Мой север, мой юг

Была пятница, был вечер; люди возвращались с работы, торопились домой, пряча заснеженные лица в воротниках. Нищий, подпирающий стенку с рекламным щитом "Готовое платье и шляпы", держал в руках картонку, на которой был намалеван тощий голый человек с огромной синей клизмой в руках. Рядом с ним вертлявый зазывала кричал, складывая рупором ладони: — Брюки! Рубашки! Дешево! Красиво! Поздравьте! Любимых! И близких! Пробежала девочка в желтом пальто, за ней, размахивая сумками и отдуваясь, спешила полная дама с новеньким перманентом, припорошенным снегом: — Сьюзен! Ради Бога! — Ррра! — ответила Сьюзен, врезалась в Криденса и засмеялась, — Медведь, ррра! — Извините, мистер, — сказала дама и подхватила Сьюзен под руку. Стая бродячих собак бежала к городу, к теплым станциям подземки, и втягивала аппетитные ароматы новогоднего застолья с Джамайки. Криденс шел, как соглядатай, как подельник новогоднего безрассудства, в его кармане шуршала оберточная бумага, он торопился, скользя на раскатанных поворотах, пока счастье, которое он нес в себе и с собой, абсолютное, бескомпромиссное счастье, предназначенное человеку, жившему в квартире на четвертом этаже, не выдохнется и не потеряет блеск. Снег помогал Криденсу, заметая следы, кружа головы; они сейчас были попутчиками: снег шел просто так, ко всем и никуда, а Криденс — до дверей дома номер семьдесят шесть, дальше наверх по грязной лестнице и направо по коридору, третья дверь. Он остановился под фонарем, осторожно, чтобы не замочить, вытащил из кармана самый краешек свертка, провел пальцем по глянцевой сине-золотой бумаге: не потерял, не забыл, не испортил, и не важно, что от дверей универсального магазина он проверял неприкосновенность своего сокровища не меньше десяти раз. Была пятница, и он нес подарок: сказочно красивый темно-синий шарф, про который продавщица с лукавым пятнышком у излучины губ сказала уважительно "сырцовый шелк и кашемир". Криденсу казалось, что он греет пальцы даже через бумагу. Он копил на подарок, он его купил, и это красивая вещь, и есть кто-то, о ком он может позаботиться, с кем он чувствует себя не бесполезным. Перед домом номер семьдесят шесть он замер, вдыхая свою радость, втягивая ее вместе с мелкими снежинками. Дверь была заперта, и Криденс долго стучался, пока ему, наконец, не открыли. — А, твою мать, — сказал Грейвз и потер ладонью лоб, — как же я мог забыть? Он коротко махнул ладонью: что-то среднее между приглашением и приказом. К этим резким, как бросок борца, жестам Криденс все еще не мог привыкнуть; они были новыми для давно знакомого человека. — На полчаса разминулся с Голдштейн. Она про тебя спрашивала. Найди уж время заглянуть к ней. Пить будешь? Кажется, ему запрещали колдомедики, и этот запрет его развеселил: хорошо не иметь возможности делать то, чего и так не делаешь. Криденс стоял посреди кухни, все еще в пальто, сжимая сверток в кармане. — Будешь, — резюмировал Грейвз, не глядя на него. — Гольдштейн опять с бутлегерами борется. Так сплотимся же, как один, расправим грудь и выпьем, чтобы немаги не травились. Ну, раздевайся уже и садись, раз при... — Сновымгодоммистергрейвз! — выпалил Криденс. Сверток зацепился углом за ткань подкладки, и пришлось неловко дергать его, выворачивая карман. Грейвз принял сверток, с недоумением повертел его в руках и положил на стол: — Спасибо, дружище. Это просто здорово. Со льдом или так? Счастье потихоньку сворачивалось и усыхало в середине до блеска вычищенной кухни, но все-таки оно было с ним. — Тина сказала, что ты выиграл процесс, — сказал Грейвз и протянул Криденсу большую белую чашку. — Ну, поздравляю! Что там тебе теперь причитается от нашего справедливого государства? Почетная грамота "Миль пардон" четвертой степени? — Это не я, — ответил Криденс, — это мисс Тина. Это ее идея была. — Молодец Гольдштейн. Землю роет. Кто-нибудь бы ей еще сказал, что карьера — это не яма под бассейн. Нет, серьезно, здорово; судебные-то расходы хотя бы компенсируют? — Угу. И экстернат. И что-то еще, я не помню, извините. — Хорошо живешь, если позволяешь себе забыть такие вещи, — Грейвз-сейчас временами мучительно напоминал Грейвза-тогда. Криденс съежился, стиснул предплечье ладонью. — Из прессы, говорят, никого на процесс не пустили? — Да. Госпожа Президент настояла, чтобы слушание было закрытым. — Тина сказала, что за тобой гонялся Кречмар из "Камеры обозрения"? Что, хотел эксклюзивчик про кровавые сапоги аврората, топчущие обывателя, попрание конституции и террор? А ты вообще, парень, понимаешь, почему процесс был закрытым? Нет? Ну и хорошо, крепче спать будешь. Жалко, что у Гольдштейн кишка тонка поиграть не по правилам Пиквери. Глядишь, шлепнулась бы с трона, и вся королевская рать не собрала бы сучку. Он, наверное, пьян, подумал Криденс и испугался. — Может быть, сварить вам кофе, сэр? Грейвз посмотрел на него с обидным удивлением: — Я вот одного не пойму, парень, зачем ты ко мне ходишь? Ты меня знать не знаешь, я тебя — тем более, и надо полагать, что удовольствия моей рожей любоваться тебе мало после всего произошедшего. Чего ты добиваешься? Делать тебе нечего, что ли? Смотри на подарок, убеждал себя Криденс. Это красивый, хороший подарок. Смотри на рукава пальто. Пальто тебя обнимает, все хорошо, он не хотел никого обидеть, он просто пьян, ему плохо. Смотри, просто смотри, здесь и сейчас, не злись, не огорчайся. Ему показалось, что висящая над потолком лампа загорелась ярче. — Ого, — сказал Грейвз уже другим, заинтересованным голосом. — До сих пор? — Через два-три года совсем закончится. Так сказали. Я бы хотел быть вам полезным, сэр, после того; так стыдно, что из-за меня, и если бы вы сказали, как помочь, то - — Ну, ты-то тут причем, — Грейвз отпил из чашки, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. — Ты тут совершенно не при чем, так что иди себе спокойно домой. — Закрытый потому что выборы? — спросил Криденс, до белизны стиснув кулак. — Что? — Закрытый процесс потому что через полгода выборы? Грейвз открыл глаза и внимательно оглядел Криденса. Левая его бровь поползла вверх: так похоже, так правильно и узнаваемо, и так соблазнительно представить, что ему может быть положена обычная, за правильный ответ полагающаяся ласка. — Ну допустим. И? — И мистер Кречмар оставил мне свою визитку. И он говорил, что мистер... Стоунбридж? — Неро Стоунбридж, да, сенатор, — кивнул Грейвз и наклонил голову, как сова, выслушивающая бегущую под снегом мышь-полевку. — Мистер Стоунбридж, да, что ему очень интересно со мной пообщаться, и он может быть полезен, но мисс Тина попросила меня идти быстрее — хотите, я отдам вам визитку? — А что мне с ней делать? — Я бы... Грейвз встал, подошел к раковине, открыл воду, нагнулся и нырнул головой под кран, громко и смешно фыркнув. Когда он, отряхнувшись, распрямился, лицо у него было уже другое, незнакомое и какое-то взволнованно-доброе. — Слушай, гм... Слушай, дружок, извини. Я наговорил тебе много лишнего. Понимаешь, за эти месяцы до черта всякого дерьма произошло, и я как-то забыл, что ты придешь, так что расслабился. Я не хочу на тебя давить, понимаешь? Тебе и так хватило. Мы тут, говнюки, играем в свои взрослые игры, тянем тебя в разные стороны, а ты, оказывается, нас раскусил давно. Представляю, как тебе паршиво на детском стульчике сидеть. Так что слушай: если ты не захочешь давать ему интервью, я не обижусь. Слышишь, Криденс? Я правда не обижусь. Но если вдруг ты решишь поболтать с Стоунбриджем, лучше бы нам пойти вдвоем, потому что это гад детей ест на завтрак, а мартини пьет с умными парнями, насаженным на шпажку между оливками. — Конечно, сэр, — кивнул Криденс, и пояснил, поскольку взгляд Грейвза не перестал быть испытующим, — конечно, с вами. Как это лучше сделать? — Оставь мне его визитку, — сказал Грейвз и улыбнулся. Криденс улыбнулся ему в ответ, сжимая губы, чтобы не расплыться совсем уж глупо: мама говорила, что зубы у него ужасные. Он покосился на сверток на разделочном столе; Грейвз, перехватив его взгляд, покачал головой и постучал пальцем по голове: — Ну я осел, чуть не забыл про свой подарок! Так, что же ты мне принес? Бумага хрустнула под его пальцами, раскрываясь; шарф скользнул между пальцами, хвостом кометы взметнулся вверх и вбок, поверх домашнего халата. — Это самый шикарный шарф, который я когда-либо видел, Криденс, — сказал Грейвз. Сырцовый шелк и кашемир уютно свернулись вокруг шеи: посланцы, вручившие свои верительные грамоты, проводники, волхвы-превозвестники, и когда Грейвз провел ладонью по бахроме, Криденс задержал дыхание: через половину комнаты, через несколько часов времени они соприкоснулись руками, в первый раз — и снова, как это уже было раньше.