Мой север, мой юг

— А вот и мистер Бэрбоун! — Криденс, дружок! — Тина целует его в щеку и смеется (так смеются в телефонную трубку: ладно тебе, да ошибся доктор, какая опухоль, мне двадцать семь). — Ну-ка, сынок, выпей с нами, стариками; эй, — толстый палец сенатора уткнулся в домовика с подносом, — ты, сюда! Учишься? Стараешься? Молодец, то-то, учись, пока есть возможность, выйдешь в люди. Ну, до дна, сынок, за победу, за отличный год; так вот, у этой яхты история длинная: один немаг, сумасшедший миллионщик, выкупил ее у сына Майкла Кошевски, который прогорел на защитных чарах "Титаника", после чего ухитрился вложить все деньги в оборонное предприятие аккурат в конце семнадцатого года, и когда госзаказы... Криденс улыбается, слушает, кивает головой, вставляет удачные короткие реплики (маленькими разговорами вымощена дорога наверх, запомни это хорошенько), принимает презрительную отеческую снисходительность сенатора. Новый костюм сидит прекрасно, и воротничок не трет. — Какой чудесный пиджак, — говорит Тина, положив голову ему на плечо. Да, думает он, чудесный. Чудесный. Этот костюм, и запонки, и ботинки, даже новую рубашку он выбирал не сам, потому они такие волшебные — по правде сказать, он боится, что все поймут, что он самозванец, он украл и костюм, и слова, и выражение лица; ему здесь не место, и его выставят вон. Пирамида бокалов на подносе начинает дрожать. — Ну наконец-то, — Грейвз кладет руку ему на плечо. Бокалы стоят недвижно, и в каждом отражаются тысячи свечей; но Он воссиял ярче солнца и белее снега. — Мисс Гольдштейн, вы сегодня обворожительны! Ну-ка, Тина, могу я украсть вашего кавалера? Клятвенно обещаю его вернуть, — Грейвз уводит его, не дослушав ответа, удерживает за локоть, и Криденс спешит за ним, чуть не сбивая с ног несчастного домовика — о, простите, о Господи, извините, Криденс, прекрати со своим господом, ты не в Бронксе — спешит мимо огней, диадем, фраков, болотных огоньков, магических фейерверков, рассыпающих огни, как лепестки, коктейлей, смешков, улыбок, белой кожи в глубоких вырезах, визга и хрипа саксофонов, чужих радостей и горестей, мимо, вперед, не оглядываясь. От Грейвза пахнет виски и одеколоном; Криденсу кажется, что так пахнет Империо в тот длинный миг, пока не врежется в висок жертвы. — Ну, так что же ты хочешь на Новый год? — спрашивает Грейвз, закуривая; закуривая после того, как одним движением руки закрыл дверь, распахнул окно и отправил корреспонденцию, завалившую стол, в полет до номерных папок: каждая бумага в свое дело, покорные приказу, как новобранцы. Криденс все еще наслаждается вседозволенностью и всевозможностью мира, к которому теперь принадлежит, весомым присутствием чуда в мире. — В этот раз моя очередь. Ну, придумал что-нибудь? Криденс съеживается в панцире новой одежды, и скроенный по его меркам вечерний пиджак утыкается в спину, заставляя выпрямиться. Он не создан для этой дорогой одежды. Каждый день приходится что-то выбирать: спецкурс, цвет мантии, волшебную палочку (от этого будет зависеть вся ваша жизнь, маста Бэрбоун!), с молоком или без, с какого заклинания начнем сегодня, кем ты хочешь стать, будешь блинчики на ланч, где бы ты хотел жить, Криденс, как вы себя видите через пять лет, молодой человек, в каком полугодии запишешься на спецкурс по эн-эм-и-эй*, хочешь спать, а теперь ты должен вспомнить свои прегрешения, Криденс, и выбрать, от какого из них мы поможем тебе избавиться сегодня; видит Бог, ты гниешь изнутри, и от всех сразу меня тебя не спасти. Почему они все хотят, чтобы он что-то выбирал? Ему все равно, с молоком или без, все равно, пусть будет как угодно, он не знает, или знает, но не скажет, как же высоко кабинет, как много домов, людей, улиц, а от коктейлей кружится голова. Он садится на край стола и глубоко вдыхает, пытаясь побороть дурноту. — Ясно, — Грейвз отшвыривает сигарету в открытое окно, — тогда не жалуйся, если не понравится. Он ссаживает Криденса со стола, поддерживая за бока, как ребенка, обнимает, и Криденс утыкается носом в гладкую, свежевыбритую щеку; пусть этот подарок никогда не заканчивается. Грейвз отстраняется, они стоят лицом к лицу, и Криденс впервые со щекотным волнением замечает, что Грейвз немного — на два-три пальца, как наливают в том баре, где они были на день Благодарения — но все-таки ниже его. — Тшш, — говорит Грейвз, проводит рукой от ворота рубашки до новенького брючного ремня, пряжка которого не издает ни звука — пластик или пластит или пласт каких-то дурных воспоминаний, которым нет места в новой жизни. И снова: — Тшш, тише, глупый. Он гладит Криденса через брюки, уверенно, спокойно, как делает все, за что берется, и как всегда, это получается хорошо, даже слишком; Криденс утыкается лбом в шелковый лацкан Господи, прости меня, вздрагивает, когда Грейвз кусает его за шею нет нет нет, покачивает бедрами, предупреждая движения ладони ты сгниешь заживо и вдыхает, растворяясь в ласке и тепле чужого тела, и дальше голос молчит, позволяя Криденсу принимать все, что ему дают. — Вот умница, — в ушах так стучит, что кажется, что голоса Грейвза он не слышит, но чувствует его всем телом, как мурлыканье нунду, если нунду умеет мурлыкать в принципе. Я урод. О чем я думаю? Грейвз кладет руку Криденса себе между ног; еще одна грань удовольствия — гордость: у Грейвза стоит, и Криденс опускается перед ним на колени, расстегивает пуговицы (они договорились, что можно так, не трогая ремень), выдыхает и глубоко вдыхает, а после делает то, что хочет самый дорогой для него человек — значит, и он, Криденс, тоже. — Как же ты хорош в этом, малыш, — говорит Грейвз хрипло и тихо, сжав голову Криденса между ладоней, — не хочу даже думать, как этот скот, этот мудак... — Не думай, — шепчет Криденс, поворачивая голову и утыкаясь лбом в ладонь. — В том-то и дело, что не могу. И это, гоблин меня дери, заводит! Блядский фриц. — Меня тоже. — Что? — И меня тоже, — чуть громче произносит Криденс, хотя уверен, что Грейвз расслышал с первого раза. — Два сапога пара, — Грейвз проводит пальцем по нижней губе Криденса, потом осторожно целует, и это самый лучший поцелуй, каждый раз самый лучший из возможных, — Признавайся, ты мне что-то в кофе подмешал. Ну куда это годится: окрутил старого пня, как старшекурсника; все-все, тише, малыш, потом успеем. Так, минут через семь тебя жду. Сходи пока умойся, что ли, и причешись. — И с Новым годом, — добавляет он уже из-за полузакрытой двери. Криденс расстегивает рубашку до середины живота, разваливается в кресле напротив раскрытого окна, растворяется в присутствии Грейвза в каждой вещи в кабинете, потому что никто его не знает так, как Грейвз, потому что Грейвз угадал с подарком: наверное, угадал, иначе Криденс не был бы так счастлив.