Атаман

Sero venientibus ossa

Над Понтаром бесновался ветер. С воем он нёсся по улицам, точно неупокоенный призрак, неистово бился в окна, поднимал с земли тучи пыли, сбивал с ног случайных прохожих, не успевших попрятаться по домам. Холод стоял собачий, как будто пророчество Итлины наконец-то начало сбываться. То и дело с неба срывались первые дождевые капли, перемежаясь с редкими градинками. Приближалась настоящая буря: Понтар, вздымая волны, ревел и стонал, раскачивая корабли и опрокидывая лодки. — Хочу напомнить, что у тебя постельный режим, — медичка Шани, хозяйка частной практики в Оксенфурте, порывисто вошла в палату и тут же принялась раскладывать медицинскую утварь на столе у стены. Не дождавшись ответа, она бросила на Эву строгий взгляд. Увы, это не произвело ровным счётом никакого эффекта: та сидела на широком подоконнике и смотрела в окно, задумчиво ковыряя ногтем мелкую царапинку на стекле. — Скучно, — наконец, со вздохом ответила Эва. — Не могу просто так лежать. Может, у тебя есть какая-нибудь книга? Только не по медицине — в них слишком много мерзких миниатюр. — Сначала займёмся твоим лицом, — продолжив возиться со склянками и бинтами, отозвалась медичка, — а потом видно будет. Слезай с подоконника, мигом! Эва ещё раз вздохнула и нехотя подчинилась. Она в два шага добралась до жесткой кровати, насквозь пропахшей терпким запахом лечебницы. Эва предпочла бы валяться в постели любого постоялого двора Редании, с клопами и несвежими простынями, только бы больше никогда не вдыхать докучливый запах лекарств, который напоминал скорее о болезнях и недугах, чем об исцелении. Медичка подошла к Эве с глиняной баночкой в одной руке и двумя влажными тряпицами в другой. Не особенно церемонясь, но и не тревожа попусту ран, она принялась обрабатывать мазью с горьковато-сладким ароматом ссадины на её лице. Пока Эва морщилась и кривилась, Шани приложила одну тряпицу, загодя пропитанную солевым раствором, к её левой скуле, где расцветал заметный синяк, а другую к пострадавшей челюсти, после чего обернула голову бинтом. Эве это страсть как не нравилось. Но ещё больше ей не понравилось отражение в зеркале в тот день, когда она очнулась в палате. И теперь Эва, стиснув зубы, терпела, проклиная про себя ублюдочного рыцаря с его сраной стальной перчаткой и тяжёлой рукой. Медичка ещё раз оценивающе посмотрела на результат своих трудов. Синяки и ссадины, разумеется, за столь короткий срок мог бы вылечить только чародей, коим медичка точно не являлась, но жизни и здоровью Эвы уже ничто не грозило. — Природа наградила тебя лошадиным здоровьем — через пару-тройку дней будешь, как новая, — довольно улыбнулась Шани. Эва только кисло скривила разбитые губы. Внешне, конечно, она быстро шла на поправку, но вот самочувствие оставляло желать лучшего — палата перед глазами то и дело покачивалась, что лодки на взъярившемся Понтаре, и порой накатывала противная тошнота. Но хуже всего было чувство неотступной тревоги, словно Эва узнала что-то важное, да забыла, а еще как-будто кто-то невидимый и неосязаемый неотрывно за ней следил… Во всей этой паскудной истории её утешало и радовало лишь одно — зубы остались на месте. Не всем так везёт. — Так что насчёт книжки? — вяло переспросила разбойница, надеясь хоть как-то скрасить свое унылое сидение взаперти. В соседней палате вдруг раздался протяжный стон и грохот, как будто на пол уронили медный таз. Вскочив с места, Шани поспешила туда, бросив на ходу: — Поднимись ко мне в кабинет и выбери любую, там много книг. — Погоди, — вдруг спохватилась Эва, повернувшись к медичке, уже выходящей из палаты. — А как там Адель? Она хоть жива? Шани остановилась в дверном проеме, на мгновение помрачнев: — Да, она жива. Но нужно время. «Пока жива», — додумала разбойница, но ничего не сказала вслух, только кивнула медичке, и та сразу же скрылась за дверью. Эва хорошо рассмотрела Адель, когда ее вытащили на свет из подвальной темницы. Девушка едва дышала: голова разбита, на лице живого места не было. На руках, шее, груди и всех местах, которые не прикрывала одежда, чернели следы жестоких побоев. Всем было ясно, как день, что спасти её может только чародей или медик, и медлить нельзя ни минуты. Кое-как завязав носилки между лошадей пана Онуфрия и пана Вислава, они уложили на них Адель и мерным шагом двинули в город, чтобы тряска не растревожила раненую. Эва поехала с паном Богатыровичем, сев позади него в седло, и всю дорогу слушала тихую злую брань — не ту, что от боли, а ту, что от бессилия и тревоги за едва живую подругу. На площади Эва спешилась и побрела в «Алхимию», а пан Макура и Вислав повезли Адель в лечебницу к одной медичке. Какая ирония, что Эва в конечном итоге оказалась здесь же — могла бы в корчму не идти, сберегла бы время. Теперь, сидя на постели и вслушиваясь в шум неистового ветра, Эва невольно думала об Адель. Почему? Они ведь даже не были знакомы. Да и не так давно она была с Кабанами, чтобы так ко всем ним прикипеть. «Волчья стая. Бьют слабых, преклоняются перед сильными» — эхом, будто издалека, зазвучал в её голове голос атамана, и Эва поморщилась. Было в этом что-то неправильное, паскудное. Раз все вместе пьёте, гуляете, воюете — значит и друг за друга должны быть горой, иначе зачем собираться в ганзу? Бывали, конечно, банды, где каждый был сам за себя, и легко мог товарищу за гнутый орен перо под ребро загнать — таких Эва навидалась за жизнь немало. Но подобные шайки быстро распадались. А Кабаны держались вместе давно и долго. Неужели только Ольгерд был тем связующим звеном, которое направляло и держало их в узде? Это было похоже на истину. Но фон Эверек был прав и в другом — далеко не все Кабаны были такими. Она вспомнила заплаканное лицо несчастной Матильды, вломившейся к ней в тот день с утра. И Матильда знала, чем рискует, отправляясь с Эвой искать подругу. Эва помнила и то, как Матильда осталась лежать на брусчатке, в луже собственной крови, приоткрыв рот и распахнув глаза, как будто несказанно удивилась собственной смерти. Пан Вислав намедни упомянул, что тело Матильды в тот же день отправили в усадьбу к востоку от Оксенфурта. Матильда была урожденной пани Сковронской, третьей дочерью в семье разорившегося дворянина. «Родичи её заберут, атаман им сам всё расскажет, — негромко, будто смущённо бормотал пан Богатырович, глядя под ноги, словно Эва и Матильда были закадычными подругами и теперь она нуждалась в каком-то утешении. — Её положат в семейном склепе, рядом с имением. Хорошее место, я как-то проезжал мимо их усадьбы — тишина, красота, липы шумят…» Всего несколько дней назад Матильда громко, беззастенчиво хохотала, распивая в компании ядреный махакамский спирт и хвасталась подругам своей новой татуировкой на шее, которой страшно гордилась… Эва почувствовала, как к горлу подкатила тошнота. А затем защипало в глазах. Она резко зажмурилась и выдохнула, отгоняя накатившую тоску. Да кто они ей, в конце концов? «Ты среди нас без году неделя», — вновь вспомнились ей слова атамана. Почему же она должна переживать за Адель или оплакивать Матильду? Она не должна была, нет. Но разве же она шибко любила балабола Мартина, или старого Войцеха, или придурковатого Лешека? А ведь не было ни дня, чтобы она невольно не вспомнила о них. Эва шмыгнула носом и размашисто мазнула рукой по лицу, чуть не сорвав повязку. И Кабаны, и атаман могут думать о ней, что им заблагорассудится, но она привыкла жить по своим правилам. По тем самым, которым её научил Эдмунд. Эва медленно опустила ноги на пол, не позаботившись об обуви, хотя прямо возле кровати стояла пара новых, изящно расшитых сапог. Пан Вислав в свой последний визит, пыжась от гордости, вручил Эве сверток и заявил, что хоть это и подарок от всей ганзы, но выбирал он обувку самолично, со всем пристрастием. Эва усмехнулась краем губ, жалея, что пока не может оценить подарок в полной мере. Она зашлёпала босыми ногами по начищенному деревянному полу, намереваясь подняться на второй этаж и найти какое-нибудь чтиво, дабы развеять скуку и отвлечься от мрачных мыслей. В комнате Шани горела одна-единственная свеча, подрагивая от сквозняка. Эва поднесла ее к стеллажу с книгами и свитками, внимательно рассматривая корешки. Чего здесь только не было! «Три вида странгурии», «Излечение чирьев прижиганием», «Трактат о правилах диеты», «Четыре телесных жидкости». Особняком стоял громадный зеленый том «Лекарственные средства» с множеством закладок меж обтрепанных страниц. Эва вздохнула — нет, ничто из этого не вдохновляло на прочтение. Да и мысли её были далеки от чтения, тем более каких-то медицинских трактатов, и всё время возвращались к событиям недавнего прошлого. С того вечера, когда Ольгерд фон Эверек определил Эву в лечебницу к мазель Шани, прошло два дня. Всё тот же пан Вислав уверял, что атаман, когда Эва вдруг без чувств повалилась на пол, поднял на уши всех, велев немедля привести в «Алхимию» медика. Все знали, что Ольгерд не привык просить дважды, но ему бы и не пришлось — пан Богатырович, самый трезвый из всех, молниеносно вспомнил, куда поутру они отвозили Адель. Рыжеволосая медичка выслушала пана Вислава со спокойствием человека, который привык иметь дело с болезнью и смертью, но помочь согласилась, и вскоре прибыла в «Алхимию» с полевым набором для оказания первой медицинской помощи. Многое бы Эва отдала, чтобы оказаться тогда в сознании. Говорили, что атаман лично сопроводил медичку на третий этаж, в свою просторную, роскошную комнату, куда велел отнести лишившуюся чувств разбойницу. Говорили, он был там всё время, пока мазель Шани осматривала Эву и обрабатывала её раны. Ещё говорили, что фон Эверек сперва предлагал Шани крупную сумму, чтобы она осталась лечить девушку в корчме, но та решительно отказалась, настояв на «стационаре». Тогда Ольгерд велел приготовить повозку, и в сопровождении пана Фурцика и пана Ксавьера отвез Эву и медичку прямиком к практике, что стояла к югу от городского порта. И с тех пор там не объявлялся. — Это как же, вашу мать, извиняюсь, понимать? — вспомнив какой-то комедийный вирш, пробормотала себе под нос разбойница, продолжая рассматривать книги, но уже не видя того, что было написано на корешках. Что же, выходит, он о ней позаботился? Он, Ольгерд? Позаботился? Эва подумала было, что имя атамана и это слово подходили друг другу примерно так же, как чародейки подходили лысой курве Радовиду в качестве невест, но, сказать по правде, думать ей сейчас было почти физически больно. — Что-то потеряла? — хриплый мужской голос за спиной заставил Эву вздрогнуть и громко чертыхнуться. — Сдурел так подкрадываться? — невежливо поинтересовалась она, но, обернувшись, сменила гнев на милость. — Геральт! Геральт из Ривии выглядел так, как будто восстал из мертвых. Впрочем, Эве доводилось видеть покойников и посвежее. Синяки и ссадины были наименьшей проблемой ведьмака. Ничего хорошего не сулила бледность его лица, словно мелом натёртого — ни кровинки в нём не было, если не считать жутких тёмных вен, змейками расползавшихся по и без того неприглядной физиономии. Из тёмных провалов глазниц бледно светились желтоватым светом кошачьи глаза, под ними пролегли глубокие тени. На ведьмаке была одна лишь распахнутая рубаха, так что и старые шрамы, и новые раны легко можно было разглядеть и в неясном свете единственной свечи. Особенно же в глаза бросались бинты, перетягивавшие ему грудь, сквозь безупречную белизну которых уже виднелись розоватые пятна. Эва невольно отпрянула, но только потому, что боялась представить, что могло довести ведьмака до такого состояния — или, если быть точнее, кто. Ну и работа у ведьмаков, врагу не пожелаешь. — Насчет поместья ты была права, — не обратив внимания на взгляд Эвы, он поправил повязку на груди и, сложив пальцы в сложный знак, зажег масляный фонарь. Стало светлее. — Тварь оказалась непростой. Я, чёрт подери, до сих пор не знаю толком, что это такое было-то… Да и, как оказалось, тварь — это не самое поганое… А вот план со снотворным был, скажем так, слегка наивен. Я же ведьмак, Эва. А снотворное крепко пахнет чемерицей. Геральт слегка наклонил голову и усмехнулся краем губ. Эва почувствовала некоторое облегчение. — Зла не держишь — и ладно… А что тварь? Убил?.. — Убил, — подтвердил ведьмак. На какое-то время воцарилась тишина. Все так же свистел ветер за окнами. Все так же трепетала свеча, прогорал масляный светильник. Все так же болела рассеченная губа. Ничегошеньки не изменилось, Эве не полегчало ни на каплю. Она всегда была уверена, что как только чудовище испустит дух, она сможет, наконец, вздохнуть спокойно… Нет. Мир остался прежним, не воскресли её товарищи, не рассеялись тучи над Понтаром. Голова только разболелась, и ничего больше. — Спасибо, Геральт… Возьми вот, — она потянулась к кошельку на поясе, с которым не расставалась даже во сне, и решительно отстегнула его. — Здесь восемьдесят крон… не ахти какая сумма, но чем богаты. — Благодарю. Так что ты тут делаешь? — спросил убийца чудовищ, охотно принимая оплату. — Лечу последствия от столкновения с латной перчаткой. И ищу чего бы почитать, — призналась Эва. — Только не про чирьи и не про телесные жидкости. — Тяжелая задача, в доме медички-то, — хмыкнул ведьмак, обведя взглядом небольшую библиотеку. — Кажется, где-то здесь был сборник каких-то стихов. Понятия не имею, как он сюда попал. — А ты сюда как попал? — Эва, не глядя, взяла с комода книгу в тонком переплёте. — И откуда знаешь, где что у мазели медички в кабинете лежит? — праздно поинтересовалась Эва. — Мы старые друзья, — сухо ответил ведьмак. — Шани сказала, что где-то здесь она оставила для меня одну книгу… — Ну просто не лазарет, а клуб чтецов! Эва вздрогнула, а Геральт обернулся, услышав сердитый голос Шани — медичка возникла на пороге кабинета, грозно уперев руки в бока. — Что вы тут торчите уже битый час? Я успела обойти всех пациентов, а вы всё ещё не разошлись по палатам! — Да ведь ты сама сказала искать книгу тут, а я только пришёл, — развёл руками Геральт, виновато улыбнувшись. Эва невольно удивилась тому, как суровый ведьмак спасовал перед медичкой. Но тут строгий взгляд Шани обратился на неё, и разбойница внутренне ощетинилась. — А ты-то что тут копаешься? Нашла, что почитать? — Нашла, — буркнула Эва, поднимая голову. — Так марш в постель! Ещё не хватало, чтоб ты мне здесь в обморок свалилась — кто тебя тащить будет? Давай, давай… — Да хватит меня подгонять! — Двигаясь к выходу мимо Шани, огрызнулась Эва. — Не коза небось! — Ещё какая, бодучая, — качая головой, отозвалась медичка, и закрыла за ней дверь. Эва, раздражённая тем, что её так беспардонно выставили, из вредности припала ухом к двери, надеясь подслушать, что будет происходить дальше. Добротная дубовая дверь, к несчастью, очень плохо пропускала звуки, и Эва мало что расслышала: Шани отчитывала за что-то Геральта, тот необычайно непринуждённо ей отвечал, и, похоже, они что-то искали. Девушка хотела было уже бросить это бесполезное занятие, как вдруг ведьмак подошёл ближе к двери и его стало слышно лучше: — Не сильно тебя Ольгердов братец утомил? Ольгердов братец? Значит, их ещё и двое? Эва вжалась ухом в дверь, забыв про головную боль, головокружение и слабость, и стала вслушиваться так, словно от этого зависела её жизнь. Увы, медичку всё ещё было плохо слышно, но голос у неё потеплел, она даже негромко смеялась. — Я видел цветы в склепе… Знаешь, это очень мило с твоей стороны, но, прошу, больше не ходи туда — у этого поместья дурная слава, и, как видишь, не зря, — предостерег Геральт подругу. Цветы? В склепе? Поместье?.. Эва судорожно пыталась сообразить, о чём говорил ведьмак, но тут голос медички стал громче, а значит, ближе к двери. Решив не злить мазель Шани ещё сильнее, Эва сочла разумным ретироваться к себе в палату. Как можно быстрее. Ветер не утихал, напротив, усиливался с каждым часом. Стекла уже дребезжали под бьющими в них ветками, от сквозняков дрожали и гасли свечи. Думать о твари совсем не хотелось. Не хотелось думать даже о том, о чём говорили ведьмак с медичкой — когда Эва вернулась в палату, она почувствовала себя настолько разбитой и усталой, что решила — катись оно всё к чертям собачьим. До утра потерпит. Эва завернулась в тёплое шерстяное одеяло и открыла книгу, надеясь отвлечься, но тут же разочарованно вздохнула. Это был чей-то дневник — старый, потертый, исписанный мелким нервным почерком, и наверняка невыносимо скучный… Но идти искать что-то другое было уже поздно, потому она открыла заглавную страницу и начала читать. *** Дневник профессора оккультизма и демонологии Прометиция Шезлока Май 1262 года Сегодня я получил интересное предложение от одного реданского дворянина. Он посулил мне мешок денег за информацию о неком Гюнтере О’Диме, и я счел нужным согласиться. Мои исследования всегда требовали больших вложений. К тому же, моя специализация подразумевает изучение темных сущностей, к коим я склонен отнести объект моих исследований. Июль 1262 года Я изучил множество книг, исторических фактов, народных преданий. Но нашел лишь туманные упоминания и противоречивые сведения. Мой интерес к объекту растет с каждым днем. Если библиотека Академии не сможет мне помочь, я буду вынужден совершить путешествие в Нильфгаард. Декабрь 1262 года Поездка принесла свои плоды. Я напал на след этой темной сущности. Она известна тысячу лет в разных культурах под разными именами. Но везде это синоним воплощенного зла. У нас его называют Гюнтер О’Дим, или Господин Зеркало. Я еще не был так близко к разгадке! Июнь 1263 года Мое зрение ухудшается с каждым днем. Я больше не могу читать при свечах, только на ярком солнце. Мой ассистент заказал у чародеев особый светильник, чтобы я мог продолжать работу. Очки больше не помогают. Профессора с кафедры медицины разводят руками. К концу года я полностью ослепну, но успею довести начатое до конца. Февраль 1264 года (почерк изменился) Я узнал, что Гюнтер О’Дим больше всего любит играть с людьми, а больше всего любит заключать договоры. С виду это невинные сделки, но они доводят людей до безумия. Я попросил ассистента стенографировать мои записи, так как полностью утратил зрение. Апрель 1264 года Сегодня он пришел ко мне. Удивительная это была встреча. Я слеп, но видел его отчетливо. Он улыбался. Гюнтер О’Дим сказал, что такой интерес к его персоне — честь для него. И что он решил выразить благодарность и проявить ответный интерес. Из чувства благодарности он создал магический круг, сказав, что только здесь я буду в безопасности. Гюнтер О’Дим — это Зло, Зло в самых разных обличьях! Будь проклят тот день и час, когда Ольгерд фон Эверек появился на моем пороге! (Отдельный листок, пожелтевший от времени) Реданский дворянин назвался Ольгердом фон Эвереком. Разумеется, я слышал эту фамилию раньше. Когда-то его род был богатым и влиятельным, но по воле злого случая фон Эверек лишился богатства и стал изгоем. Семья его невесты Ирис этого не потерпела и расторгла помолвку. Это состоятельный род, и отдавать дочь за кого попало они не хотели. Ольгерд хотел увезти невесту как можно дальше, но Ирис не захотела бросать семью. К своему несчастью, от ведьмы-бродяги они узнали, что на свете есть некто, способный исполнить любые желания. Господин Зеркало. Ольгерд встретился с ним на перекрестке, один. Сказал, что хочет вернуть свое богатство и влияние. И О’Дим предложил ему договор. Ольгерд должен был пожертвовать кем-то, кого любит. О’Дим знал, что Ольгерд любит только двух человек на всем свете. Ирис, невесту. И брата, Витольда. Ольгерд согласился. Он подписал договор собственной кровью, а день спустя Витольд был убит. Вскоре после этого Ольгерд вернул себе состояние и женился на Ирис. Спустя некоторое время Ольгерд заметил, что стал меняться. Его сердце стало холодным, как лед. Он отвернулся от своей жены, ради которой пожертвовал братом. Так он потерял все, что любил. Потому что Гюнтер О’Дим дает не то, что ты хочешь, а то, что ты просишь. Вот что ждет людей, которые подписывают с ним договоры. *** — Холера! Курва! — Эва отшвырнула дневник в сторону, как ядовитую змею, неотрывно глядя на него широко раскрытыми глазами. Сердце заколотилось как бешеное, ладони похолодели, на лбу бисеринами выступил холодный пот, во рту пересохло; перед глазами заплясали давешние алые искорки. Она чувствовала, как перед ней словно в единую картину складываются кусочки разноцветной мозаики, и ей совсем не нравилась эта самая картина. Договор с темной сущностью? Кто в здравом уме может на такое пойти? И тут же осеклась, вспомнив собственную глупость, стоившую жизней дорогих ей людей. Никто в трезвом уме не полез бы на ночь глядя в заброшенное поместье, овеянное дурной славой. Перед глазами снова появилась фигура в капюшоне, и это лицо… то, что должно было быть лицом… Эва поежилась, и, задрожав, плотнее закуталась в одеяло. Но это никак не помогло — холод растекался откуда-то изнутри. Эва снова взяла в руки дневник и еще раз перечитала пожелтевший листок. Лишился богатства. Да, что-то такое она невзначай подслушала в «Алхимии», когда прятала награбленное в аукционном доме. Значит, вот чем провинились Борсоди — скупили за бесценок имущество разорившегося дворянина и втридорога продали на аукционе. И само ограбление, в котором Эва волею судьбы приняла участие, было местью — тщательно спланированной и совершенной чужими руками. Семья невесты расторгла помолвку. Это как раз немудрено. Но пожертвовать братом ради женитьбы? До какого же отчаяния нужно довести человека, чтобы он так поступил? Эва не могла себе представить. У нее не было ни братьев, ни сестер, и жизнь, по счастью, ни разу не ставила ее перед таким страшным выбором. Но она однажды где-то прочла и хорошо запомнила, что из двух зол не следует выбирать вовсе. Чертова буря никак не желала утихать: в полночь вырвало ставни в окнах третьего этажа; ближе к утру в соседней палате ветками выбило стекло. Но Эва ни на что не обращала внимания: подняв с пола проклятый дневник, снова и снова, как заворожённая, перечитывала пожелтевший листок, проговаривая про себя слова, заучивая их, запоминая на всю жизнь. — Дает не то, что ты хочешь, а то, что ты просишь, — в очередной раз произнесла она и захлопнула дневник, стараясь осмыслить всё то, что узнала. — Во что же ты вляпался, атаман?.. *** Вечером следующего дня Эва кое-как уговорила Шани отпустить её на короткую прогулку по набережной Понтара, чтобы подышать свежим воздухом. Разумеется, возвращаться она не собиралась, лечебницей она была сыта по горло. Напялив новые сапоги и одевшись, она ушла в сторону порта для отвода глаз, а затем, сделав небольшой круг, вернулась в «Алхимию». Здоровой Эва себя совершенно не чувствовала. На самом деле так паршиво она не чувствовала себя даже с самого ядреного похмелья после кувшина махакамской медовухи, запитой тремя пинтами реданского. И дело было не только в рыцарской перчатке. В таверне царила необычайная тишина. Посетителей не было вовсе, только хмурый корчмарь у стойки протирал глиняную кружку, да пан Богатырович у очага выстругивал на рукояти деревянной ложки силуэт голой бабы. — Ай, курва, — ножик соскользнул, оставив на его заскорузлом пальце царапинку и проступившую на ней каплю крови. Вислав поднял глаза на вошедшую. — Здравствуй, Эвелинка. — Здравствуй, Вислав, — Эва оглядела таверну, не найдя больше знакомых лиц. — А где все? — В усадьбе Безмятежного. А я остался — тошно уже от этих попоек, да и соблазн велик снова к бутылке прилипнуть. К атаману пришла? Или во мне кавалера наконец разглядела? — Богатырович подмигнул, но как-то невесело, без огонька. — К атаману, — вздохнула Эва, даже не представляя, о чем будет говорить с фон Эвереком. — Наверху он, — вяло пожал плечами Кабан, возвращаясь к занятию, — но беспокоить не велел. Но сейчас Эву не остановили бы ни нильфгаардская гвардейская бригада «Импера», ни все чародеи Севера вместе взятые. Ольгерд сидел за столом в своей комнате, склонившись над ворохом бумаг. Он не поднял головы и не ответил ни тогда, когда Эва постучала в полуоткрытую дверь, ни тогда, когда она без спроса вошла. — Так и будешь стоять? — не поднимая на неё даже взгляда, мрачно спросил Ольгерд, обмакнув перо в чернильницу и размашисто подписав какой-то документ. — Зачем ты здесь? — Поблагодарить, — Эва, не дожидаясь приглашения, заняла свободное кресло, и нервно сцепила руки в замок. — Не стоит, — устало бросил Ольгерд, продолжая подписывать бумаги. — Я всего лишь отвез тебя в лечебницу. Сначала, правда, хотел бросить в Понтар за то, что помогала ведьмаку, но теперь это не имеет никакого значения. — Я ему не помогала. Я пыталась ему помешать, — твердо сказала Эва, задержав взгляд на широких атамановых плечах, — но, как видишь, у меня не вышло. Не знаю, что у вас с ним за дела, но… — Я вспомнил, где тебя видел, — буднично произнес Ольгерд фон Эверек, наконец, отложив бумаги в сторону и вольготно откинувшись на спинку кресла. — Зимой шестьдесят четвертого, в Вызиме. Ты упилась в дым и отплясывала на столе в «Новом Наракорте», сбивая на пол посуду и размахивая зеленым эльфским платком. Отличное было зрелище. Помню, как Эдмунд вытащил тебя из таверны за шкирку, как котенка, и швырнул прямо в сугроб. — Ты знал его? — тихо спросила Эва, почему-то совсем не удивившись. — Эдмунда Мейера? Разумеется. Он служил у Адью Пангратта. Так или иначе мы все знакомы друг с другом. Эва открыла было рот, чтобы что-то сказать, но слова застряли в горле комом. Атаман вдруг поднялся из-за стола, неторопливо, тяжело, как будто его держали невидимые цепи, и медленно подошел к окну. Эва поднялась следом и встала рядом с ним, глядя, как поднимается ветер за тонким, мутным стеклом — совсем как прошлой ночью. — Он погиб год назад, — неожиданно для самой себя сказала она, чувствуя, как в воздухе сгущается напряжение, — по моей вине. Та тварь из заброшенного поместья, от которой я пыталась спасти ведьмака, просто изрубила мою ганзу на куски… Эдмунд не заслужил такой смерти. Никто не заслужил. — Вот оно как, — равнодушно протянул Ольгерд, заложив руки за спину. — А в чем же, позволь спросить, твоя вина? — Я уговорила Эдмунда пойти в это поместье, — слова давались тяжело, но голос Эвы не дрогнул. — Я настояла на том, чтобы пойти ночью, а не утром. — Уверен, что время суток не изменило бы ровным счетом ничего. — Атаман провел ладонью над свечами и они вспыхнули — сначала алым, потом золотым огнем. Эву это ничуть не удивило. Она уставилась на языки пламени, чувствуя, как начинает кружиться голова, и совсем не от недавнего сотрясения. Голос Ольгерда вырвал её из задумчивости. — Так зачем ты пришла? Поговорить о покойниках? Или о тварях? — Ведьмак убил чудовище по твоему заказу? — спросила Эва, сама не понимая, зачем. — Можно и так сказать, — Ольгерд внимательно посмотрел ей в глаза. — Спросила бы у него сама. Что-то еще? Эва набрала в легкие побольше воздуха, как будто собиралась нырнуть в темную воду. Как тогда, в шестьдесят третьем, когда она мчалась по лесу, уходя от погони, слыша, как свистят за спиной стрелы дивизии «Врихедд», как звенит сталь, как трещит огонь, пожирая ее родной дом. Она высчитала несколько ударов сердца. — Ольгерд, — Эва осторожно прикоснулась к его плечу. Он не пошевелился. — Я знаю про Гюнтера О’Дима и ваш договор. — Странно, что об этом еще на всех площадях не трубят, — он криво усмехнулся, продолжая пристально вглядываться в темноту за окном. — Ведьмак проболтался или сама разнюхала? — Прочитала дневник профессора Шезлока. Случайно. — И как я тебе в свете новых подробностей? — Он вдруг быстро и плавно крутанулся вокруг себя, медленно разведя руки в стороны. В его голосе сквозила то ли издевка, то ли насмешка, то ли отчаяние. Золотое шитье на взметнувшихся полах кунтуша сверкнуло в мягком свете свечей. Лицо атамана изменилось почти неуловимо: чуть скривились губы, не то презрительно, не то ехидно. И глаза, холодные, всегда смотревшие сверху вниз, будто вспыхнули изнутри — и не понять было, гневом ли они горят, или это было нечто иное, что желало вырваться наружу. Он ждал презрения и отвращения. Чего ещё он мог ждать от неё? — Никто не безупречен, — серьезно ответила Эва. — Я хотела бы тебе помочь. Но не знаю, как. — Я бы никогда не принял твою помощь в этом деле, — Ольгерд склонил голову набок, прищурившись, как будто увидел в лице Эвы что-то новое, чего раньше не замечал. — Перестань проецировать на меня свое чувство вины за гибель Эдмунда. Ты ничего не должна ни ему, ни мне. Эва замерла, осознавая услышанное. Внутри все разом перевернулось от внезапного озарения: возложив на себя непомерную ношу вины, Эва не оставила себе ни единого шанса на настоящую жизнь. Проще было умереть в том поместье под ударами чудовищного заступа неведомой твари, чем изводить себя и корить за то, чего уже никак нельзя изменить. Всего один шаг отделял ее от атамана. Один шаг для того, чтобы снова почувствовать себя живой. Долго ждать не пришлось. Атаман, не сводя с неё взгляда, медленно расстегнул пряжку поясного ремня и, пройдя по комнате, вместе с ножнами положил его на стол, прямо на исписанные рунами свитки; снял с шеи сверкающий самоцветами коллар; сбросил на пол расшитый золотыми нитями кунтуш. Эва невольно вздохнула, когда он через голову снял с себя белоснежную рубаху, и не смогла бы ответить, чем был вызван этот вздох: восхищением от созерцания крепкого обнажённого торса, или видом ужасных шрамов, покрывавших его кожу, словно узоры. — Я должен предупредить тебя, Эва, — атаман подошел к ней так близко, что земля покачнулась под ногами, и она ощутила тепло его тела, его запах, — ты вряд ли получишь то, чего хочешь. — Откуда тебе знать, чего я хочу? — Прошептала Эва, осторожно прикоснувшись к его обнаженной, исписанной шрамами груди. — Ты же ничего обо мне не знаешь. — Отчего же? — Усмехнулся Ольгерд. — Ты до неприличия искренна. Ты не бросаешь друзей в беде. Ты хорошо владеешь саблей и сносно играешь в гвинт. Ты любопытна, но не навязчива. Ты любишь красивые вещи, но терпеть не можешь платья. А еще тебе не нравится тот конь, которого я тебе дал. Он излишне тугоузд и недостаточно резв для тебя. Достаточно? — Вполне, — Эва прикрыла глаза, чувствуя, как атаман медленно потянул за шнуровку на ее рубашке. Гулко колотящееся сердце вдруг выровняло ритм, словно она приняла какое-то необыкновенно важное решение… и успокоилась. — Так чего я, по-твоему, хочу? — Ты хочешь, чтобы я тебя любил, — сухо сказал он. — Но я не могу дать тебе любви. Только короткую близость с привкусом горечи и пепла, холодную и безразличную. «Это лучше, чем ничего», — решила Эва, смело потянувшись губами к его губам, и получив в награду лишь прохладный, бесстрастный поцелуй, точный, как скоя’таэльская стрела. Умелые сильные пальцы, ласкавшие горячих зерриканок и похотливых суккубов, скользнули по ее спине, спуская рубашку вниз. Серые, ледяные глаза атамана блеснули потусторонним алым светом. И в один миг погасли все свечи, кроме одной — той, что стояла у изголовья кровати. Он ни жестом, ни взглядом не дал понять, что делает Эве одолжение, приглашая в свою постель: на багровые бархатные покрывала, словно вытканные из кровавых нитей, на расшитые золотыми вензелями пуховые подушки, на простыни из тончайшего офирского шелка… Эва, впервые коснувшись его обнажённой груди, решила, что готова ко всему. Она знала, что он может быть с ней грубым или бесцеремонным, но не чувствовала страха, только желание быть с ним здесь и сейчас. Ольгерд не был жесток, напротив, его руки ласкали ее расслабленно и искусно, и вовсе не так, как ласкают блудниц: он прижимал её к себе, касался губами и гладил — так естественно и непринужденно, как будто это ночь была далеко не первой для них двоих. Атаман позволил Эве изучать его шрамы, целовать его в шею и обнимать за плечи — так крепко, как будто он мог превратиться в алый дым и раствориться в ночи. Он мог. И Эва об этом знала. И еще она знала, что горечь на губах не от дрянного вина, и пеплом пахнет не табак из трубки атамана. Шелест шёлковых простыней, жар тел и шумное дыхание опьяняли; в какой-то момент Эва поняла, что этого мало: оказавшись на нём сверху, она запустила пальцы в огненно-рыжие волосы атамана, пока он ласкал поцелуями её шею, и вдруг обхватила руками его лицо, отстраняя и заглядывая ему в глаза, холодные и пустые, как всегда. Пугающие, как бесконечность тёмной бездны. Пылающие, но отнюдь не страстью… «Не важно», — мимолётно подумала она, продолжая неотрывно смотреть в них, и обхватывая его шею руками, подаваясь ближе, как можно ближе. Больше в ту ночь она ни о чём не думала. Она двигалась ему навстречу, шумно вздыхая, крепко обхватив бёдрами, впилась пальцами в плечи, чувствовала, как он обнимает ладонями её талию, ощущала его горячее дыхание на своей коже — и не отрывала взгляда от его глаз, будто он её околдовал. Эва с трудом отцепилась от его плеч, обхватила лицо ладонями, чувствуя колкую щетину, и вдруг увидела в серых глазах что-то ещё — что-то, кроме холода, пустоты, и алых сполохов: что-то яркое, пламенное, как настоящие костровые искры, и столь же мимолётное… И в тот же миг со стоном запрокинула голову. — Что ж, — горячо прошептал Ольгерд, наклонившись к самому её лицу и проведя большим пальцем по ее губам, — вынужден признать, что я тебя недооценил. Ты чертовски хороша, Эва. — Как зерриканка или как суккуб? — Выдохнула она, сверкнув глазами из-под полуприкрытых век и хитро улыбнувшись. В ответ он ее поцеловал, глубоко и жадно, словно, наконец, распробовал. Эва задохнулась от невыносимого желания, подалась вперед, позволяя атаману вновь взять ее так, как он того желал.