***
Надо отметить, что эти же три самых счастливых в жизни мальчишки-с-обскуром-внутри дня были отнюдь не самыми радостными для Персиваля. Сперва — когда Криденс сразу же по прибытию скрылся в своей комнате — мужчина решил, что тому нужно время. Чтобы привыкнуть к новому окружению, привыкнуть (ох, привыкнуть, Перси, только привыкнуть) к нему и освоиться в доме. Но прошёл день, прошёл второй, а мальчик упорно не показывался Грейвсу на глаза. С кухни регулярно пропадало немного еды, одежда, которую мужчина деликатно оставил у Криденса под дверью, тоже исчезла. Да, ещё он отметил не нарушение порядка на книжных полках, но некую заметную опытному глазу неравномерность глубины «залегания» томов. Значит, его подопечный из комнаты всё-таки выходит…Но почему-то исключительно в отсутствие Персиваля. К такому благородно настроившийся на «отеческие» поцелуи в макушку аврор был не готов. Он наивно полагал, что сможет справиться с «неуместными» порывами. Сможет находиться рядом, дышать ароматом волос, смотреть на кромку скул и слушать тихое: «м-мистер Грейвс» — и не будет где-то в животе болеть невысказанное, непрожитое, всю жизнь откладываемое — люблю. Глупо? Может быть, а когда ему было учиться? Старшая школа — предметы, экзамены и «я буду мракоборцем — какие отношения?» Аврорат — работа, отчёты, подчинённые и «я мракоборец — какие отношения?!» В общем — чувствуя некую незапланированную сосущую пустоту внутри и полагая, что периодическое созерцание объекта нежной одержимости должно непременно помочь, Персиваль ищет выхода. И сначала думает…Думает, насколько проще бы всё было, будь Криденс девушкой! Ненамного, на самом-то деле, но Грейвс тогда бы мог посоветоваться с мамой. Он представил, как рассказывает ей всё (ну — почти всё), а она говорит, совсем как в детстве, когда Персиваль творил очередную авантюрную дурость: — Ну и наворотил ты дел, радость моя…Ничего, мама и Персик со всем разберутся. А потом миссис Грейвс говорит что-то по-настоящему волшебное, и вся его глупая влюблённость (Ох, Персик) испаряется в один миг. Но рассказать ей о Криденсе? Мужчина знал — его мать совсем не ханжа. Она не выгонит своего Персика из дома с трагическим: «Прроклинаю!». Не скажет холодно о разочаровании и позоре на седую голову. Увы — он также прекрасно знал, как легко переходят даже самые близкие люди от: «ну, какое мне дело — кто с кем спит?» до: «фу, Грейвс, так ты — из «этих»?» И не хотел ставить её перед выбором: единственный сын или многолетняя надежда на ораву чудесных внуков и милую невестку. Поэтому самый привлекательный вариант — спросить совета у матери — отпадал. Друзей у Грейвса не было. Коллеги — это даже не смешно. Пришлось брать отгул (по семейным обстоятельствам — с непроницаемым лицом объявил аврор) и планировать «разговор» с самим виновником душевных терзаний. Это и привело к знаменательной встрече утром четвёртого дня.***
Итак… Мальчик решил покинуть убежище и встретился лицом к лицу со своим «спасителем». И первое, что Криденс сказал, было: — П-простите, мистер Грейвс… Почти одновременно он расстёгивает свой ремень и начинает вытягивать его из шлёвок брюк. Персиваль изумлённо вскидывает бровь и как-то придушено интересуется: — Какого… ты творишь? Нет, у мужчины проскальзывает одна мысль (мальчишка запрыгивает на кухонный стол и закидывает длинные ноги ему на плечи и… ), но аврор отбрасывает её как заведомо бредовую и, вероятнее всего, навеянную слишком крепким чаем с утра пораньше. В ответ его любовь замирает, прекращая свои… действия, и потеряно шепчет: — Я п-помешал… Мама всегда говорила, что детей н-не должно быть видно… Меня надо н-наказать и в-вот… Грейвс улавливает в этой невнятице только «мама» и «наказать». Он вскакивает со стула и, не думая, что может напугать мальчика ещё больше, притягивает Криденса к себе. Обнимает его, растерявшегося и опешившего, и шепчет на ухо: — Я не твоя, так называемая, мама. И не собираюсь наказывать тебя в принципе, да ещё и так… неоднозначно. Мне кажется, или ты уже вышел из возраста, когда ремень действительно работает? — а сам невольно прикрывает глаза и видит стянутые полоской тёмной кожи запястья, притянутые к изголовью кровати, открытую шею, восхитительные ступеньки рёбер и бесстыдно раскинутые в сладкой муке колени. И только робкое: «И-извините» и звук защёлкнутой пряжки возвращают Персиваля обратно на кухню. Он наконец выпускает мальчишку из объятий и кивает на стул: — Присаживайся, Криденс. Нам, видимо, надо о многом поговорить…Чай, кофе? Если тряхну стариной — возможно справлюсь и с какао, а мальчик мой? Его мальчик поднимает удивлённые глаза, примостившись у краешка стола: — Какао, сэр? А его разве не пьют, ну… — он смущённо теребит рукав рубашки, — нечестивцы и блудницы, и …? — И снова — мама? — обречённо улыбается Грейвс, и уже серьёзнее продолжает, — поверь мне, нечестивцы и м-м-блудницы предпочитают пить в свободное от своих ужасных занятий время совсем не какао. Я знаю это по…по долгу службы, скажем так. Ты должен попробовать и убедиться, что этот напиток не сделает из тебя грешника. Мужчина взмахивает палочкой и следит за правильным соотношением ингредиентов, не замечая, как его мальчик нервно закусывает губу на слове «грешника». Перед Криденсом оказывается ярко-оранжевая кружка (Персиваль понятия не имеет, как предмет столь радостной окраски очутился на его холостяцкой кухне). Сам аврор, решительно испарив опостылевший за время ожидания «разговора» чай, присаживается напротив с чашкой кофе. Пока мальчик нерешительно делает первый глоток (наверняка чувствуя себя вкусившим плода с древа познания Адамом), Грейвс думает, с чего начать. И, так ничего и не выдумав, спрашивает о наиболее беспокоящем на данный момент факте: — А в чём ты так провинился, что аж за ремнём полез? Его собеседник облизывает губы (Персиваль в очередной раз за это утро убеждается — проявлять исключительно отеческие чувства ему будет ой как нелегко) и с готовностью отвечает: — Но вы же были здесь. Я не должен мешать, путаться под ногами и отвлекать вас, мистер Грейвс. Я так вам благодарен за то, что вы взяли меня к себе, и за комнату, и вот — какао… Это самое вкусное, что я пробовал… Простите, я постараюсь быть внимательным и больше вам не надоедать. — Так значит ты все эти три дня не показывался мне на глаза, потому что… Не хотел мешать?! И это в то время, пока я изводился, перебирая свои возможные прегрешения, и пока… Ох, мальчик мой, запомни — я рад видеть тебя всегда. Этот дом теперь — и твой тоже. И ты не должен сидеть в своей комнате, чтобы выразить благодарность, хорошо? — опешивший Грейвс забывает про кофе, накрывает худые пальцы, напротив обнимающие нелепую оранжевую ёмкость, и продолжает с жаром: — Это я прошу тебя простить меня. За то, что оставил одного с этим двинутым обскурофилом. За то, что не пришёл раньше. Я обещал, что мы поможем тебе, а сами — зашвырнули в клетку... Прости меня, мальчик мой. Криденс неловко улыбается: — Но вы пришли. Я ждал — и вы пришли. Их разговор продолжается ещё долго. Персиваль ещё дважды наполняет кружку мальчика какао и рассказывает, кажется, больше историй из своего детства (не то чтобы он не знал других — но они были, пожалуй, довольно мрачными), чем когда-либо думал вспомнить. Криденс — лучший слушатель в его жизни. Не потому, что в восхищении забывает проглотить какао, слушая о первом магическом выбросе маленького Перси. И даже не потому, что его ресницы намокают от слёз, когда Грейвс рассказывает о похоронах своей первой совы. А потому, что мужчина чувствует возможность рассказать всё. Не только забавные истории про соседку миссис Коннели, не только ход удачных операций, не только жалобы на дуболома Хиггинса — его обычный небогатый арсенал. А и то, о чём будто бы давно забыл храбрый аврор Персиваль Артур Грейвс: какой холодной была от злых слёз подушка в шестнадцать, когда твоя первая, отчаянно скрываемая, больная и сладкая влюблённость разбивается от недоумённого: «Да как эти выродки вообще на свет появляются?» из уст объекта почитания (высокого блондина по имени Дик) на чей-то весёлый выкрик: «Подбери слюни и не пялься на его задницу, цветик!» Или каким обжигающе ледяным мгновенно становится тело сражавшегося с тобой почти после брошенной на автомате Авады. Нет, он, разумеется, ничего из этого не говорит, но думает потом, уже поздним вечером, лёжа в постели: «Как же мне, дураку, повезло».