О дружбе говорили все на свете, Но только сам я понимаю вдруг, Что только за тебя сейчас в ответе, Ведь ты мне настоящий, верный друг! И чтобы в жизни нашей не случалось Ты будь уверен — я приду всегда! Хочу, чтоб только поровну достались Нам радость, счастье, горе и беда! (Александр Рязанцев)
POV Отабек Алтын Уже полторы недели я прихожу сюда каждый день, не пропуская. Захожу в палату, сажусь рядом и просто смотрю на Юрия, держа его за руку. Говорю что-нибудь, пытаясь дать стимул открыть глаза, если он меня слышит. Но раз за разом всё остается как прежде. Изменилось только одно — теперь легкие вентилируются Юрия через маску. Это хороший признак — он может почти самостоятельно дышать. Верю в то, что однажды мой друг откроет глаза, и я снова услышу его голос. Даже если это будет какое-то ругательство. Вчера встретил в коридоре Никифорова. Я, конечно, знал, что Виктор тоже регулярно появляется в палате Юрия, но до этого мы как-то не совпадали по времени, не пересекались. Искренне не понимаю, что он здесь забыл. На его месте я бы забился в уголок и не высовывался. Может, просто не понимает, что в случившемся есть отчасти и его вина? Хотя, говоря совсем уж честно — я тоже виноват. Не могу простить себе то, что отпустил Юрия тогда, позволил остаться наедине со своей болью и печалью. Я должен был помочь, поддержать. И теперь понимаю, что в отношениях с Юрием я не намного лучше Виктора. Предлагал дружбу, а сам… Сегодня снова встретил Никифорова. Он выходил из палаты, я же только собирался навестить Юрия. Мы остановились друг напротив друга, дежурно пожали руки, обменявшись приветствиями. И между нами повисло напряженное молчание. Я знал, чувствовал, что и ему, и мне есть, что сказать. Но одновременно с этим разговаривать с Виктором хотелось меньше всех на свете. Не могу побороть в себе обиду за Юрия, за причиненную ему боль. И вместе с тем не могу его винить. Никифоров женился на Кацуки, тому, вероятно, была весомая причина. Любят ли они друг друга — не знаю, не мое дело. Важнее то, что это стало последней каплей отчаянья для моего единственного друга. Мне сложно судить. И быть спокойным могу только снаружи. — Рад снова видеть тебя. Виктор пытается улыбнуться. Я смотрю ему в глаза и вижу нечто похожее на… вину? — Взаимно. Ответил на автомате. Диалог придется продолжить, хотя бы просто из вежливости. — Как Юрий? Он вздыхает, прикрывает глаза, опускает голову, потирая пальцами переносицу. Выглядит уставшим. С чего бы? — Всё также. Не знаю, что сказать. Я почти в отчаянье. — Так нельзя. Он удивленно смотрит на меня, явно не понимая. — Что? — Юрий слишком сильный, чтобы уходить вот так. Он обязательно вернется. Его взгляд по-прежнему растерянный, но потом он улыбается и… обнимает меня. — Как хорошо, что у него есть такой друг… Сказать, что я оторопел — значит, сказать очень мало. Слышал, что Никифоров любит все эти нежности и объятья. Но до этого я видел только, как он обнимал Кацуки, больше никого на моей памяти. Уверен, глаза у меня сейчас абсолютно круглые. Слов не хватает. Прошла еще неделя. Я считаю дни, смотрю на календарь и понимаю, что каждый из прожитых дней кажется теперь неимоверно длинным. Я тренируюсь, пытаюсь жить по расписанию, максимально приближенному к тому, какое было до Гран-при. Но не получается. Все мысли постоянно уносятся туда, в белую чистую палату. Ведь я жду каждый час, что кто-нибудь позвонит и скажет, что Юрий очнулся, и больше нет опасений за его жизнь. Что всё будет хорошо. Но ничего этого не происходит. А я с удивлением понимаю, что никогда в своей жизни ни за кого так сильно не переживал. Можно ли считать это странным, ведь я знаю Юрия давно, но лишь два месяца назад мы начали общаться по-дружески. Если подумать, все равно: странно или нет — я переживаю, и это ничем не вывести. Он больше мне не чужой. Думаю, внешне никто ничего этого не замечает. На людях я по-прежнему делаю кирпичное лицо, мало разговариваю. Просто не хочу. Не вижу смысла постоянно о чем-то разоряться, ударяясь в бессмысленный трёп. И понимаю, что тот, с кем я мог беседовать много и увлеченно, сейчас находится в очень глубоком сне. Называю это так, не желая вспоминать мерзкое, отвратительное для меня слово — «кома». Оно наводит мысли о необратимости, безнадежности, безысходности. Но я не хочу, не стану верить. Однажды Юрий проснется. И я обязательно прокачу его по улицам Питера на мотоцикле так быстро, чтобы ветер свистел в ушах. Снова сижу здесь. Знаю, это может выглядеть не по-мужски, но всякий раз, как оказываюсь в этой палате, я сажусь рядом и держу Юрия за руку. Она теплая, это немного успокаивает меня. Перебираю его пальцы, жду, что хоть один из них шевельнется сам по себе. — Привет. Я снова здесь. Надеюсь, не успел тебе надоесть тем, что прихожу каждый день. Смотрю на лицо, скрытое частично запотевшей маской. Оно так спокойно, умиротворенно. Как будто Юрий и впрямь просто крепко спит. — Сегодня видел Фельцмана. Выглядит неважно, ворчит. Думаю, когда вернешься, тебе влетит по первое число. Пытаюсь улыбнуться. Не выходит. — Может, ты тут лежишь до сих пор, потому что боишься получить нагоняй? Да уж, шутник из меня никакой. Мое чувство юмора всегда изрядно барахлило. — Сезон закончился, ты знаешь. Но ведь твоя карьера во взрослом катании только начинается. Я уверен, ты возьмешь еще не одно золото. Для этого придется открыть глаза, встать с постели и начать что-то делать. Не знаю, что сказать. Вроде, в голове так много всего, но вслух выходит какая-то несуразица. Порой мне стыдно за то, что я не умею красиво и проникновенно говорить. Это бы мне очень пригодилось, наверное. Хотя, может, и хорошо, что не треплюсь без повода. — Я тебя никогда ни о чем не просил. Но всё-таки сделай мне одно одолжение — открой глаза… пожалуйста… Но ничего не происходит. А я готов беситься от того, что все мои слова уже две с половиной недели летят в пустоту. Слышит ли он меня? Хоть немногое из того, что я говорю, самую малую часть, обрывки фраз и слов? Пробыл здесь часа полтора. Надо уходить на тренировку. Мне кажется, это не настолько важно сейчас, но всё-таки от обязательств никуда не деться. — Я приду завтра. Подумай над моими словами. Пожалуйста…***
Четвертая неделя почти на исходе, а я всё никак не могу поверить, что прошло уже столько времени. До сих пор не настал тот день, когда Юрий решит, что с него хватит, и ему больше не нужно это беспомощное состояние. Ну же, ты ведь всегда был сильным! Я говорил с самого начала, что вижу в твоих глазах воина, сильную личность, того, кто не сломается под гнетом обстоятельств. Неужели больше никогда…? — Нет, я не верю! Ты не уйдешь, тем более — вот так. И уж точно — не из-за него… Встречал Никифорова еще раза четыре. Знал — он обычно приходит в первой половине дня. Чтобы с ним не пересекаться, я передвинул время тренировок. Не могу быть спокойным до конца при виде него. Не могу перестать обвинять его, при этом отлично понимая, что вина Виктора не так велика, как я это ощущаю. Кацуки видел тоже, но всего дважды. Он практически не изменился — все также выглядит робко и невзрачно, даже когда Никифоров рядом. Но внешняя оболочка не может прикрыть того, что выдают глаза: он не хочет здесь быть, всеми силами этому сопротивляется и рад бы утащить отсюда Виктора. Не знаю, почему, но я абсолютно уверен в этом. Кацуки, может, и тревожит состояние Юрия. Но его пробуждение беспокоит японца еще больше. Только я не особо понимаю, почему. Неужели у него есть повод для ревности? Между Юрием и Виктором что-то было? Нечто… запретное? Одна мысль об этом заставляет меня скривиться от отвращения. Этого не может, не должно быть. Даже если и принимать во внимание чувства Юрия к Виктору и то, что его в принципе влечет к мужчине, не хочу даже думать об этом. Я не гомофоб, нет. Но мой друг слишком молод для подобного. И слишком хорош для Никифорова, я понял это очень давно. Проведя в палате почти два часа, собираюсь уходить. — Я зайду завтра. Эта фраза стала настолько привычной, что противно. Думаю, мне стоит добавлять к ней что-то большее. Убираю стул в сторонку, выпрямляюсь. — Хочу, чтобы ты знал — что бы ни случилось, как долго мне не пришлось бы ждать твоего пробуждения, будь уверен — я обязательно дождусь. Сколько бы это не заняло — все это время, и много еще после — ты будешь моим другом. Лучшим и единственным… Внутри меня всё скручивает всякий раз, как я ухожу отсюда. Чувствую себя виноватым за то, что не могу быть здесь двадцать четыре часа в сутки. Но знаю при этом, что не виноват. Интересное ощущение. Когда уже повернул ручку двери и сделал шаг в коридор, я вдруг услышал что-то похожее на кашель и хрипы. Мое сердце резко забилось быстрее, поднявшись куда-то к горлу. Я тут же обернулся и увидел через маску на лице Юрия, как он жадно хватает воздух пересохшими губами, как ускоряется писк датчиков, показывающих его пульс. Я бросился к нему, просто свалившись на колени рядом с его кроватью, взял за руку так поспешно, что чуть не сорвал катетер. И увидел, как глаза моего друга медленно и не с первой попытки приоткрываются, а его взгляд затуманенный, непонимающий. Он только-только вернулся в реальность, сейчас его голова наверняка соображает очень плохо, это заметно. У меня в мозге тоже все перемешалось, но одно понимал четко — я счастлив. — Юрий… Не могу не улыбнуться, и так трудно дышать. Юрий медленно прикрывает глаза — похоже, ему больно смотреть. Нахмурившись, а потом медленно моргнув несколько раз, он смотрит на меня, и, наконец, смог сфокусировать взгляд. — Бек… Хриплый шепот, еле слышный, но всё же. Он узнал меня. И я так рад, что не могу выразить словами. Если узнал — значит, с его мозгом все будет в порядке. Все наладится, несмотря на долгое отсутствие в этой реальности. Я знал — ты сможешь, я знал. Само собой, ни о какой тренировке сейчас речи не идет. Я буду здесь, рядом. Несколько врачей суетятся возле Юрия, он смотрит на меня почти умоляюще. Я понимаю, ему не нравится всё это, но не могу вмешаться — врачи должны выполнять свою работу и сделать все, чтобы он поскорее поправился, чтобы все было хорошо. Всё остальное сделаю я. И те, кому Юрий действительно дорог. Самое главное — чтобы он понял, что никогда не останется больше один. И раз жизнь дала второй шанс, его надо использовать на полную, не оборачиваясь назад. Только вперед, в светлое будущее. Звучит, как дурацкий лозунг. Но это так. У меня не хватает слов. И под черепом пустота. Я стою рядом, возле кровати Юрия. Он вцепился в халат, надетый поверх моей одежды, почти срывая пуговицы, касаясь лбом моей груди, и захлебывается в рыданиях, пока я пытаюсь переварить услышанное. — Я не могу… не могу… Бек, почему я не сдох, скажи?! Почему?! Мне так больно смотреть на Юрия, слышать то, что он говорит. Я даже не могу представить, каково ему сейчас, в сердце и душе. Подойдя на полшага, обнимаю его за плечи, прижимая к себе. — На всё есть причины, ничто не случается просто так. Ты должен жить, слышишь? Чувствую себя идиотом, потому что не могу подобрать нужных слов. Да и как их найти, ведь теперь… — Ты понимаешь?! Понимаешь, Бек?! Я не чувствую ног! НЕ ЧУВСТВУЮ СВОИХ ГРЕБАНЫХ НОГ! Он всхлипывает, сотрясается в рыданиях, а я только крепче прижимаю его к себе, садясь на край кровати. Мой друг раздавлен. Он понимает, что совершил огромную ошибку, попытавшись распрощаться с жизнью. И сейчас ему жаль, что эта жизнь его не покинула. Позвоночник поврежден, задет спинной мозг. Половина его тела от пояса и ниже для него теперь будто чужая. Частичный паралич — параплегия, как сказали врачи. И для Юрия это сейчас все равно что приговор. Это кажется ему даже хуже, чем смерть. — Бека… Скажи, скажи, что это неправда?! Скажи, что они всё врут?! Эти зеленые глаза будто выжигают меня. Он ждет, надеется, что я хотя бы кивну, развею его печали, просто сказав: «Ну конечно, они пошутили». Его лицо залито слезами, я вытираю их пальцами, но они все текут и текут, и молчу, как будто оглушенный дубиной. Выгляжу со стороны, наверно, похожим на тупого карася. Зарываюсь пальцами в золотистые волосы, прижимаю голову Юрия к груди. — Они не шутили, — как же трудно это говорить. — Но это не значит, что у тебя нет шанса, слышишь? — У меня ничего нет! — пальцы друга так сильно вцепляются теперь в мои ключицы, что становится больно. Но я терплю. Глажу его по волосам, спине, пытаюсь обнять еще крепче. И он прижимается так, словно на белом свете никого, кроме меня, у него не осталось. — Мы постараемся с тобой, сделаем все, что возможно. Ты обязательно будешь ходить, бегать, кататься — всё, что захочешь. Мы же оба знаем, что Юрий Плисецкий сильный. Я помогу тебе, обещаю… Он обнимает меня за шею крепко-крепко. Я уже подумал, что убедил его, и в нем живет надежда, как вдруг услышал возле уха: — Я хочу сдохнуть… Мой бедный, измученный друг. — Я тебе не позволю. Снова он. Теперь, когда я при любой возможности стремлюсь в больницу к Юрию, вполне очевидным стало, что рано или поздно мы с Никифоровым опять встретимся. Вновь дежурное рукопожатие, и Виктор сейчас даже не пытается улыбнуться, ведь оба понимаем, как всё плохо у Юрия. Сейчас, когда ему спокойно можно врезать чем-то по ногам, а он даже не почувствует этого. Не могу даже представить, что стало бы со мной, если б однажды я понял, что для меня сесть — уже испытание, а встать или сделать шаг — несбыточная мечта. Врачи говорят, что у Юрия почти нет шансов на то, чтобы когда-то встать на ноги. Удар был слишком сильным, к тому же, видимо, под водой было нечто такое, обо что Юрий повредил спину. Никто не знает, что именно. На и для кого не секрет, сколько всякой дряни лежит на дне разных рек, каналов, прудов и озер. Это уже не так важно. Имеет значение только то, что, что всё теперь окончательно утратило смысл для Юрия. Виктор теперь с Кацуки, да и что там — никогда он Юрию не принадлежал. В прессу просочились подробности того, как он жил до рокового поступка, многие утратили уважение к нему, считая идиотом малолетним, который совершил огромную глупость, да еще и под влиянием алкоголя. И новым выстрелом в его сердце стала потеря возможности нормально двигаться, хотя бы даже просто выйти за дверь. Ничего этого Юрий теперь не может. А я схожу с ума от того, что не знаю, как ему помочь. — Я говорил со знающими людьми. О чем это он? Какими людьми? Смотрю Никифорову в глаза, жду объяснений, ничего не спрашивая вслух. — В Израиле есть клиника. Шанс очень мал, но, возможно, после нескольких операций и курса терапии… Он вздыхает так тяжело. Сам не верит в то, что есть возможность помочь?! А я чувствую, как сбивается мое дыхание. Хоть на край света, если есть малейший, даже самый крохотный шанс! — Ты собираешься предложить ему? Он качает головой. Что всё это значит? — Заберу его и Юри. Мы поедем туда вместе. Я сделаю все, чтобы вернуть Юрию счастливую жизнь и карьеру. Никифоров, ты ядерный идиот или только притворяешься таким? — Будет лучше, если мы профинансируем это. Но не думаю, что ты… Он не дает мне договорить, останавливает жестом. — Я должен искупить свою вину. И деньгами ее не измерить…