Ох уж эти дети, авроры и обскуры

      На следующее утро Криденс просыпается ещё до рассвета и безжалостно выдёргивает себя из-под одеяла. Становится рядом с кроватью на колени и начинает горячо что-то шептать. Какие горести заставили его посвятить самые сладкие утренние часы сна молитве?       Ну, если быть уж совсем честными, то следует признать, что желание не попадаться мистеру Грейвсу на глаза было вызвано не только чувством глубокой благодарности. Проблемой мальчика с момента их с мужчиной чудесного знакомства стало подлое предательство собственного тела. Дражайшая матушка всегда контактировала с сыном посредством ремня — разумеется, только ради его блага. Были ещё липкие ладошки сестрички Модести. И грубо-безучастные руки того…Скам…Саламандера.       Но только после знакомства с мистером Грейвсом Криденс узнал, что прикосновения могут нести что-то волшебное. Тепло, защиту, уверенность. А ещё — стыдную горячую тяжесть внизу живота. Он знает — это грех и мерзость, хороший мальчик не должен даже думать о подобном, не то что — испытывать. Но всё равно каждый раз боится, что вот-вот мистер Грейвс, в очередной раз крепко его обнимая, всё поймёт. Поймёт, что его мальчик — грязный извращенец, который будет гореть в аду.       На память некстати приходит тот поцелуй, которым мужчина вернул Криденса в реальность в своем кабинете, но мальчишка решительно изгоняет это чудное видение из мыслей. В конце концов — ему могло просто показаться! Не мог же действительно мистер Гр…Персиваль (как иногда он с трепетом зовёт мужчину в мыслях) хотеть…такого заморыша, такого…Криденс впервые спотыкается на привычном «жалкого урода» в собственный адрес и вспоминает тёплое «мальчик мой». И крепкие руки на своих плечах, и это невероятно вкусное, горячее и волшебное — «какао»…       Сегодня воскресенье. Мама говорила когда-то давно, что в воскресенье Бог смотрит на своих детей пристальнее, чем в остальную неделю, и легче узнаёт их самые потаённые помыслы. Поэтому мальчик поднимает глаза наверх и просит: — Господи, прошу — дай мне силы узнать у мистера Грейвса — правда ли он меня поцеловал? Я знаю, Господи, что это страшный грех, но мне так плохо без него…Когда он рядом — я вижу прибежище моё и защиту мою. И не боюсь ужасов в ночи, стрелы, летящий днём. Язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Прости, Господи, но он — упование моё…И что я буду делать, если и он оставит меня? Благодаря молитве ли, по собственному ли разумению или по подсказке утренней газеты, но Персиваль встречает его за завтраком мягкой улыбкой и предлагает: — Погода чудесная, мальчик мой. Хочешь, сходим в Центральный Парк?       Криденс согласился бы и на прогулку на северный полюс в метель, поэтому этим солнечным утром они идут по дорожке в глубь лесного массива, оставляя позади влюблённые парочки, стариков с газетами и толпы детей. Впрочем, оставить позади детей удаётся далеко не сразу — их крики долго разносятся вокруг.       Это напоминает Грейвсу интересный, как ему представляется, случай из его детства. Он тянет спутника к скамейке, садится рядом и начинает говорить: — Знаешь, я впервые попал сюда в четыре. Мои родители взяли нас — меня и моего кузена Аллена — покататься на метле. Чтобы мы не разрушили дом своим чудовищным лётным энтузиазмом, полагаю я теперь. И… — На метле!? — восхищённо-испуганно перебивает его Криденс и тут же съёживается. — Извините, что перебил… — Ничего, я всё время забываю, что ты рос как не…неволшебник. В нашем мире метла — это популярный спортивный снаряд…Ну, вроде велосипеда. Вообще-то, летать на ней довольно непросто, но для детей есть специальные модели — они не поднимаются выше метра от земли. Так вот, мы прошли чуть дальше, за те деревья — там есть местечко, куда обычные люди попасть не могут. Они его просто не увидят, даже если будут смотреть в упор, — мужчина на мгновение прерывается и вспоминает, как «не видел» своего мальчика, когда принял его за случайного свидетеля. Персиваль с нежностью проводит рукой по плечу довольно зажмурившегося слушателя и продолжает, — Как ты возможно уже понял — метла была одна на двоих. Для развития братского духа, умения делиться, работать в команде… Но в четыре года всё это кажется несколько несущественным, верно? То есть, в это, скорее, верили наши родители. Для меня все слова о братской любви испарились в то мгновение, когда я услышал смех Аллена. Он сидел на метле и кричал моему отцу: «Дядя Артур, быстрее, ещё быстрее, я хочу быстрее!». Я просто не смог этого вынести — и, догнав их, скинул кузена на землю, который был на три месяца младше и на пять килограмм легче. Потом, не обращая внимания на скуксившегося от испуга Аллена и опешившего отца, я забрался на средство передвижения и победоносно скомандовал: «Катай меня!» И не понял, почему папа отобрал у своего сына метлу и продолжил возить мерзко хихикающего племянника. Я почувствовал себя преданным, и уже хотел закатить рёв на весь Центральный Парк, но мама всё поняла… — Вы же не хотели ничего плохого, просто… — горячо подхватывает его мальчик И мужчина кивает: — Вы бы нашли с ней общий язык, я полагаю… Да, она спокойно заявила мне, готовому взорваться от возмущения и столкнувшемуся со всей несправедливостью мира ребёнку, что прекрасно понимает мои чувства. Не назвала меня испорченным, завистливым, жадным, как это и выглядело со стороны. А сказала, что иногда хочет сделать то же самое с папиными отчётами. «Папа работает» — это заповедь моего детства. Я всегда знал, что этому не помешать и этого не изменить. И вдруг мама признаёт возможность испытывать недовольство по поводу этой непреложной истины. Я мгновенно почувствовал себя лучше. И часто вспоминаю эту историю, когда мне говорят, что я должен делать и как себя вести в тех немногочисленных социальных взаимодействиях, которые не входят в сферу моих профессиональных интересов. На всё можно посмотреть с другой точки зрения, мальчик мой. — Ваша мама — она замечательная…И так вас любит, — улыбается Криденс в ответ. — Хотя, мне кажется, что все должны вас любить… Грейвс давится вдохом и, вспоминая последнюю краем уха услышанную в стенах родного департамента мольбу о том, чтобы «шеф провалился в озеро драконьего помёта со своими требованиями к составлению приказов», весело интересуется: — Чем вызваны такие серьезные подозрения, мистер Бербоун? Мальчик стискивает кулаки и смотрит на свои ноги: — Потому, что вы — сила моя. Я буду воспевать силу твою и с раннего утра провозглашать милость твою, ибо ты был мне защитою и убежищем в день бедствия моего. И заступником моим, милующим меня, — он резко вскидывает голову, вздрагивают мокрые ресницы, и прямо в мужчину летит вопрос. — Мистер Грейвс, зачем вы меня поцеловали? Это был не сон, потому что до вас мне такое никогда не снилось. Вы же просто забыли, да? А я теперь не могу — я, я… Он сбивается и отчаянно старается не разрыдаться. Ошеломлённый вспышкой доселе скрываемых чувств (и Персиваль видит теперь — это была не только благодарность), аврор застывает на краю парковой лавочки как на краю пропасти. И, разумеется (Ох, Персик) делает шаг вперёд: берёт любимое лицо в ладони и накрывает дрожащие солёные губы поцелуем. Не отпускает вяло трепыхнувшегося мальчишку, притягивает ближе, с мягким нажимом проводит языком по его сжатым зубам, безмолвно просит пустить, довериться, позволить.       И как Криденс может отказать? Он с удивлённым «о-ой» приоткрывает рот и послушно прячет язык, разрешая мужчине вести. У Грейвса от такой покорности на несколько секунд темнеет в глазах, и он несильно прикусывает нижнюю губу своего мальчика. Чем добивается от последнего настолько незамутнённого приличиями стона, что тут же ощущает тесноту в определенной части брюк. Персиваль отстраняется и, не отпуская родного лица напротив, выдыхает: — Сила, защита… Дурак я, старый, что раньше ничего не понял. Ишь, издалека хотел любоваться, навязываться боялся. Мой ты теперь, никуда не отпущу. Не отдам никому, понял? Как ты там говорил…Упование моё? Ты, как я у Ньютона увидел спину твою и коленки, тоже стал упованием моим. Поэтому и поцеловал тогда, поэтому целую сейчас. И буду целовать, веришь? — И заступником моим, милующим меня, — повторяет тихо Криденс. И улыбается так, что мужчина рядом забывает делать вдохи от счастья, даже когда через несколько часов навещает мать. Весьма удивлённую (ну, мы помним) тем, что её сын не рассказывает об успешном аврорском рейде, который и послужил, по её мнению, поводом для столь неожиданно умиротворённой радости на лице Персика. Трудного ребёнка Матильды Грейвс.