные звонки, пытаясь составить портрет убийцы. Скалли, получив разрешение семьи Стауфферов, провела большую часть дня в суде округа Мобила, чтобы добыть ордер на эксгумацию тела. Она собиралась провести ее поздно ночью, почти под утро: тогда там наверняка почти не окажется свидетелей, и ей будет ассистировать судмедэксперт Мобила. Это ее не беспокоило. Все медэксперты – высококвалифицированные патологоанатомы, а значит, и этот отреагирует нормально, если она проведет вскрытие сама или позволит сделать это ему, если тот настоит. Так или иначе, в результате они узнают, проникла ли бацилла антрацис в тело Джонатана Стауффера накануне его гибели. К восьми часам вечера Скалли дошла до предела. Дел оставалось еще много – как обычно, и не стоило никакого труда найти себе оправдание и провести всю ночь за работой вместо того, чем она планировала заняться. И если так и поступить, то Малдер совсем скоро вычислит убийцу и уедет, а значит, уже завтра вечером она вернется в свою квартиру и будет размышлять, приставить ли ей дуло к виску или засунуть в рот. Нет. Зло по-прежнему там, внутри нее, но выход есть – и сейчас этот «выход» сидел один в четырех стенах, уставившись на ужасающе жестокие фотографии. Но Скалли знала: ради нее он остановится. Она вытащила мобильный и нажала кнопку быстрого вызова, которую с недавних пор снова занимал телефон Малдера. После восьми гудков она уже готова была сдаться, но вдруг напарник ответил. - Малдер, – послышался знакомый голос. - Малдер, это я, – сказала Скалли. – Собираюсь возвращаться в отель. Хотела спросить, не окажешь ли ты мне услугу. - Конечно, если смогу, – ответил он. – Что случилось? - Позволишь мне угостить тебя ужином? Долгое молчание. - Ну да, наверное, – осторожно сказал Малдер. – Я собирался еще немного поработать… - Ты собирался поработать гораздо дольше, – поправила его она. – Но если ты ко мне присоединишься, я буду тебе очень благодарна. Скалли услышала его нерешительный вздох. - Хорошо, – согласился он в конце концов. – У тебя моя машина, значит, увидимся здесь через несколько минут. - Договорились. Скалли повесила трубку.***
Отель «Пемброк Инн» Пятница, 5 марта 00:07 Ужин прошел отлично, что приятно удивило обоих агентов. Они пошли в разрекламированный ресторан морепродуктов неподалеку от отеля, где действительно предлагались свежие креветки, крабы и устрицы прямо из Мексиканского залива. И даже позволили себе выпить немного вина – редкий случай, но почему-то именно сегодня это показалось совершенно уместным. В какой-то момент Малдер вдруг затих и так напряженно уставился на свою тарелку, что Скалли не удержалась и спросила напарника, в чем дело. - Я просто подумал, – начал он, – что если бы воспитывался в религиозном духе, то никогда бы не попробовал морепродукты. Они не кошерные. Я бы тогда, наверное, с голоду помер, если бы так и остался на Винограднике. - Становись католиком, – посоветовала Скалли. – Лобстеров можно есть во время поста. Они рассмеялись и смеялись так долго, что Скалли вдруг почувствовала, как полегчало на душе – впервые за долгое время, за долгие годы. Эта нависшая над ней туча, что-то страшное – воспоминание, которого добивался от нее Малдер, не волновало ее сейчас, в этот момент. Простая радость от того, что Малдер рядом, переполняла ее душу и тело, и там просто не осталось места для страха. Но потом ужин закончился. Малдер проводил ее до номера и зашел внутрь без всяких возражений. Он знал, что с ней что-то не так. Всегда знал. Малдер устроился в кресле, глядя на бухту, и обнял за талию присевшую рядом на подлокотник Скалли. - Ты очень любишь воду, да? – тихо спросила она. - Не так, как ты, – ответил Малдер, не оборачиваясь. – Кажется, что это неотъемлемая часть пейзажа, что все важные места в мире обязательно должны находиться на воде. – Он посмотрел на Скалли и мягко улыбнулся. – Иногда, когда мы с тобой выезжали на расследование куда-нибудь вглубь страны – вроде Небраски, я часто ловил себя на том, что каждую секунду за рулем ожидал, что мы вот-вот подберемся к воде. - Конечно, ты же так долго прожил на острове меньше 80 километров длиной, – предположила Скалли. - Меньше сорока, – поправил ее Малдер. – И примерно в восемь километров шириной в самой широкой точке. Крохотное местечко. Но расти там было здорово… – его голос затих, и Скалли знала, почему. - Саманта тоже выросла где-то, Малдер, – сказала она, нежно погладив его по голове. – И где-то живет сейчас. Может, ты и правда ее видел. - Не знаю, – сказал он, и в его глазах появилась боль, ставшая такой привычной. – Наверное, никогда и не узнаю. За последнее время я так мало сделал для того, чтобы ее отыскать, что не заслуживаю большего. - Нет, заслуживаешь, – возразила Скалли и, наклонившись, поцеловала напарника. – И когда-нибудь выяснишь правду. Все обязательно изменится. - Постараюсь не переставать в это верить, – сказал Малдер, обхватив Скалли еще крепче. Они долго сидели так, молча глядя на воду, и вдруг вся неловкость, возникшая еще в декабре и так и не исчезнувшая с тех пор, испарилась. Наконец Малдер повернулся к напарнице. - Ладно, Скалли, выкладывай, – сказал он решительно, но мягко. – Ты ведь не просто так меня пригласила на ужин, и сейчас я здесь наверняка по какой-то причине. - Конечно, – не стала спорить она и взъерошила его волосы. – Ты здесь, потому что я этого хочу. - Спасибо, но я бы хотел услышать что-нибудь менее обтекаемое, – сказал Малдер. – Ну давай, ты же знаешь, я все равно выбью из тебя признание, если придется. - На твоем месте я бы не стала, Малдер, – шутливо сказала Скалли. – Я надеру тебе задницу, если придется. И даже могу выстрелить еще разок. - Ой-ой, как страшно, агент Скалли, – съязвил он, но вмиг посерьезнел. – Давай, Скалли, рассказывай. Хватит ходить вокруг да около. Ты что-то скрываешь. Малдер замолчал, дав ей возможность ответить, но она ничего не сказала. - Скалли, – тихо позвал он. – Дело в том, о чем мы говорили прошлым вечером? Она кивнула. - Хочешь это обсудить? - Нет. – Она снова замолчала. – То есть да, я… думаю, мне это нужно. Но мне страшно, Малдер. - Понимаю. – Он медленно погладил ее по спине, пытаясь успокоить. – Ты не обязана говорить, если не готова. Как ты верно отметила, я твой напарник, а не психоаналитик. - Но это необходимо, – сказала она, посмотрев Малдеру в глаза. – Я это осознаю. Осознаю, что что-то осталось недосказанным, и мне кажется, помню, что именно. – Она вздрогнула. – Если я права… тогда это станет самой ужасной ночью за всю мою жизнь. - Возможно, – мягко согласился Малдер. – Поэтому повторю еще раз – ты не обязана это делать. - Обязана, – сказала Скалли и пересела с подлокотника на колени Малдера. – Мне кое-что нужно от тебя, Малдер. Две вещи. - Хорошо, – ответил он. – Какая первая? - Поцелуй меня как следует, – прошептала она, обвив руки вокруг его шеи. - С этим я справлюсь, – тихо сказал Малдер, обняв Скалли обеими руками. Их губы встретились. Скалли открыла рот, и язык Малдера проскользнул внутрь, пробуя на вкус каждый миллиметр. Поцелуй был страстным, жадным, и на секунду Скалли захотелось поддаться искушению и не останавливаться, позволить их страсти соединиться в едином порыве, пока они, забыв все предосторожности, не рухнут на постель… Но ничего не выйдет – она это знала. На самом деле ничего не изменилось, пока нет: если она не остановится, все кончится так же плачевно, как два дня назад, и после этого обратной дороги не будет. Скалли неохотно прервала поцелуй и прислонилась лбом ко лбу Малдера, дав им обоим время отдышаться. - А какая вторая? – шепотом спросил он, прижавшись губами к ее волосам. Скалли закрыла глаза, глубоко вдохнув в попытке успокоиться. - Прежде, чем я начну, хочу, чтобы ты кое-что узнал, – сказала она, но внезапный приступ страха заставил ее замолчать. Малдер ничего не произнес, позволив ей самой выбрать подходящий темп повествования. Но Скалли не могла заговорить: несмотря на долгие часы самоанализа и подготовки к этому разговору, она не в состоянии была заставить себя открыть рот и произнести нужные слова. И вдруг, неожиданно даже для самой себя разразилась слезами, уткнувшись в плечо напарника, пытаясь заглушить громкие всхлипывания, стиснув в руках воротник его рубашки так яростно, что начали расходиться швы. Малдер только прижимал ее к себе и ждал, когда буря минует. - Прости, – извинилась Скалли, когда наконец немного успокоилась, но так и не смогла говорить спокойно, не сбиваясь на каждом слове. – Я очень хочу все обсудить. Поэтому и пригласила тебя поужинать вместе. - Я никуда не ухожу, – тихо сказал Малдер. – Не торопись. Я все понимаю. - Никто не понимает, – прошептала Скалли. - Неправда, – возразил Малдер. - Правда, – сказала она. – Никто. Даже мама. - Расскажи мне, что с тобой, – предложил он. – Может быть, я пойму. Хорошо? - Но я и сама не знаю, что со мной, – призналась Скалли, громко всхлипывая. – Просто все время вспоминаю тот вечер, когда мы в последний раз здесь были – когда меня ранили, и я думала, что умру. Каждую ночь мне снятся сны. Я даже чувствую запах грязи, просыпаюсь с криками, и мои руки болят. Больше всего на свете мне хочется хотя бы ночь проспать, не вспоминая об этом. - Не сомневаюсь, – сказал Малдер. – Ужасно, когда не можешь спокойно спать. Она прижалась к нему. - Малдер, – стыдливо прошептала она, – мне страшно. Страшно каждую секунду. Я вскакиваю по ночам, потому что мне чудится, будто кто-то проник в квартиру. Теперь я сплю с пистолетом под подушкой и, если есть выбор, не хожу никуда, где мне бы пришлось его сдавать – ни в тюрьмы, ни в суды. Мне страшно без оружия. И еще страшнее… Она внезапно замолчала, прервавшись на полуслове. - Еще страшнее иметь его при себе? – мягко подтолкнул ее Малдер. – Страшно, что захочется им воспользоваться? Скалли кивнула, избегая его взгляда. - Скалли, посмотри на меня, – сказал Малдер и дотронулся до ее подбородка, заставив заглянуть ему в глаза. – Я знаю, через что ты проходишь. И был ровно в такой же ситуации – сжимал пистолет в руках, пытаясь набраться смелости засунуть его в рот и нажать на курок. Да, это страшное испытание, ужаснейшее, и его невозможно преодолеть за один вечер. - Ты никогда не был в таком состоянии, как я, – сказала Скалли, покачав головой. – Никогда. Тебе всегда удается держать себя в руках, продолжать работать. А мне нет. - Хотел бы я, чтобы так оно и было, – сказал Малдер с улыбкой одновременно такой любящей и такой печальной, что сердце Скалли жалобно сжалось, хотя она сама не понимала, почему. - Что ты имеешь в виду? – тихо спросила она. - Как я и сказал, я был в такой же ситуации, – тихо ответил он. – Ровно в такой же. И могу рассказать тебе в деталях, на что это похоже – ночные кошмары, эмоциональное оцепенение, неспособность работать, недоверие к себе, зацикленность на своих ошибках, панический страх от малейшего шороха… Мне продолжать? - Нет, – сказал Скалли, и по ее сдавленному голосу Малдер понял, что слезы снова вот-вот польются. – Не надо, Малдер, довольно. Малдер молча обнимал ее. - Я больше ничего не скажу, если не хочешь, – произнес он. – Но иногда очень помогает выразить свою проблему словами, узнать, что ты не одна такая и что с этим можно справиться. Для этого состояния есть специальное название. - Наверное, я догадываюсь, какое название ты имеешь в виду, – шепотом сказала она. – Но не уверена, что ты прав. - И сейчас ты скажешь, что я не имею права ставить тебе диагноз, – мягко подшутил он. – Это мы уже проходили. - Ты не врач, – подтвердила его догадку Скалли, пытаясь улыбнуться. – Нечего лезть на мою территорию. - Тогда сама скажи, – предложил он, погладив ее по волосам. – И будем считать это официальным диагнозом. Скалли покачала головой. - Не могу. Не хочу признавать, что у меня психическое заболевание. Даже самой себе. - Я бы скорее назвал это сильной эмоциональной реакцией, – мягко сказал Малдер. – У тебя нет никакой врожденной психической болезни, Дана. Просто твоя психика определенным образом реагирует на колоссальный стресс, с которым ты не сумела вовремя справиться. - И на воспоминания, от которых я прячусь, – продолжила Скалли, и от этих слов ее передернуло. - Именно. Но ведь ты все прекрасно помнишь. – Это не прозвучало как вопрос. Скалли кивнула. - Помню. И знаю, что не так со мной. - Скажи мне, – попросил он, прижав напарницу к себе чуть крепче, чтобы подбодрить. Воцарилось долгое молчание. Малдер почувствовал, что Скалли снова изо всех вцепилась в него, и что его рубашка снова промокла от слез. Он хотел сказать что-нибудь ободряющее, но, как назло, не мог придумать ни единой фразы, и поэтому только сжимал ее в объятиях. И вдруг услышал что-то, произнесенное настолько тихо, что он ничего не разобрал. - Что ты сказала, Скалли? – спросил он. - Я сказала «посттравматическое стрессовое расстройство», – повторила она чуть слышным шепотом и подняла заплаканные глаза на Малдера. – Это ведь оно? - Думаю, да, – мягко согласился он. – Налицо все основные симптомы: ночные кошмары, рецидивирующие воспоминания, желание избежать разговоров о произошедшем, внезапные приступы ярости. Но стыдиться тут нечего, Скалли: ПТСР – обычное заболевание для людей нашей профессии. - Малдер, все это мне прекрасно известно, – сказала Скалли, вытирая слезы. – Разумом я все понимаю. Но… - И я понимаю, – очень тихо произнес Малдер. – И не только разумом. Думаю, ты давно об этом догадывалась. Она промолчала. - Скалли, – тихо позвал ее он. – Ведь ты, конечно, знала? - Не наверняка, – прошептала она. - Может, тебе просто не хотелось это замечать – ни во мне, ни в себе самой, – сказал Малдер с сочувствием, надеясь, что слова не прозвучали слишком резко. – И я тебя не виню, раз так тебе проще. - Конечно, не проще, – быстро попыталась переубедить его Скалли. – Поверь мне, пожалуйста. Я все понимала. Я не психотерапевт, Малдер, но мы столько времени проводим вместе, что мне не составляет труда заметить, что что-то не так. - Тебе просто не хотелось с этим связываться, – продолжил Малдер. – Повторю: я не виню тебя. - Все совсем не так, Малдер, – с уверенностью в голосе возразила Скалли, покачав головой. – Причина не в этом. Ты всегда был таким сильным, готовым подставить мне свое плечо, двигаться дальше, даже если едва мог пошевелиться от боли. И я решила, что не права, что ошиблась. - Всякий в состоянии продержаться какое-то время, Скалли, – сказал Малдер. – Но для того, чтобы восстановиться, недостаточно просто преодолевать день за днем. - А что еще? - Нужно избавиться от причины. Но сначала – понять, что ею является, – ответил Малдер, осторожно убрав прилипшую к заплаканному лицу Скалли прядку волос. – Мне для этого потребовалось немало времени, и я все еще не справился окончательно. - Но ведь ты знаешь, в чем причина, – сказала Скалли. – Саманта. - Не только, – сказал он спокойным голосом, но Скалли расслышала в этих словах странную напряженность и стыд – оттенки, которых никогда не замечала раньше. - Есть что-то еще, Малдер? – спросила она. Он кивнул. - Да. - Ты можешь мне рассказать? Он грустно рассмеялся. - Не знаю. Никогда не пробовал. - Никогда никому не говорил? Он покачал головой. - Никому. Скалли задумчиво молчала, пытаясь вспомнить все, что знала о Малдере, все, что помогало ему не останавливаться в своем поиске. Потеря Саманты стала таким глобальным, таким невероятным, таким всепоглощающим событием, что оно, казалось, сделало его невосприимчивым ко всему остальному… Нет. Это не так. Он во всем доискивался до правды, и не только о своей сестре. Жаждал найти истину так страстно, что даже позволил какому-то шарлатану продырявить себе дырки в голове, вколоть неизвестные лекарства и провести какую-то непроверенную и, вероятно, опасную терапию, чтобы заполнить пробелы в памяти. Это сработало в определенной степени, пробудив воспоминания, которые принесли вместо утешения лишь новые муки и сомнения. После той «терапии» Малдер отправился к своей матери, умоляя ее рассказать, что правда, а что – ложь. Действительно ли она хотела, чтобы забрали его, а не Саманту? Действительно ли изменяла его отцу с самим Курильщиком? Когда Скалли увидела Малдера в следующий раз, то подумала, что он сошел с ума – в его руке был зажат пистолет, а на лице красовался синяк от пощечины. И, вспоминая, Скалли вдруг поняла, о чем он не рассказал ей. - Она жестоко обращалась с тобой, – прошептала она. – Твоя мать. Слова ранили его, даже несмотря на то, что были вполне ожидаемы. Малдер резко закрыл глаза, дернулся, словно от удара, и отвернулся. Медленно, осторожно Скалли привстала и обняла напарника, почувствовав, как его руки сжали ее тело, одновременно утешая и прося об утешении. - Я никогда никому не рассказывал, – признался он наконец, горько усмехнувшись. – И до сих пор не уверен, что могу это сделать. И я еще доказывал тебе, как важно обговорить случившееся… - Значит, я была права, – сказала Скалли, мягко, нежно поглаживая его по спине. – Ты действительно был забитым ребенком. Он едва заметно кивнул. - Как ты поняла? – спросил Малдер, и Скалли снова услышала нотку вины, стыдливости в его голосе – голосе человека, систематически подвергавшегося издевательствам, так и не готового до конца поверить в то, что так или иначе не заслужил эту жестокость. «Миссис Малдер, – думала Скалли, – я бы с радостью прикончила вас прямо сейчас, если бы не та наивная, все еще живущая в вашем сыне надежда на то, что однажды вы все-таки полюбите его». - По тебе не скажешь, – ответила Скалли. – Не думаю, что догадался бы кто-нибудь, кто не знает тебя так хорошо, как я. - Таких больше нет, – сказал Малдер, прижав ее к себе. – Ты единственная из пяти миллиардов, Скалли. - Да, я помню, – сказала Скалли и повторила недавний жест Малдера, убрав упавшую ему на глаза прядь волос. – Я верю тебе. И давно знала, что ты страдаешь, просто не понимала, почему. - Как и я, Скалли: знаю, что ты страдаешь, но не вполне понимаю, почему, – сказал он. – Я не хочу, чтобы все эти трагедии стояли между нами и дальше. Так невозможно работать. И жить. - Я тоже этого не хочу, Малдер, – сказала Скалли. – Но если тебе слишком тяжело… Он покачал головой. - Не тяжелее, чем тебе. – Он обхватил ее покрепче и вздохнул. – Может, время пришло. И, может, если я справлюсь, то и ты сможешь.***
Он сбивчиво рассказал свою историю, с невероятным усилием выдавливая из себя каждое причинявшее невыносимую боль слово. Скалли помогала ему, успокаивая, придавая решимости, и он отвечал ей тем же.***
Удивительно то, начал он, что все началось вовсе не с того дня, когда исчезла Саманта. Долгие годы ему приходилось быть свидетелем горячих ссор и споров между матерью, отцом и человеком, которого Малдер не знал, – человеком, от которого всегда пахло сигаретным дымом. Воспоминания о незнакомце были неясными, размытыми. Не меньшего труда Малдеру стоило вспомнить, как на него кричали, выгоняли из комнаты, как отец бил мать, как они с Самантой тихонько прятались за закрытыми дверьми, поддавшись страху, пытаясь успокоить друг друга. День, когда Саманту забрали, – 27 ноября 1973 года – день, навеки отпечатавшийся в его памяти, – стал точкой отсчета, начиная с которой события приобрели новый, не поддающийся описанию оборот. Малдер присутствовал при ее похищении, но замер от ужаса, не смог ничего сделать. Он пытался достать револьвер отца, но выронил оружие, и патроны разлетелись по полу. Он словно окаменел. И не смог помочь сестре. Ее не стало. В тот день Фокс Малдер не просто потерял сестру. Он потерял единственного человека, который понимал его, который смотрел на него с уважением и по-настоящему жил с ним вместе – не только физически, но и духовно. И что еще хуже, он потерял свое детство и любовь родителей – в основном, матери, потому что она почему-то винила во всем именно сына. Иногда молча, иногда вслух, но всегда – каждым взглядом, каждым жестом она давала понять, что он виноват. «Это ты позволил им забрать Саманту. Ты должен был защищать ее. Но позволил ее забрать». И с тех самых пор, что бы он ни сделал, ничто не устраивало его мать. Всех ошибок, что он совершал, Саманта, разумеется, никогда бы не допустила. Она никогда не выросла бы такой неблагодарной, такой ленивой, такой глупой, такой неловкой, как он. Его оценки, всегда настолько высокие, что достойны были стены почета, скатились до троек, да и те ставили из жалости, чтобы не поднимать вопрос об отчислении. Он стал плохо себя вести и превратился в штатного клоуна начальной школы Чилмарка. И это вызвало еще больше упреков со стороны матери. «Саманта в жизни не получила ни одной четверки, даже в ее возрасте, и знала, как следует себя вести, – холодно сказала она сыну. – Если уж мне суждено было потерять одного из детей, не понимаю, почему я лишилась дочери, которая ни разу в жизни меня не разочаровала». Ему больно было слышать такое, но Фокс не стал спорить. Мать была права: во всем его вина. Он отвернулся, залившись румянцем от стыда, и поднялся в свою комнату, где и провел следующие три часа, свернувшись клубочком в шкафу, пытаясь сдержать громкие рыдания, чтобы никто не услышал. Отец ничего не сделал, только погряз еще глубже в пьянстве, топя в вине свое горе, страдания сына, холодность жены и висевший камнем на шее груз вины. Семья Малдеров жила почти в полном молчании: дни, даже недели проходили в безмолвии, без единого слова родителей в адрес сына. Они даже не отвечали, если он заговаривал первым. Однажды, доведенный до отчаяния отстраненностью матери, Фокс упал на колени и принялся умолять ее, рыдая, сказать хоть что-нибудь, хоть одно словечко. Она посмотрела на него с нескрываемым презрением. - Сопляк, – сказал она и ушла. Это был конец. Если бы она просто убила его, это и то было бы человечнее. Когда оценки окончательно скатились на двойки, жестокие слова сменились оплеухами, но мальчик был даже рад физическому насилию – боль от ударов казалась облегчением по сравнению с куда более пронзительной болью от осознания того, что его не любили, а порой и вовсе не замечали. Он жил в полном одиночестве, не имея ни единого друга, которому мог бы довериться и открыться, загнанный в ловушку собственным гневом, неспособный справиться с мучившими его бесами и спать по ночам из-за непрекращающихся кошмаров. Он хотел ответить матери тем же – ударить ее, чтобы наказать за то, что плакал из-за нее, как ребенок, а потом ненавидел себя за эти мысли. Но поделиться ни с кем не мог. Отец ушел, и физических расправ стало меньше: ремень висел в шкафу как вечное напоминание и угроза, но почти не использовался. Фоксу все равно приходилось быть начеку, ведь в наказание за малейший проступок он продолжал регулярно получать пощечины, постоянную холодность и безмолвный укор. Она не позволяла сыну говорить ни об отце, ни о сестре. Некоторые вещи, говорила она, лучше навсегда забыть. Он внял совету матери: забыл, насколько смог, все события, которые разрушили его семью и отняли у него детство. Следующим сентябрем, за месяц до его тринадцатого дня рождения, мать отправила Фокса на континент, в Академию Сент-Олбанс. Это было настоящее спасение – и в то же время ссылка. И полное забвение. Отчаянно надеясь вернуть ее расположение, Малдер начал делать успехи в учебе, заставляя себя работать все больше и больше – и в классе, и на стадионе. Любая оценка ниже пятерки с плюсом вводила его в такой ужас, что он готов был покончить с собой. И ждал того дня, когда мать увидит, чего добился ее сын, поймет, что он заслуживал жить дальше, даже несмотря на то, что сестре повезло меньше. Но это ничего не значило для нее. Идеальные табели, спортивные призы, даже стипендия Родса расценивались как нечто само собой разумеющееся и ни во что не ставились. Ему даже не позволяли рассказать кому-нибудь о своих достижениях – это, как говорила мать, было непозволительным хвастовством. В конце концов Фокс Малдер вырос и стал мужчиной, но внутри него по-прежнему оставался маленький мальчик – вечный пленник молчаливого материнского презрения. Позже, проходя терапию, он начал вспоминать случившееся в день исчезновения Саманты. Найти ее стало его главной целью, и ей он посвятил себя без остатка, ведомый лишь своими отрывочными воспоминаниями. Он многим рассказывал историю сестры – и тем, кто верил в его теории, и скептикам. Но историю своей жизни без нее не рассказывал никому…***
- … До сих пор, – завершил Малдер свой рассказ. Скалли ничего не ответила. «А чего ты ожидал? – спросил он себя. – Аплодисментов?» И вдруг ощутил крепкое объятие ее худых рук и, изумленный, услышал плач. Казалось, у нее уже не должно было остаться слез, но они все не кончались, и она плакала и плакала – целую вечность. Скалли дрожала всем телом, и Малдер, поднявшись, подвел ее к кровати и закутал в плед, как когда-то давным-давно, но в этот раз не ушел, а лег рядом и нежно обнял ее – достаточно крепко, чтобы утешить, но не настолько, чтобы она почувствовала себя в ловушке. Спустя некоторое время Скалли перестала плакать и, положив голову на грудь Малдера, прислушалась к его дыханию, позволив этому ритму унять свое беспокойство, унести прочь из реального мира и перенести в другой – туда, где не существовало ничего и никого, кроме них двоих, – и этого было достаточно. Прошли часы, а может быть, только минуты, прежде чем она пошевелилась снова. Положив руки Малдеру на плечи, Скалли приподнялась и поцеловала его не страстным, но нежным, полным благодарности поцелуем. Он ответил, не пытаясь его углубить, а лишь касаясь ее рта губами. Через минуту, отстранившись, Малдер прижался лбом к ее лбу. - Мне ужасно жаль, что такое случилось с тобой, – прошептала Скалли. – Не могу поверить, что все это время ты держал это в себе. - Что было не очень умно, – признал он. – Но в таком нелегко признаваться. - Ты никогда никому не рассказывал? Малдер покачал головой. - Нет. Даже психотерапевту. - Как же ты мог ему не сказать? – удивилась Скалли. – Как он мог не увидеть, что есть какая-то проблема? - Его не интересовало ничего, кроме похищения Саманты, – ответил Малдер. – Как только он вытащил из меня эту историю, дальше копать не стал. А я и сам к этому не стремился. - Но ведь он поставил тебе диагноз – ПТСР, – сказала Скалли. - Да, это было нетрудно, учитывая все симптомы, – сказал Малдер с едва заметной улыбкой на губах. - Конечно, – горестно согласилась Скалли, – совсем нетрудно. – Она с трудом сглотнула. – Для тебя… И для меня. - Сейчас мне гораздо лучше, хотя до конца такие вещи не проходят, – сказал Малдер. – Но ты, Скалли, даже не начала работать над собой. Ты на самом тяжелом этапе пути. - Обними меня, – прошептала она, и он, повиновавшись, почувствовал, как она уткнулась лицом ему в шею. Почему-то именно так она всегда и делала, когда ей требовалось утешение. Малдер был не против, отнюдь: в этом жесте сочеталось нечто эротическое и в то же время – отеческое. Но он отчетливо ощущал ее напряжение, готовность сорваться в любой момент, и внезапно ему захотелось остановить ее, сказать, что он ошибался, что нет никаких воспоминаний, таящихся в глубине ее сознания, готовых лишить ее рассудка… Но это была ложь, и Скалли это понимала. Он не может так поступить с ней и должен продолжать верить в ее силу во что бы то ни стало. Да, они оба будут страдать, но он не подведет ее. Только не в этот раз. Малдер так глубоко погрузился в свои мысли, что чуть не подпрыгнул, услышав голос напарницы. - Малдер, – прошептала она. – Я представляю, чего тебе стоило рассказать свою историю, и понимаю, что ты пошел на это ради того, чтобы я последовала твоему примеру и призналась в том, что меня мучает. Я не могу выразить словами свою благодарность. – Она замолчала, но Малдер понимал, что ее речь еще не закончена. Через мгновение она заговорила снова – так тихо, что ее едва можно было расслышать. - А теперь, – продолжила Скалли, – вторая услуга, о которой я собиралась тебя попросить. Я хочу, чтобы ты помог мне вспомнить, что со мной сделал Алекс Крайчек.