***
Когда Виктор смотрит прямое включение второго соревновательного дня из Китая (короткую программу он малодушно пропустил, не смог собраться), он впервые оценивает выступление Юри как противника, что довольно странно. Однажды Юри уже побил мировой рекорд, и не воспринимать его всерьёз глупо. Виктор столько времени, моральных сил и денег потратил, чтобы помочь Юри пройти в финал, хотя его помощи никто не просил и — теперь очевидно — в ней не нуждался. Мягко говоря, Виктор впечатлён и в очередной раз до глубины души поражён красотой и силой Юри, которую тот щедро раздаёт на льду и упрямо прячет в жизни. Его снова наотмашь бьёт мыслью о том, насколько он плох в роли тренера, потому что все советы, которые он настойчиво пытался пропихнуть Челестино, ничего не стоили. Юри живёт в своих бесконечных дорожках, носится по катку, заигрывает с публикой. От костюма — штаны из металлизированной ткани и простая белая рубашка с узким чёрным пиджаком — не оторвать взгляда. Это не недоделанный Эрос, не девственный ураган Плисецкого, не «зрелая сексуальность» Криса, на льду — взрослый красивый мужчина, которому есть что сказать этому миру. Виктору же осталось сказать совсем немного: всего лишь послать целый мир нахуй. Мелькающие камеры показывают оценки, готовящегося к прокату Отабека, потом снова останавливаются на уголке «слёз и поцелуев», где Юри не поднимает лица от колен, а по губам Челестино читается: «я тобой горжусь»… или это «он тобой гордится»? На английском три последних слова всё равно одинаковые. Какая, к чёрту, разница? Виктор не способен испытать гордость, потому что его заслуги в этой победе (в том, что это победа уже никто не сомневается) нет никакой, потому что он, оказывается, только тормозил, не давал раскрыться в полную мощь. Его поддержка, его слюнявая собачья любовь мешала. Журналистам Юри пространно объясняет что-то про то, что нельзя украсть Тадж-Махал, Храм Василия Блаженного или статую Иисуса из Рио. «Это незаконно». Застенчиво улыбается. «И вообще преступление против человечества». Не смотрит в камеры, терзает пальцы, ломает руки. «Надеюсь, вы сможете меня простить», — говорит он с лицом грёбаной иконы, достигший просветления или окончательного помешательства. Кольца на его руке нет. Виктор переводит взгляд на свою и борется с желанием отгрызть себе палец. Тадж-Махал — это же надо было такое придумать. Хотя Виктор тоже хорош. Как можно было подумать, что человек со стопкой плакатов, спрятанных под кроватью, полюбит его самого, а не живую легенду, на этих самых плакатах изображённую. Потрясающая глупость, детская наивность, слепая вера отчаявшегося без любви человека. Убожество. Отабек уже примерно на середине своего выступления, когда Виктор вспоминает, что в комнате есть другие люди. Яков строго смотрит на него, непонятно чего ожидая. Расплакаться нужно было, когда Юри катался? Головой об стену начать биться? Ну, простите. Такие представления Гошеньке оставьте, не забирать же хлеб у человека. Юрка внимательно смотрит на Отабека, догрызая ноготь на большом пальце. Мила смеётся и тычет его локтём под рёбра. — Заткнись, карга! — Вы такие мимимишные, не могу. — Мы — друзья, дура! Надеясь остаться незамеченным, Виктор поднимается и уходит нетвёрдой походкой. Всё это слишком нормально, он сейчас не в состоянии переваривать нормальность. Через пару минут, когда Отабек откатал и были названы оценки, Юра тоже выходит в коридор, прислоняется спиной к стене, смотрит исподлобья злющими зелёными глазами. — Твоё уёбище спрашивало про тебя. Названивал мне, умолял не бросать трубку. — М-м, — мычит Виктор, стискивая зубы. — Что ты ответил? — Сказал, что у тебя всё охуенно! — говорит Юра излишне агрессивно даже для себя, как будто ему самому от этой драмы больно, как будто своё защищает. — Потому что так оно и есть. А ещё то, что ты никогда не катался лучше. Тоже правда. Этот кусок дерьма тебя только тормозил. Виктор хочет сказать: «Юр, завали хлебало». Виктор хочет рассмеяться и заплакать. Получается, Юри боится, как бы его бывший не спился или не сиганул с моста. Нет, снова просите за неоправданные ожидания, сначала будет золотая медаль, а водка и мосты — потом. — Никогда не катался лучше, значит? — Виктор улыбается. — Стоит ли воспринимать твои слова как капитуляцию? — Ага, щас. Хер тебе! Виктор стискивает в объятиях этого чудовищного прекрасного сопляка, который весь целиком из одного сердца состоит, поэтому бешеный такой. — Пусти! — брыкается Юра. — А то напишут, что ты теперь со мной трахаешься после того, как тебя Кацуки бортанул. — Так писали уже. Пару лет назад. Не помнишь? «Лолита на льду»? Якобы я совратил тебя двенадцатилетнего, попортил и бросил. Куда смотрела общественность? Где был тренер? — Блядь, серьёзно?! Юра хохочет, держась за бока и притопывая ногой. — А то… Пошли, Долорес, огонь моих чресел, досматривать ко всем остальным. Сейчас Пхичит должен быть по очереди. Он в Москве молодцом откатал.***
В Саппоро Виктор намеренно не произносит ни слова по-японски, посещает исключительно европейские рестораны, в отеле смотрит русский канал, лишь бы избежать любых воспоминаний о Хасецу, который до сих пор в мозгу упорно регистрируется коротким словом «дом». Избежать воспоминаний о Японии, находясь в Японии, — непростая задача. Виктор Никифоров специализируется исключительно на таких. Колено приходится заливать обезболивающим спреем. Пока вроде бы до катастрофы не дошло. Блокады, во всяком случае, ещё не было. Непонятно, с чего вообще эта старая травма вдруг всплыла? Виктор не думал об этом, как и обо всё другом, не связанном с Юри. Если вспомнить, не такая уж и серьёзная травма была, да и прошло больше десяти лет. Хорошо, с этим он будет разбираться после финала, тогда хоть больница, хоть кибернетическая нога, хоть кладбище. Выступления соперников Виктор почти не смотрит, точно зная, что Криспино получит серебро, Отабек — бронзу, хотя мог бы и лучше, если бы подключил малейшие крохи обаяния. Виктор вообще сочувствует Отабеку в меру своих на время (или теперь уже навсегда) ограниченных эмоциональных возможностей. Талантливый казахский мальчик будто является его прямой противоположностью. Вот был бы вертлявой блядью, давно срывал бы одно золото за другим, но характер не позволяет. Короткую программу Виктор откатывает как в тумане, ни о чём не думая, выполняя элементы на автомате. Зрители в его пустых глазах по традиции увидят что-то, о чём он и не подозревал. Боль утраты, наверное, преобразованную в чистую, незамутнённую красоту и выплеснутую на лёд. Пиарщики Якова не работают так усердно, как фанатки. Пусть уже возьмут на заметку. С произвольной дела обстоят чуть лучше. Виктор находит в себе силы злиться, и сгорает в программе дотла, забывая про физическую боль, забывая про Юри, оставляя только «Я», «МЕНЯ», «МНЕ». Я ненавижу! Меня предали! Мне больно!***
На прикроватной тумбочке лежит бесполезная золотая медаль. Доказывать уже нечего и некому. Юри не ждёт в номере, не прижимается горячим телом, не целует мягкими губами, не смеётся над несмешными шутками, не сопит в ухо. Победа в финале ничего не решит. Как очередное доказательство божественного сможет сделать из бога человека, достойного любви? Виктор просыпается в два часа ночи от головной боли и идёт лечить её в бар. «Сними первую попавшуюся фанатку, вытрахай из неё душу и успокойся», — умоляет он сам себя, спускаясь на лифте. Фанатку, фаната, бармена, уборщицу, грузчика, швейцара — кого угодно. Желательно голубоглазую блондинку или долговязого рыжего парня, что в Японии несколько проблематично, но в пределах отеля вполне выполнимо. Но смотреть на людей тошно, на всех без исключения, а через пару бокалов цвет радужки различать становится сложно. Сознание возвращается на шестой порции виски. Виктор спешно собирает разбросанные по барной стойке купюры, телефон, карту от номера. Ничего страшного пока не произошло. Он немного выпил, чтобы расслабиться, и сейчас вернётся в номер, где проспит до самого вылета. Ну или промучается от мигрени — тоже вариант. Леруа возникает перед Виктором как гром среди ясного неба. Они не виделись с того неприятного эпизода во Франции и не должны были встретиться до финала, потому что Джей-Джей в японском этапе Гран-при не участвовал. В нём не участвовал и Юра, у двери в номер которого Джей-Джей ошивался вместе с огромным плюшевым тигром. Юра прилетел поддержать Виктора, Милу и Отабека. — Доброй ночи, Жан. Какими судьбами? — Посмотреть приехал, — механически отвечает Джей-Джей, глядя над плечом Виктора. — Ты отлично катался, будет интересно посоревноваться с тобой в финале. — Рад, что кому-то из нас будет интересно. От Короля ничего не осталось. Этот жалкий тип с плюшевым монстром в дёрганых руках не тянет даже на занюханного баронета. Всё это уже было два года назад, когда от внезапной панической атаки он провалялся на льду всю короткую программу. Только где сейчас скандирующая толпа? Нет её. Вот и не может никак король подняться без участия свиты. Вряд ли свита оценит происходящее. — Не связывался бы ты с девственниками, — вздыхает Виктор, — потом мороки не оберёшься. Как старший товарищ говорю. Не следовало этого говорить. Ох, не следовало. — Так ты ж сравнил, Вик, — говорит Джей-Джей шёпотом, — такие капризные принцесски, как Юрачка, только выделываются, а потом в постели покорные, ласковые и благодарные, как будто твой член — святыня, на которую нужно молиться. А тихони вроде Юри-куна… у-у-у, там и зубы поломать можно. Виктор улыбается. Кто же сказал мальчику такую чушь? В интернете прочитал, что ли? Сам-то верит в свои слова? Трагедия прямо-таки: красивый, талантливый, а мозгами природа обделила. Кого-то напоминает. — Ты бы не за зубы переживал, Жан, а за другие части тела. Зубы искусственные поставить можно, а вот… Дверь приоткрывается, и высовывается растрёпанная со сна голова Плисецкого. — Что за демонстрация? Кто-то сдох? Скажите, что Кацуки сдох, умоляю вас. — Насколько мне известно, Юри пребывает в отличном здравии, — желчно говорит Виктор. Яд пора сцеживать в промышленных объёмах. — Чё тогда надо? — спрашивает Юра у него. Что тут делает Джей-Джей с этим тигром совершенно неприличных размеров, и так очевидно. Виктору почти стыдно. Он тут и тайны Юркины самые интимные выдаёт, и над несчастным Ромео издевается. — Гуляю. Честь твою стерегу, Юрио. Юра громко фыркает, вырывает из рук Джей-Джея игрушку и захлопывает дверь перед его носом. «До финала осталось совсем чуть-чуть, не развались на финишной прямой, дурень», — мысленно желает Виктор Джей-Джею. Или самому себе. В номере Виктор скидывает одежду прямо с порога, потому что вспотел, пока пил и вёл неприятные разговоры, потом быстро встаёт под горячую воду и остервенело дрочит. Хочет фантазировать о ком-то другом — да хоть о Леруа, прости господи, если получится — быстро сдаётся, пытается представить Юри раздвигающим ноги, развратно облизывающим губы, обсасывающим пальцы, ну или тот проклятый банкет с шестами и танцами, но кончает от воспоминания, как растрёпанный и замёрзший Юри улыбается, стоя в огромном пуховике на Поцелуевом мосту.***
В Питере, куда Виктор прилетает на пару дней, чтобы не пересекаться лишний раз в Турине со своими соперниками, слякотно и тепло не по-декабрьски. Яков с Юрой увязываются следом, словно боятся оставить буйно-помешанного в одиночестве. Виктор не собирается вредить ни себе, ни другим. До финала так точно. Соскучившийся Маккачин рвётся гулять, задевает Виктора, и они оба неловко заваливаются в сторону. Угол журнального столика приходится ровнёхонько на правое колено. Виктора ведёт от боли. Кажется, что сейчас стошнит. Не разбирая дороги, он плетётся в туалет, чтобы не запачкать паркет и стены, но не доходит. На него падает чернота. Сколько времени он провалялся на полу, Виктор точно не знает, но за окном стало значительно темнее, а сам он успел замёрзнуть и вымокнуть от слюней Маккачина, расстаравшегося, чтобы оживить упавшего замертво хозяина. Боль не отступает. Вдобавок к колену неприятно тянет левая бровь и локоть, задетые при падении. Виктор находит телефон и набирает Якова: «Мне нужна помощь». Больше говорить ничего не нужно. Это срабатывает вот уже почти двадцать лет лучше всякого заклинания. Прикормленную частную клинику, где всем заплачены хорошие деньги и каждый подписывает бумаги о неразглашении, они используют в крайних случаях: когда Миле пришлось делать аборт, когда Гоша передознулся обезболивающими. Виктору плевать, что его колено нельзя считать экстренной ситуацией. Общественность (то есть Юри) узнает об этом только через его труп. В больнице Виктора просвечивают всеми доступными современной медицине приборами, после чего Яков долго беседует с врачами. Виктор, можно сказать, горд собой. Он проявил сознательность, ответственность, сообщил о проблемах со здоровьем тренеру, вместо того, чтобы окончательно поломаться на льду во время финала. В палату Яков входит посеревшим и постаревшим. Виктор хочет его подбодрить. Сколько же неприятностей он принёс этому человеку, страшно подумать. И что-то подсказывает, что это не предел. — Сейчас ты скажешь, что мне ни в коем случае нельзя выходить на лёд, после чего я тебя проигнорирую и возьму золото в финале. Угадал? — Виктор… — Что? — неуверенно спрашивает он, чувствуя, как настойчиво к горлу подбирается страх. Якова не так легко выбить из колеи. Что такое могло обнаружиться? Обследуя колено, врачи откопали сифилис или рак? Господин Никифоров, жить вам осталось два месяца, а дальше — похороны в прямом эфире, безутешные фанатки, поливающие слезами надгробную плиту. Зато Юри совесть загрызёт, и он обязательно будет рядом до последнего вздоха: кормить с ложечки, выносить утки, лучше медсестёр помнить о приёме лекарств. Юри может быть таким, если захочет и посчитает нужным. Мемуары потом напишет (не сам, понятное дело) о последних днях звезды — издательства подерутся. Юрка будет поносить эту книженцию при любом удобном и неудобном случае. Его фантазии прерывает усталый голос Якова: — Виктор… с твоим коленом всё в порядке.***
Тот факт, что он сходит с ума, Виктор принимает на удивление легко. «Нет, вы ни в коем случае не сходите с ума, Виктор Андреевич. Это просто стресс, психосоматика», — говорит врач вслух. «Витёк, у тебя крыша всё же поехала, как мы все и боялись», — написано на лице Якова. Виктор улыбается тренеру, отчего тот пугается ещё сильнее. Это должно было стать катастрофой, кульминацией кошмара последних месяцев, но… это хорошие новости. Во-первых, он не умирает. Во-вторых, физически здоров. Безумие ещё никому не помешало заниматься фигурным катанием, а уж безумие на почве любви тем более. Криспино вполне успешно дополз до финала, Георгий в этом сезоне тоже показал себя неплохо. Но мысли навязчиво стучат по черепной коробке изнутри: тебя обманывают, ты болен, ты никогда больше не сможешь кататься. Единственное, на что ты годен, скоро будет тебе недоступно! — Давай-ка ты, друг мой, покажешься психологу, — разумно предлагает Яков, как будто считывая эти мысли. — Спасибо, но я всё сам понял. — Господь всемогущий! Что ты там понял? Представить страшно. — Понял, что боялся не того, чего следовало. — Витя, ты меня пугаешь. — Теперь всё будет хорошо, Яков. Я обещаю. Виктор пока не понимает как, но чувствует, что только сейчас он встал на верный путь. Какой путь? Ему нужно ещё подумать. Может, он действительно сошёл с ума. — Вам лучше провести ночь в больнице, — советует врач, как пить дать, с подачи Якова. — Вы всё же ударились головой. Мы должны исключить сотрясение. — Да, Вить, останься пока здесь, — соглашается Яков. — Я прослежу, чтобы никто не разнюхал. — Хорошо, только Юрке не говори, не тревожь его лишний раз. На дорогущей больничной койке с десятью режимами спится сладко. Виктор видит во сне Юри с золотой медалью. Хороший сон. Если Юри выиграет золото, а Виктор возьмёт серебро, они будут стоять на одном пьедестале как равные. Остаётся сделать так, чтобы никто другой не помешал.***
Следующим вечером, после всех тренировок, Юра лежит на диване в комнате отдыха, скрючившись и спрятавшись в капюшон. На ребёнка похож невозможно, хотя пару лет назад он на этом диване легко помещался, а сейчас вырос мальчик. Прямо скупую мужскую слезу следует для приличия пустить. — Все делают ставки, ты знал? — говорит Юра, не отрываясь от телефона. — Типа Кацуки сольётся прямо перед финалом. — Они плохо знают Юри, — отвечает Виктор. Когда-то он безумно хотел, чтобы весь мир увидел Юри таким, каким видит его сам, но в таком случае мир растащил бы Юри на куски, руками разорвал бы, а этого нельзя допустить ни в коем случае. — Думаешь — нет? — Юра поднимает взгляд от экрана. — Знаешь, Юр, мне всегда казалось, что ты неплохо его понимаешь. — А мне всегда казалось, что ты не понимаешь его нихера. Уголки губ Виктора дёргаются, почти образуя улыбку. — Наверное, ты прав. Такой умный стал — аж страшно. — Да пошёл ты! — Умный-умный, а с женатыми мужиками по лифтам обжимаешься. Думал, не заметит никто? — Иди в пизду! — лениво огрызается Юра. — Спасибо, но с этим я завязал. — Какой ты мерзотный, а? Нельзя было промолчать? Виктор прикладывает палец к губам и закрывает глаза. Нет, он не считает, что Юри сольётся, но вместе с тем он не может быть уверен, что Юри дотянет до первого места. С Плисецким и Леруа в качестве соперников? С Отабеком и Микки, наступающими на пятки? Про себя Виктор не думает. Для себя он уже всё решил.