Мой север, мой юг

Люди толпятся у выставленного перед витриной радиоприемника; сквозь искры помех хрипит разухабистое кантри, и полный краснолицый господин в распахнутом пальто вдруг подхватывает взвизгнувшую девчонку: эй, эй, Тикки, попкой поверти-ка! Эй, эй, Руби, поцелуй-ка в губы! Люди хохочут; Криденс отводит глаза, продираясь через толпу к недавно открывшейся станции подземки. Он уже опаздывает, и от этого ему горько и стыдно вдвойне. Он снова не выполнил задание, идет ни с чем, и мистер Грейвз будет разочарован; хуже всего, что детей прибавилось, и он уже не может понять, кто был с ними полгода, а кто — полмесяца, и, следовательно, не нужен. Он проходит мимо тумбы со свежими киноафишами: Бен Гур, синяя тога, красное полотнище на заднем фоне, мужчина, нависший над беспомощной женщиной, и где-то там, за рамками картины, Иисус, дающий напиться страждущему, но не желающий защитить девицу. Она сама виновата, думает Криденс, отворачиваясь. Вслед ему доносится гладкий тенор диктора: «Нью-Йорк передает новогодние поздравления Великобритании! Нед, я только что получил весточку из-за моря: сейчас мы будем слушать "Джорджию Браун" одновременно с Лондоном; мои дорогие, в этом году новый год празднует вместе вся планета!» Криденс поворачивает налево на перекрестке и спускается вниз на Атлантик авеню; мистер Грейвз рассказал ему, что проект отдали архитекторами, строившим кафедральные соборы, и католики часто путали поезда с исповедальнями. Криденсу действительно кажется, что это место величественно, как храм; он даже знает, где расположен алтарь. Мистер Грейвз сидит на той же скамейке, что и обычно: чистый, уверенный в себе, спокойный, собранный, красивый, красивый, неправдоподобно, ошеломляюще красивый, такой чужой, настолько не принадлежащий замызганному миру работяг — обычных людей, лишенных магии, что все эти Джилл и Джеки с согнутыми спинами и слезящимися глазами огибают его по дуге, спеша по своим маленьким делам. Обычно рядом с мистером Грейвзом Криденс их презирает; сейчас ему их жаль — если он не найдет ребенка из пророчества, может остаться таким же. Мистер Грейвз поворачивается, находит его взглядом и поднимает ладонь. Затем Он говорит Фоме: подойди сюда. Криденс идет; встречный поток вышедших из поезда людей тянет его назад. Можно позволить им уволочь себя прочь, никогда не возвращаться, отречься, как отреклись слабодушные, осознав, что просто не могут вместить в себя чудо знания о воскресении. — Я так виноват, — говорит Криденс, опускаясь на скамейку на почтительном расстоянии, — но я стараюсь, правда. Если бы вы... — Ладно, мой мальчик, — неожиданно легко отвечает Грейвз и берет Криденса за руку. Станция уже опустела, они совсем одни — они да еще старушка, волочащая по полу связку мешков с рухлядью. Ладонь у Криденса мокрая, и он ужасно стесняется, но не отнимает руки. — В следующий раз повезет, правда ведь? Ты ведь будешь внимателен, да? Мистер Грейвз привлекает его к себе, обнимает за плечи, касается губами виска, милосердно позволяя мгновению затянуться, а когда отстраняется - опускает руку в карман и заговорщически подмигивает. — Ну-ка, какой сегодня день? Только никому не показывай, съешь сам. Он исчезает, а в руках у Криденса остается шоколадка, на этикетке которой веселая ведьма кружит на метле, преследуя сама себя. Криденс осторожно разворачивает обертку (ее он сожжет по пути домой, когда налюбуется), отламывает кусочек и начинает плакать, ошеломленный, растоптанный чужой добротой.