По буквам

С годами становится проще, кстати. С годами все вообще меняется, а прошлое кажется записанным за смазанную, засвеченную пленку. Наташа помнит, как у нее был в подростковом возрасте пленочный фотоаппарат, помнит, как всегда боялась засветить пленку, чтобы не пропали фотографии, помнит, как старательно следила за этим, закрывая объектив. А вот с жизнью поступить подобным образом так и не смогла; жизнь свою засветила во всех местах и с каждой стороны. Без права на восстановление, сразу бы на выброс, все равно бесполезно все это. Одна, всего одна единственная, засвеченная пленка у нее где-то до сих пор валяется. Вспомнить бы еще где. Полное одиночество оставляет ее на обочине, на всем ходу выкинув из машины. Только Наташа давно приспособилась выживать, Наташа группируется, рухает на землю грузно, чтобы подняться. Так просто от нее не отделаться; Наташа выживает раз за разом, не обращая никакого внимания на мелкие царапины, будто они всегда там были, будто им там самое место. Удивительно, но от Стива одиночеством не разит за несколько десятков метров. Даже если подойти к нему вплотную и носом втянуть воздух рядом — ничего. Совершенно и абсолютно ничего. Наташа улыбается, но лишь губами. Глаза все такие же холодные, Наташа не верит, что человек, подобный ему, может не испытывать одиночества. Ее теория подтверждается как никогда, когда она приходит на похороны Пегги Картер. Когда наблюдает со стороны за процессией, но внимательнее всего — за каждой реакцией хваленого Капитана Америка. Одиночество на его лице выискивать не приходится; одиночество на его лице написано отчетливо маркими ручками и подчеркнуто несколько раз маркерами, чтобы поярче, чтобы повиднее. Он бы не спрятал его, даже если бы и захотел. Наташа думает, что теперь уж точно не спрячет, теперь она при любых условиях сможет разглядеть это проклятое чувство где-то в глубине светлой радужки глаз. Она говорит ему после похорон, что не хотела оставлять его одного. И это, пожалуй, правда. Правда, потому что она знает все о том, каково это — оставаться одной. И Наташа откровенно и нагло соврет, если скажет, что ей нравится это чувство. Оно давит, оно тяжелое и вязкое. Дышать не мешает, жить не мешает, но иногда в нем слишком просто погрязнуть. Она обнимает его без лишних слов и объяснений. Похороны всегда дело мрачное, но каково потерять последнего живого человека своего времени, последнего друга, она понятия не имеет. Наташа друзей не заводит, Наташа вешать ярлыки и присваивать людям это громкое, по сути ничего не значащее, слово не стремится. Ей и так вполне неплохо. Она поглаживает Стива по спине. — Все будет в порядке, капитан, — говорит спокойно и уверено. Это пообещать она может, в этом она уверена практически на сто процентов. На девяносто восемь и двадцать три сотых. Слова выходят просто и на одном дыхании. Стив говорит обыкновенное: — Спасибо, Нат. Улыбается она лишь уголками губ, взглядом чуть теплеет и ведет его в сторону выхода из церкви, приобнимая за плечи. Одиночество — та самая сволочь, с которой приходится жить, когда ты вроде как имеешь прямое отношение к спасению мира. Одиночество — вроде как одно из тех громких слов, которые она не любит, но продолжает из раза в раз использовать, приписывая несколько другое, отличное значение.