По буквам

Громкий удар звуком по голове. Наташа не понимает, как оказывается в ненужной зоне; понимает, что взрывная волна ее подхватывает, поднимает, швыряет. Потом темнота. Боль и темнота, которая не прерывается этой болью. У Стива щека расцарапана, запекшаяся кровь идеально вписывается в окружающую обстановку, контрастирует привычно-неправильно с голубыми верными глазами. Она пьяная, дурная, неадекватная. Видит эти глаза и проваливается опять в темноту. Падает-падает-падает. Прямо у него из рук, а губы не слушаются, она не может ему даже крикнуть, чтобы он держал ее, что она рухнет сейчас тяжеловесно прямо с края платформы. Привычным движением руки он пытается защелкнуть щит на спине. Не получается, крепления-то нет. Щит падает с очередным глухим ударом за спину. Плевать на щит; государственная собственность. Ему бы Романофф вытащить. И кто бы знал, что будет взрывчатка. Кто бы знал, что рванет практически рядом с ней. Стиву осколок в ногу вошел, жжет, саднит, идти мешает, отдает болью, будто рвет плоть изнутри. Сдетонировавший снаряд значения не имеет больше; файлы все равно уничтожены, едва ли она успела перекинуть их куда-то. Они оба должны были здесь остаться. Оба. В себя Романофф приходит спустя минут пятнадцать, возможно, больше. У нее в голове звон ужасный, от которого не избавиться. От которого и моргать больно, двигаться неприятно, все тело ломит, мышцы болят так, как не болели последние лет восемь. Она глаза закрывает и вжимается в обивку сидения в машине; что бы там ни было, ее хорошо приложило. Дурная она, будто под наркотиком с какой-то синтетической дрянью. — Ты как, Нат? — спрашивает Роджерс, кинув взгляд в зеркало заднего вида. — В норме? Она его не слышит, головой по обивке ведет, сжимается в комок, начинает медленно съезжать под кресло. Рана на руке не кровоточит, руку почти не чувствует, та отниматься начинает. Пальцы непроизвольно нащупывают тряпку, перевязавшую руку, мешающую. Она тянется к ней, хочет снять, стянуть. И прекратить этот гудеж в голове ужасающий, от которого дурнеет все больше. Он ее останавливает, одной рукой вести машину, второй обратно подтягивать ее в кресло неудобно. До Наташи доходит, что рука не просто так перевязана, что глупо пытаться ее освободить, если она не хочет истечь кровью прямо здесь. Она говорит: — Спасибо. По факту шепчет, по факту еле губами шевелит, без звука, без свиста, без дыхания почти. Потом снова отрубается. Вроде отрубается, сама до конца не понимая, что происходит. Взрыв, далеко не первый в их практике, точно не последний. Но именно к этому случаю все цепляются; Наташу раздражает, что с ней носятся, как с тяжелобольной. Каждое ее «я в норме» пропускают мимо ушей, потому из больницы она сбегает, как только все раны перевязаны, как только сама удостоверяется, что ее выходка никак не спровоцирует кровотечение или любые другие последствия. Только в больницах она еще днями не лежала. При себе ничего, кроме пропитанной кровью одежды, порванной в двух местах кожаной куртки и желания оказаться побыстрее в собственной квартире, проигнорировав настороженные взгляды соседей. Свою личность она не скрывает, так что им бы всем стоило давно привыкнуть, что она может вернуться в крови, с парой новых пушек, а при крайних обстоятельствах еще и с заложником. При крайних. Весьма. Она пытается связаться с Роджерсом часа в три ночи, но тот не отвечает, что и неудивительно. Голосовое сообщение она записывает короткое, кидает телефон на тумбочку и засыпает. Последние сутки она не в форме, чтобы приводить в порядок квартиру или и того хуже — разбираться с файлами, ради которых вся операция и была назначена. Лишь на утро Наташа вспоминает, что файлы перекинуть ей так и не удалось. Операция провалена, все было без толку. А ей бы подтянуть навыки хакерства. Пригодятся еще, пригодятся и ни раз. Все рушится по одной короткой отмашке с пометкой «отстранена» и вручением личного дела. — Это шутка, — возмущенно произносит Романофф, поворачиваясь к Роджерсу. — Тебе твое тоже вернули или я сегодня особенная? Стив сконфуженно молчит, отводит взгляд в сторону, она папкой его бьет по плечу слабо, привлекая к себе внимание. — Ну так что? — Это отставка, Нат, — проговаривает он спустя некоторое время, кивая в сторону ее личного дела. — Прости, я пытался с этим что-то сделать… Она фыркает. Ушам своим не верит. Отставка! И у кого — у нее! Соревноваться со Стивом никогда не было вариантом, но сейчас почему-то задевает тот факт, что на него отставка никак не распространяется; она все еще пытается разглядеть в его глазах иронию, насмешку, что угодно, хоть лукавство. Признак любой эмоции, которая могла бы сказать, что это все неправда, издевка; дурно поставленная комедия. Дома Наташа лупит по поверхности, по деревянной поверхности тумбочки раскрытой ладонью, закидывает собственное личное дело в комод, не заботясь о том, чтобы банально его просмотреть. У нее между ребрами разочарование, в глотке отчаяние. Стив приходит к ней каждую пятницу, стучит в дверь, но она не открывает. Он не виноват, но он предатель; его-то не отстраняли, у него все так же задания, насыщенные тренировки и желание спасти каждого чертового человека, которое где-то в жилах стынет. Наташа спиной к двери прижимается и ждет, когда он уйдет. Всякий раз ждет, когда он уйдет, потому что у него-то все еще есть та жизнь, которая была и ее. Тот чертов взрыв она ненавидит, но винит лишь себя. За то, что не спасла данные, за то, что была так неосмотрительна, что позволила бомбе сдетонировать рядом. Дверь резко она распахивает на восьмую пятницу, как только он заносит ладонь, чтобы постучать. — Пришел жалеть меня? — говорит. — Мне не нужна жалость, Стив, — говорит. — Лучше бы ты так настойчиво стоял на том, чтобы меня не отстраняли. Это ведь все, что я умею. Единственное, что я умею. Он ее не жалеет, сжимает в объятиях, хотя у нее даже слезы на глазах не стоят. Но она цепляется пальцами за его плечо, прижимаясь. Так себе из них теперь напарники, больше всего раздражает, что он и без нее справится. Это же Капитан Америка, черт его дери! — Я уверен, что твоя отставка временная, — уверяет он. Только вот Наташа ему не верит, ее во временную отставку никогда не отправляли; слишком ценная, слишком значимая. Вряд ли все временно, вряд ли. Да и слишком много времени уже прошло. Губами она накрывает его губы и тянет за собой в квартиру. — Что ты делаешь, Нат? — и она улавливает нотки растерянности, смешивающиеся с укором, когда захлопывает за ними дверь. — Напарниками нам уже не быть, друзья мы тоже так себе, — отзывается она, скидывая с себя майку, целуя его снова. И Стив не имеет ни малейшего понятия, почему отзывается на ее поцелуи, тянет ее к себе, хотя еще пару месяцев назад просил ее быть лишь другом для него, не больше. Наверное, и хорошо, что тот заряд тогда сдетонировал.