Хаос ради хаоса

      Барбара, сама едва стоявшая на ногах, ввалилась в комнату и подлетела к Джерому, в панике лопоча что-то нечленораздельное.       Он, немного опираясь на стену, буквально сидел в луже собственной крови, которой, казалось, здесь было слишком много для одного человека: она сочилась из раны от пули, из ссадин на лице и разбитой губы; она тонкой струйкой стекала из уголка рта, сбегая вниз по шее куда-то под одежду.       При всем этом он упорно продолжал отплевываться, усмехаясь, когда крови оказывалось слишком много, и периодически заходясь кашлем. Он даже умудрился немного сменить положение тела, потянувшись к Барбаре. Он вел себя так, будто вот-вот поднимет на нее глаза и скажет: «Ничего, это всего лишь царапина», и потому скорее походил на довольного каннибала, чем на смертельно раненного человека.       Барбара взяла его лицо в холодные дрожащие руки, пытаясь обратить на себя внимание и хоть как-то успокоить, хотя успокаивать тут надо было немного другого человека. — Все будет хорошо, все будет хорошо, — быстро шептала она, словно мантру, безуспешно пытаясь заставить себя верить собственным словам.       Джером наконец смог сфокусировать на ней взгляд. Он изловчился и резко ударил ее, целясь в то же место, которое пострадало от его руки пару дней назад. Хорошо, когда есть мишень.       Девушка немного потрясла головой и замолкла. Получилось слабее, чем хотелось бы, но достаточно, чтобы немного привести Барбару в себя. — Ничего не будет хорошо, — процедил он, строго глядя на нее.       Казалось, он был пьян. Хотя на самом деле он был человеком, элементарно уставшим сдерживать жгучую боль, разливавшуюся по всему телу.       Барбара снова расплакалась и прижалась к нему, словно желая передать ему все свое тепло. Но тот снова хладнокровно отстранил ее. — Сильные люди не плачут, — произнес Джером, вглядываясь в ее лицо. — А сумасшедшие — тем более.       Она быстро вытерла глаза и, не обращая внимания на сдерживающие ее руки, снова потянулась к нему, на этот раз — и, должно быть, последний — целуя.       В этом было какое-то страшное удовольствие — слизывать кровь с его губ, размазывать ее по бледным щекам и шее, отчетливо вспоминая их первый поцелуй после выступления, когда кровь была чужой, кожа — теплой и шероховатой, а трепет в груди — по-детски радостным.       Этой самой крови становилось так много, что ее приходилось глотать, словно дьявольский напиток, обжигающий горло. В этот момент она четко осознавала, что вряд ли сможет в своей жизни испытать нечто хуже этого. И одновременно нечто лучше этого. Она даже не удивлялась своим столь смешанным чувствам, потому что в этом был весь Джером: порочный до невинности, превосходный до омерзения.       С каждым разом все увереннее захватывать чужие губы, проникая вглубь языком и не давая сделать вдох. Это наверняка казалось гадким со стороны, но было так превосходно для них двоих: грязно, мокро, с солоновато-сладким послевкусием, но со свойственной легкой грубостью. А в голове настойчиво ютились мысли, называя почти каждое действие последним.       Они наконец оторвались друг от друга. — Знаешь, что я не успел? — медленно проговорил Джером. — Потанцевать с тобой. Ты много потеряла.       Барбара хотела было ответить что-нибудь в его язвительном стиле, но лишь скривила губы в жалком подобии улыбки, боясь, что начав говорить, уже не сможет сдерживать слезы. А плакать было нельзя. По крайней мере, сейчас, когда этот человек, стоя одной ногой в могиле, продолжал смеяться над всем миром.       Она прижала его к себе, зарываясь носом в жесткие рыжие волосы и вдыхая их запах. — Я люблю тебя, — еле слышно прошептала она. — Барбара «Проваливай, рыжий» Кин любит меня. Кто бы мог подумать!.. — хрипло ответил Джером, попытавшись улыбнуться. — Ты это и так знал. А теперь не порть момент, — усмехнулась сквозь слезы та. — Как будто может быть еще хуже, — тихо сказал он и уткнулся носом ей в плечо, прижимаясь крепче. Ему, наверно, хотелось, чтобы все было совсем наоборот, но сил оставалось совсем мало.       Он мог назвать себя счастливым человеком в тот момент. Он даже мысленно поблагодарил Табиту с ее любовью к замудрым красивым словам, которая все-таки позволила, что называется, «уйти красиво». Его никто никогда не любил До нее. Он никогда не слышал этих простых слов До того самого момента. Он и сам никого никогда не любил. А может, просто не знал, как об этом сказать. Не умел. Не успел.       Она еще долго просидела с ним вот так. По крайней мере, так казалось ей, потому что мозг наотрез отказывался воспринимать время и пространство. Никто не мешал. Будто бы вся жизнь на какое-то время остановилась, чтобы дать ей еще разок изучить его в мельчайших подробностях и запомнить все: от веснушек на руках до маленьких закругленных ушей. Еще раз крепко обнять сильные плечи, и пускай знакомые руки уже не обовьют талию в ответ. Еще раз вспомнить все от начала до конца, пока он был рядом, чтобы разделить воспоминания с ним. Еще раз внезапно рассмеяться в пустоту, а в следующий миг — беззвучно заплакать, чтобы он не услышал и снова не разозлился. Еще раз, случайно оперевшись рукой на пол, погрузить ее в еще теплую кровь, и, не ища в этом смысла, задумчиво размазать ее по собственному лицу.       Она держала на руках самого близкого человека, хотя врач, нащупавший пульс, начал бы предложение со слова «тело».       Внезапные шаги чужого человека пробили брешь в этом маленьком идеальном мире. Внезапный чужой запах сменил уже устоявшуюся в воздухе смесь из крови, пыли и легких духов. Внезапное черное пятно всплыло на уже приевшейся глазу красновато-рыжей картине. Почему-то слезы снова невольно начали течь из глаз, выдирая из недр собственного сознания обратно к реальности.       Табита присела рядом с сотрясающейся от рыданий девушкой и обняла ее, обвив белокурую голову руками. Барбаре ужасно хотелось ударить ее ножом или вмазать по лицу… Да даже просто оттолкнуть и закричать, что есть мочи. Но сил на все это у нее не осталось, и потому она просто сидела обмякшей куклой в объятиях человека, который отнял самое дорогое, что у нее было. — Ты хорошая девушка, Барбара, — заговорила наконец Табита, — ты просто всю жизнь была не с теми людьми. Выбирала не свои пути. Тянуться к пороку, как к единственной опоре… Кто мы мог подумать, что это повлечет за собой такие последствия, верно?       Она недолго помолчала, давая ей возможность ответить, хоть особо и не ждала этого. — Ты действительно нравилась мне, — продолжила она. — Но случившегося я простить тебе не могу, увы.       Она поцеловала ее в макушку, поднялась и вышла из комнаты.

***

      Джим аккуратно застегнул наручники на ее запястьях. — Нет необходимости, — безэмоционально прокомментировала Барбара, но сопротивляться не стала и сама залезла в машину.       Пока они ехали, Гордон пытался незаметно рассмотреть ее, но в этом тоже не было необходимости: Барбара сидела к нему спиной, вжавшись всем телом в сидение. — Прости, — набравшись смелости, невнятно сказал Джим и только потом осознал, насколько лишним это было сейчас. — И это все, что ты можешь сказать? После всего, что произошло? — она отреагировала моментально, но продолжала смотреть в пол, от чего Гордон немного растерялся. — Ты отнял все, что когда-либо делало меня счастливой. Привычную жизнь, которая определяла мою личность в целом. Но я прогнулась под тебя, привыкла. А потом отнял себя — единственную нить света, за которую я еще держалась. Я до сих пор не могу до конца оправиться от этого, — она коротко рассмеялась и наконец посмотрела на него. — А сейчас ты отнял его — единственного, с кем я чувствовала себя живой.       Она на секунду остановилась, чтобы глотнуть воздуха между словами-всхлипами и как-то обуять этот внутренний взрыв.       Можно ли смеяться навзрыд? Гордон подумал, что это было бы самое точное описание ее эмоций. — Он был не просто сумасшедший, — продолжила она, — он был из тех единиц, кто понимает смысл слов «быть живым». И даже когда сердце перестало биться, его глаза, улыбка, веснушки, — она запнулась, поняв, что ушла от мысли, поддавшись той четкой картине, которая до сих пор стояла перед глазами. — Да все отчетливо кричало о том, что он живее вас всех вместе взятых!       Она снова шумно выдохнула, отвернувшись к окну.       Джим с горечью взглянул на нее.       Он не чувствовал раскаяния за то, что фактически содействовал убийству того, кто был для него всего лишь одним из преступников, которых за год проходили через его руки десятки, а то и сотни. Он сожалел лишь о том, что снова причинил ей столь сильную боль. Даже, наверно, не ей, потому что они уже давно были чужими людьми, — воспоминанию о ней, о той, что любила его когда-то, беспокоилась, даже пыталась спасти.