После Тебя

Мы любим и любви не ценим, И жаждем оба новизны, Но мы друг другу не изменим, Мгновенной прихотью полны. Порой, стремясь к свободе прежней, Мы думаем, что цепь порвем, Но каждый раз все безнадежней Мы наше рабство сознаем. И не хотим конца предвидеть, И не умеем вместе жить, — Ни всей душой возненавидеть, Ни беспредельно полюбить. О, эти вечные упреки! О, эта хитрая вражда! Тоскуя — оба одиноки, Враждуя — близки навсегда. В борьбе с тобой изнемогая И все ж мучительно любя. (Дмитрий Мережковский)

      Наверное, для полноты картины отчаянья Юрию не хватало только капающей с потолка воды. Но ничего подобного не происходило. Его перевели в обычную палату, хоть и отдельную. Здесь было чисто, светло и не пахло вообще ничем. Уже три дня, как он пришел в сознание. Но лучше бы этого не происходило. Пускай первым, кого Юрий увидел, открыв глаза, стал его лучший и единственный Друг, уже вечером к нему заявился его лучший, пусть и не единственный, Враг.       Они долго смотрели друг другу в глаза, и Виктор поначалу даже не решался подойти к Юрию. Плисецкого молчание напрягало, как и в принципе общество Никифорова. На красивом лице пятикратного чемпиона ясно отражалось — он знает и понимает всё. О состоянии Юрия, о том, что половина тела больше не служит хрупкому и нежному парню. И, несомненно, о том, что этот практически беспомощный сейчас человек ненавидит его всей душой.       Когда тишина стала просто невыносимой, Юрий грубо гаркнул: — Так и будешь стоять столбом и молчать?       Поколебавшись буквально долю секунды, Никифоров сделал несколько шагов вперед, приблизившись к постели Плисецкого. — Юра… — Ну как, нравится картинка? — взгляд зеленых глаз исподлобья был, как у обиженной собаки, готовой укусить за причиненную боль. — Пришел потанцевать на моих бесполезных костях?       Сказанное Виктору, понятное дело, не понравилось. Он нахмурился и с микроскопической долей раздражения в голосе ответил: — Никогда не позволил бы себе подобное. Тем более в отношении тебя. Я хочу помочь.       Фыркнув и прикрыв глаза, Юрий повернул голову в сторону от Никифорова. — Те времена, когда мне было что-то нужно от тебя, прошли давно и безвозвратно. Сделай одолжение — исчезни и не появляйся в моей жизни. Никогда.       Каждое слово ранило в самое сердце, но Виктор терпеливо сносил все и был готов выдержать новый поток грубостей и оскорблений в свой адрес. Ни шагу назад. Он не отступит. Ни за что на свете. — Я исчезну, когда с тобой все будет хорошо… — ДА НИКОГДА СО МНОЙ НЕ БУДЕТ ВСЁ ХОРОШО! НИКОГДА!       Плисецкий вскинулся, сумев сесть ровно на кровати, упираясь в нее ладонями. Лицо подростка отражало горечь и утраченные надежды, потерянную волю к жизни. Изумрудные глаза наполнялись слезами, но он все равно смотрел в упор, учащенно дыша. — Ты оши… — НЕ ГОВОРИ, ЧТО Я ОШИБАЮСЬ! НЕТ! ХОТЯ БЫ СЕЙЧАС НАЙДИ В СЕБЕ СИЛЫ НЕ ПИЗДЕТЬ МНЕ О ПРЕКРАСНОМ БУДУЩЕМ!       По нежным мальчишеским щекам потекли слезы, и Виктор почувствовал такую щемящую боль в груди, что больше не смог стоять спокойно. Присев на кровать Юрия, он обхватил его лицо руками, пытаясь успокоить, но парень дернулся назад, снова упав на подушку. — Не трогай меня!       Никифоров не послушался. Продев руки под спиной Плисецкого, он сел ближе, притягивая подростка к себе и крепко обнимая. Обоняние Юрия ухватило аромат уличной свежести, легкий запах дорогого мужского парфюма и чего-то сладковатого. На минутку вдруг захотелось прижаться к Виктору, но жгучее отчаяние, боль и обида не дали сделать этого. Уперевшись ладонями в его грудь, Плисецкий оттолкнул Никифорова, злобно глядя в голубые глаза. — Я же сказал — не трогай меня!..       С этим надо было заканчивать прямо сейчас. — В Израиле есть хорошая клиника и прекрасные врачи. Есть шанс, что они смогут поставить тебя на ноги!       Тишина стала почти осязаемой. Казалось, ее можно было сжать в кулаке, стоит только протянуть руку. Они смотрели друг другу в лицо, и, наконец, Юрий прошептал: — Что ты сказал?..       Тяжелый вздох вырвался из груди пятикратного чемпиона. — Я сказал, что хотел бы отвезти тебя в Израиль. Есть шанс встать на ноги, Юра.       Он попытался тепло улыбнуться Плисецкому, но тот до сих пор ошарашенно смотрел на него, и слезы еще быстрее потекли из его глаз. Дыхание парня стало рваным, он опустил голову, пряча лицо в ладонях, не в силах больше сдерживать эмоций, хотя это и так у него практически не получалось ранее. Никифорову больно было смотреть на это, и он, несмотря на возможные протесты, снова обнял мальчишку, касаясь носом его макушки, и прошептал: — Всё будет хорошо. Твоя жизнь только начинается. И она будет прекрасной, вот увидишь…       На этот раз Виктора не оттолкнули, но он услышал приглушенный голос: — Пока вижу твою морду — хорошо не будет.       Никифоров закусил губу и, помолчав, всё же ответил: — Думаю, в Израиле у меня будет шанс доказать, что я тебе не враг…       Кажется, всё, что говорил чемпион, в полной мере дошло до осознания Юрия только сейчас. Отстранившись от Виктора, он хмуро взглянул в его лицо и, скривившись, спросил: — Чего?! Ты собрался ехать со мной?!       Мягко улыбнувшись, Никифоров погладил Плисецкого по щеке тыльной стороной ладони. — Ну, конечно. Кто-то же должен позаботиться о тебе.        Ухватившись за спинку кровати, Юрий подтянулся, отодвигаясь назад, и усиленно замотал головой. — Не-е-е-ет. Нет-нет-нет. Хрена лысого ты со мной поедешь, ясно?! Видеть тебя не хочу, слышать, вообще как-то ощущать присутствие! Пошел ты на хер! — Я хочу тебе помочь! — Хряку своему помогай, а то он расстроится, разведется с тобой, — прошипел Плисецкий. — А потом раздел имущества, суды-адвокаты…       Юрий прогнулся немного вперед и четко, выговаривая каждое слово, глядя в глаза Виктора, отчеканил: — Проваливай. Из моей. Жизни.       Кажется, предел есть всему, даже терпению Виктора Никифорова. Схватив Плисецкого за майку и потянув, он приблизил свое лицо к его и, буквально обжигая горячим дыханием губы, негромко, но веско сказал: — А что, Юрочка, ты боишься полюбить меня слишком сильно, чтобы отпустить?..       Он смотрел в широко распахнутые зеленые глаза, в которых на мгновение промелькнула растерянность, но тут же сменилась яростью и почти азартом: — Да пошел ты на хуй, я тебя не боюсь.       Попался. Коварно оскалившись, Виктор нанес решающий удар: — Значит, едем вместе?       Секунда. Две. Три. — Вместе, козлина!.. *** — Деда, ты, наверное, никогда меня не простишь…       Старик смотрит устало, но всё же ласково. Он гладит Юрия шершавой ладонью по золотистым волосам, а потом, вздохнув, отвечает: — Кто старое помянет — тому глаз вон. Ты, главное, не повторяй ошибок. И смотри только вперед, не оглядываясь. — Дед…       Он крепко-крепко обнимает старика за талию, прижимаясь к его пальто, чувствуя смешанный запах морозной свежести, деревянной стружки, выпечки и машинного масла. Микс получился ужасный, но для Юрия эти запахи такие родные. Через час самолет оторвется от земли, унося его в далекие земли. Виктор и Юри топчутся в терминале, переговариваясь между собой и не подходя к Плисецким. — Не вешай нос, внучок, ведь я не этому тебя учил, — старик треплет волосы внука, улыбнувшись.       Юрий смотрит в морщинистое лицо и ответно улыбается сквозь слезы, кивая. — И прости, что не могу быть рядом с тобой. — Ничего. Я справлюсь, — мальчишка мотает головой, поспешно вытирая слезы с уголков глаз. — Вот эт по-нашему, — смеется Плисецкий-старший.       Услышав стук по до блеска надраенному полу, они оборачиваются. Казахский фигурист четкими и твердыми шагами направляется в их сторону, не сводя глаз с Юрия. Плисецкому бы так хотелось, чтобы никто никогда не видел его таким — бессильным, беспомощным, в чёртовой инвалидной коляске. С каждой минутой в таком положении Юрию казалось, что это край. Никогда больше он не сможет ощутить, как это — коснуться босой стопой пола или земли. Никогда больше не сможет пройти, пробежать, подпрыгнуть. Никогда больше не затянет шнурки на коньках, не выйдет на лёд, не исполнит свои коронные четверные прыжки. И всякий раз, как только эти мысли закрадываются в мозг, Плисецкому хочется завыть волком. Он сделал бы это. Да только не поможет. — Юрий…       Плисецкий снова поднимает взгляд на Отабека и видит слабую улыбку на его губах. На душе как будто немного полегчало, и Юрий даже героически улыбнулся. Пожав руку друга и стараясь выглядеть как можно более уверенным, Плисецкий кивнул. — Всё же пришел. — А ты не рад? — казах приподнимает бровь, сунув руки в карманы куртки.       Стало неловко. — Не говори ерунды. Ты и дед — единственные, кого я вообще в принципе рад видеть. Просто думал, что ты на тренировке и не придешь.       Отабек неопределенно повел плечом. — Подождет. Когда рейс?       Дедушка Юрия вежливо отошел в сторонку, чтобы не мешать друзьям разговаривать. Плисецкий поглядел на табло, а потом снова повернул голову к Алтыну. — Через полчаса с копейками.       Переминаясь с ноги на ногу и закусив губу, Отабек о чем-то задумался. Затем, подойдя как можно ближе к Юрию, он слегка склонился и сказал вполголоса так, чтоб слышно было только Плисецкому и никому больше: — Я приеду к тебе сразу же, как только смогу. Но и ты помни одно: если у тебя какие-то проблемы, что-то беспокоит, кто-то тебе вредит или обидит — не стесняйся сообщить мне. Я этого так не оставлю…       От таких слов Юрий даже немного растерялся, а потом, сев ровнее и небрежно разведя руками, усмехнулся: — Рано ты меня со счетов списываешь, дружище. Может, ноги у меня барахлят весьма, но зато руки в полном порядке. И я вполне смогу съездить кому-нибудь в наглую харю.       Отабек улыбнулся, покачав головой — похоже, такой ответ ему понравился. — Другого от тебя и не ожидал. ***       Ему не спалось. Эти два пидораса спят, склонив головы друг к дружке. Аж тошнит. А Юрий, вцепившись в подлокотники сидения, уставился в иллюминатор, лишь бы только не видеть этих уродов. В голове кавардак вот уже несколько дней. И лишь одному Плисецкому известно наверняка, что вся его уверенность была чистейшей воды враньем. Он не верил. Что-то внутри подсказывало ему — всё бесполезно, ничего не изменится, жизнь можно считать конченой. Живешь вроде, дышишь, ешь, спишь, говоришь. Но назвать это действительно жизнью не можешь ну никак. Опять существование. Только теперь более жалкое. Да еще и в такой ужасной компании.       Хочется плакать, но он не станет. Не сейчас, не при этом узкоглазом, пусть даже он сейчас спит. Они обменялись при встрече ничего не значащими фразами, япошка делал вид, что ему не всё равно. Хотя… да, ему не всё равно. Может, Никифоров и не замечал, но Юрий превосходно видел в карих глазах: «Он мой. И лучше даже не пытайся у меня его отобрать». Виктор может идти к чертовой матери вместе со своим мужем. Всё, чего хочет Юрий — это встать на ноги и как можно скорее свалить от гадкой парочки. Ему никто не нужен.       Он смотрит на спящего Виктора. И только через пару минут понимает, что засмотрелся и даже не моргнул ни разу за это время. Чёрт! Нельзя, не надо, нет! Не смотри на него, не думай о нем! Он — придурок, сволочь, лгун, вообще не мужик! Потому что настоящие мужчины отвечают за свои слова. Никифоров так не умеет. Он всего лишь жалкая пародия на мужчину. Тоже, блин, нашелся — самец-молодец. Который на весь мир признался в том, что пердолит своего узкоглазого подопечного. Какая мерзость.       Поспешно отвернувшись обратно к иллюминатору, Юрий уставился на проплывающие внизу облака. Мог ли он пару месяцев назад представить себе, что попытается покончить жизнь самоубийством? И из-за кого?! — Виктора Никифорова! Того, кого можно ненавидеть, на которого в принципе наплевать, но которого никак нельзя любить! Он не стоит Юрия. Ни одного дня страданий, никакого внимания, вообще ничего! «Забудь, забудь, забудь», — стучит в голове, и вроде даже получается подавить в себе всплеск эмоций, ускоренное сердцебиение, сбившееся дыхание. Но где-то там, в глубине души, что-то неистово сопротивляется. Остается только одно: преодолеть всё и бежать. Так быстро и так далеко, где никогда никакой Никифоров не сможет и близко подобраться. Пусть тянет свои загребущие ручонки к поросенку. Юрия это больше не касается. — Я сам по себе, — одними губами абсолютно беззвучно шепчет он, прислонившись лбом к стеклу.       Он сможет, переживет, перешагнёт. — Юрий? Всё в порядке?       Изящная бледная ладонь с длинными тонкими пальцами ложится на его плечо. Проснувшийся Виктор смотрит сонно, но вместе с тем внимательно. — Нормально, — тряхнув плечом, Плисецкий сбрасывает ладонь и снова смотрит в окно. Тяжело вздохнувший Никифоров понимает, что никакого желания общаться сейчас у Юрия нет. И потому решает не докапываться.       «У меня всё просто охуенно».