***
В аэропорту кто-то один делает снимок, и это запускает цепную реакцию. Обычно Виктор рад фотографироваться с фанатами, даже папарацци позирует, когда его пытаются подловить жующим или с похмелья, но сейчас у него расцарапано лицо, а до финала осталось два дня. Людям нужна сенсация. Из пустившегося во все тяжкие чемпиона, который развлекается драками перед соревнованиями, её сделать легче лёгкого. Яков с Юрой уже ждут в бизнес-зале Пулково. Яков тоже не спал ночью — в его возрасте это, к сожалению, сразу заметно по лицу. Первое, что бросается в глаза при взгляде на Плисецкого, — здоровенный фингал, частично прикрытый солнцезащитными очками. Успел уже кто-нибудь заснять эту красоту? Заголовки будут — закачаешься. В сочетании с разодранными щеками Виктора можно такую историю замутить! Хотя правда в данном случае хуже любой дичайшей выдумки. — Он всё ещё не разговаривает? — обращается Виктор к Якову. — С тобой не разговариваю, — отвечает Юра. К пациенту вернулся дар речи. Значит, не всё так плохо. — Что с глазом? — Не знаю, — с тяжёлыми вздохом говорит Яков. — Вроде не отходили от него ни на минуту. Утром проснулся с этой красотой в пол-лица. Говорит, что не помнит, как так случилось. Пока Юра не слушает, демонстративно спрятавшись от Виктора за телефоном и наушниками, Яков произносит: — Новости знаешь? Парень столько бабок спустил, лучших врачей подключили. Жить будут. Кто?.. Ах да, точно. Новости хорошие, но скандал уже разгорелся, и вернуть Леруа в фигурное катание может только чудо. Зато если и сядет, то ненадолго. Выдыхай, Плисецкий, почти обошлось. Вопрос в том, захочет ли Джей-Джей иметь дело с человеком, который фактически сломал ему жизнь? Гордыня не замучает? Виктор бы на его месте умолял простить, по земле бы ползал. Ну, да это неважно, потому что Виктор не на его месте, а на своём. До вылета Яков пытается читать газеты, а Юра делает вид, что смотрит фильм. Не хватает Милы, которая давно в Турине, она бы смогла разбавить траурную атмосферу. И разбавить по-человечески, а не как Виктор, который отсвечивает своим вновь обретённым счастьем, как лазерным лучом в рожу. Вчера обсуждали, получится ли встретиться в аэропорту. Юри напомнил, что у Юры в жизни произошла трагедия, нехорошо тыкать ему в лицо своей любовью, а сдержаться при встрече никто из них не сможет. Это что же — придётся не улыбаться, не обнимать, не целовать? — Какой ты умный. — Не всем из нас досталась божественная красота, — смущенно ответил Юри. — Кому-то приходится компенсировать. Виктор улыбается, вспоминая об этом, когда смотрит в иллюминатор на удаляющуюся Россию. Домой он вернётся с мужем и с золотом.***
В отеле Виктор не регистрируется, бросает чемодан в холле, попросив охранника проследить за вещами, поднимается на лифте на восьмой этаж, отсчитывая цифры на светящемся табло. И… спускается на лифте с восьмого этажа. Нужно вести себя благоразумно. Возня с документами высасывает душу, но Виктор улыбается приветливо, почти флиртует с оформляющей его девушкой. Это похоже на испытание самого себя — сможет ли вести себя как обычно, не забыл ещё, как изображать нормальность? Может. Не забыл. Спасибо, отлично. Когда с бумажной волокитой покончено, Виктор снова вызывает лифт, жмёт на кнопку «пятнадцать», раздаёт автографы семье китайских туристов, мучительно долго везёт чемодан по коридору до номера, принимает душ и переодевается (не потому, что надеется на секс), плещет водой в лицо. Из зеркала на него смотрит счастливый человек. Это немного неприлично. Красные полосы на лице напоминают о том, что он не должен быть счастлив, но разве можно с этим ощущением что-то поделать? Разве нужно? Дверь в номер Юри — врата в рай. Виктор стучит с опаской, словно не смеющий надеяться на прощение грешник. Врата открываются. Как же хочется стереть синяки под родными глазами, заставить расцвести смущённую улыбку, забрать тревоги, закрыть дверь за всем миром, чтобы остаться по-настоящему наедине. Виктор тянется, чтобы поцеловать Юри в щёку. Юри, видимо, собирался обняться. Они сталкиваются губами в самом неловком поцелуе на свете. Виктор пытается воспользоваться ситуацией, но встречает мягкое сопротивление. — Нам нужно поговорить. Ещё как нужно. Они проходят в номер, садятся друг напротив друга в кресла. Кровать аккуратно застелена, чемодан убран, на виду ничего не лежит. Юри готовился. Ждал. — Да. Да, ты прав. Не знаю, что на меня нашло тогда, — Виктор сразу берёт быка за рога. — У тебя могли быть дела. Или ты забыл, или устал. Я не должен был… Юри мотает головой. Оправдания даются Виктору тяжело. Он не считает себя неправым. Да, он немного вспылил, но в целом так не делается. Если обещал, будь добр выполнить, пусть даже речь идёт о мелочах. А разговор с любимым человеком после тяжёлого дня тренировок — не такая уж и мелочь. — Виктор, ты перепутал. Мы должны были созвониться по твоему времени, а не по моему. — Ну нет, — уверенно заявляет Виктор. Он прекрасно помнит, что… ни черта не помнит. — Я всегда включаю напоминания. Ты это знаешь. Юри хмурится — меж бровей появляется упрямая складка. Он — да, включает. А у Виктора дырявая голова, и это тоже все знают. — Почему не попытался объяснить? — Ты дал понять, что не хочешь, чтобы я тебя беспокоил. Вряд ли подобное решение можно принять после одного дурацкого случая. Виктор не может придумать, что ответить, не может объяснить. Юри прав, и его правота бесит. Сейчас из зеркала смотрел бы не очень счастливый Виктор Никифоров. Он решает сделать ещё хуже. — Я не всё рассказал по телефону. И, пожалуй, сделаю это сейчас. Скажу, и ты возненавидишь меня. — Что бы там ни было, я никогда не смогу тебя возненавидеть, — говорит Юри с печальной улыбкой. Виктор вспоминает всё с того самого момента, когда в Калифорнии были произнесены роковые слова «тебе нужно вернуться», и до сегодняшнего дня. Выкладывает начистоту, ничего не утаивая, не обращая внимания на пересохшее горло: как сходил с ума, как катался назло, как доводил Джей-Джея, каждый срыв, каждую страшную мысль. И, хвала небесам, ему становится легче! По телу растекается прекрасное чувство — будто родился заново. Юри поймёт. Всегда всё понимает. У него нет выбора, у них нет выбора, потому что друг без друга они не могут. Виктор смотрит выжидающе, терпеливо готовясь услышать вердикт своей исповеди. Палец вверх или вниз? Казнь или помилование? По всей видимости, Юри не стремится понять. Хмурится ещё сильнее, белеют костяшки пальцев, сжимающих подлокотники. — Ты собирался поддаться мне? — спрашивает он тихо. — Да, — Виктор не будет отрицать того, на что готов ради любви. — Виктор, ты ведь осознаёшь, что ничем другим не смог бы унизить меня сильнее? Вообще ничем. Ни словом, ни делом. Ты мог бы избить меня, обматерить и выгнать — всё это было бы лучше. — Но я этого не сделал. У меня глаза открылись после Джей-Джея. Я был уверен, что моё золото мешает тебе любить меня самого, и хотел убрать эту преграду между нами. Хотел исправить всё, сделать так, чтобы тебе было легче меня любить. Но так нельзя. Юри смотрит совсем нехорошо, не произнося ни слова. — Что? — Ты не стал бы поддаваться, — отвечает он всё ещё тихо, но с невиданной жестокостью, намеренно стремясь ударить словами побольнее. — Что ты хочешь этим сказать? — Ты бы не смог отдать кому-то свою победу. Никогда. Честно говоря, Виктор не думал о том, как это будет, что будет потом. Это бултыхалось абстрактным планом в его голове. Теперь, когда Юри произнёс слова вслух, «отдать победу» стало реальным. Отдать победу? То есть проиграть? Намеренно? Виктор проводит рукой по лицу. — Всё это слишком сложно. Я не знаю. Я устал думать… Ты сможешь когда-нибудь простить меня? Я не настаиваю и не тороплю, но мне надо знать. — Как ты не понимаешь?! Дело не в том, что ты сделал или хотел сделать, Виктор. Ты… — Юри переходит на японский, говорит что-то цензурное (ругательства Виктор выучил), но экспрессивное. — Ты даже мысли не допустил, что я могу быть достойным противником или действительно могу завоевать золото, соревнуясь с тобой. А ведь когда-то я считал, что ты веришь в мои силы, но теперь даже такому наивному идиоту, как я, очевидно, что твоя вера заканчивается там, где начинается эго. И самое ужасное — нет ничего, что я не смог бы тебе простить, — обречённо произносит он и добавляет, зажмурив глаза: — Это ненормально. — Так и должно быть, когда любишь, разве нет? — Я не знаю. Разговор снова заходит в тупик. Юри не знает, как должно быть, когда любишь. Виктор — тоже. Он не может больше смотреть. От острого, больного желания дотронуться накатывает тошнота. Перед глазами до цветных пятен бьётся картинка: заламывая руки, он толкает Юри лицом в матрас и жёстко ебёт, держа за волосы, пока кровать не разваливается на деревяшки, они оба орут как утопающие, царапают друг друга до крови, оставляют засосы-укусы по всему телу. Он не знает, что с этим делать и куда девать. Он же хочет сдувать с Юри пылинки, готовить завтраки и говорить только уменьшительно-ласкательными. Юри поднимает на него взгляд — обжигает, ошпаривает, кожу живьем сдирает. Теперь Виктор явственно видит другое: как его берут — властно, ярко, больно, словно в первый раз, как он просит, умоляет, погибает от ощущения абсолютной полноты, бесконечной принадлежности. Юри методично вдалбливается в него часами, начиная снова и снова, оставляя выпотрошенным, полуживым, растраханной блядью, которая может только истекать слюнями, кричать и подмахивать. Должно быть жутко, но по телу расходится зуд нетерпения, и пальцы сводит почти судорогой. Виктор хочет сорваться с места сию же… Срывается. Целует руки Юри так, как будто собирается умереть, и это последнее, что он успевает сделать перед смертью. Юри касается губами его затылка и коротко всхлипывает. Как выжил две недели в разлуке? Как прожил двадцать семь лет? Как всё это было? Зачем? С ним ли? Нет, с кем-то другим, потому что он — вот он, весь в Юри, как птица в небе. Целует каждый палец, хватает за колени, тычется носом в живот, сминает в ладонях футболку. Снова держит руки, смотрит на них одержимо. Обычные человеческие ладони — нет, не обычные. Всё это душно и плохо. И, боже, невыносимо хорошо. — Я никогда никого не любил, — шепчет Виктор, — поэтому не умею так, как надо. Кто бы мог подумать, можно неправильно любить. — Я тоже не умею, — с облегчением выдыхает Юри. — Я же никогда и ни о ком не заботился. Тебе тогда было плохо, а я не знал, что делать, вот и оттолкнул. — Мне было хорошо с тобой, — настаивает Виктор. — Виктор, люди, которым хорошо, не спиваются. Ты умирал или сходил с ума — до сих пор не представляю, что с тобой происходило, — а я смотрел и думал, что виноват. Я же жил ради тебя, катался ради тебя, а потом, получается, тебя уничтожил. — Ты думал о таком и носил всё в себе? Господи, солнце моё, почему не сказал ничего? Мы бы поговорили раньше, придумали бы что-нибудь. Я сам не знаю, что со мной происходило. Я тогда не чувствовал ничего, кроме любви к тебе, и не мог понять, как жить в таком состоянии. Я потерял себя, забылся. И тебя, видишь, тоже потерял. Да я до сих пор как слепой, как в тумане. «Какой пиздец! Какой невозможный пиздец!», — твердит Виктор по-русски, пока не чувствует успокаивающее прикосновение к волосам. Он поднимает лицо в надежде получить ответ на все вопросы. Глаза Юри серьёзные, внимательные, сухие, а носом шмыгает, как будто собирается плакать. — Я понимаю. — Вот как не душить своей любовью? И самому не задохнуться? У тебя же как-то получается. — У меня было преимущество: одиннадцать лет до встречи с тобой, чтобы научиться. Виктора покидают последние силы. Этого он и боялся. — Но ты любил не человека, Юри, а грёбаный плакат на стене. Картинку красивую — тут я спорить не буду — но не настоящую. Это немного меняет дело. Нельзя же сравнивать дро… — Не издевайся, пожалуйста, над моими чувствами! — Юри резко краснеет, глазами мечет молнии. — Они были глупыми, но не менее сильными. Знаешь, сколько ночей я рвал зубами подушку и хотел выйти на пляж, чтобы просто орать? Месяцами, чёртовыми месяцами, Виктор, я не думал ни о чём другом — ты один, как передача в голове, которую нельзя переключить. Не мог учиться, не мог кататься. Иногда я по несколько дней не выходил из комнаты, рассматривая твои фотографии… — Сжимает кулак в волосах Виктора, почти дёргает, отпускает. — Как стыдно. Виктор обнимает крепко, чтобы за все пропущенные годы. Подростком он влюблялся, но никогда больше, чем на пару недель, поэтому не может себе представить, каково вот так мучиться без возможности выплеснуть свои чувства. Какой внутренней силой нужно обладать, чтобы повернуть ситуацию так, как получилось у Юри — сделать фундаментом жизни безнадёжную детскую влюблённость, а в результате не только построить карьеру, но и добиться взаимности. — Ничего не стыдно. Расскажи лучше, как ты справился? — Сказал себе, что пока не стану отдельной от тебя, самостоятельной личностью, у меня не будет шансов. — А потом картинка ожила? — горько усмехнувшись, спрашивает Виктор. — А потом мне повезло узнать тебя и полюбить во второй раз. Теперь уже настоящего тебя. — Настоящего ли? Иногда мне кажется, что ты не воспринимаешь меня как живого человека. — Виктор… Тебе слишком много кажется. — Юри мотает головой, подбирая слова. — Как бы это объяснить… Я видел, как ты ел прямо со стола, когда у тебя что-то с палочек упало. Ты ноешь хуже младенца и грозишься умереть каждый раз, когда подхватываешь насморк. Я слышал, как ты поёшь в караоке. Честно, не знаю, куда человечнее. И я люблю всё это. Очень. — Никогда я не ел ничего со стола — это отвратительно. — Ты думал, что никто не видит. Виктор разводит руками. — Ладно, доказательств у меня нет. У тебя, кстати, тоже. Осталось одно. — Ты был сам не свой во Франции. Юри кивает, глядя на свои руки, которые Виктор всё ещё держит. Ему, наверное, тоже стыдно за тот ужасный секс. Самый отвратительный секс в бурной биографии Виктора Никифорова — своего рода достижение. У них с Юри всё самое первое, самое прекрасное и самое ужасное именно друг с другом. — Было страшно. Я очень сильно тебя хотел и так же сильно боялся потерять. — Страшно? Почему? Я не хотел никуда уходить. — Не хотел, но было нужно! Я понял, что тебе без меня лучше, и испугался, потому что был не готов отпустить. Нужно было ради твоего блага, но я не мог. И сейчас не могу. Посмотрев на твоё катание, я час прорыдал в номере, а потом… — его голос затихает. Что было потом, Виктор помнит слишком хорошо. Это так похоже на Юри — реветь целый час, собраться и танком начать наступление. — Не отпускай меня никогда, хорошо? Виктор порывисто целует его в шею, свалив на кровать, останавливается и лежит так: вдыхает запах, слушает дыхание, наслаждается прикосновением губ к коже. Юри постепенно расслабляется.***
Им нельзя ничего потенциально травмоопасного или физически напряжённого, поэтому двое суток они копошатся в постели, как подростки, у которых марафон дрочки, из разнообразия — лишь ленивые минеты перед сном. Виктор наблюдает за спящим Юри по полночи. Он, наверное, не заслужил такого счастья. Точно не заслужил. Но счастье есть — размеренно дышит, ворочается, комкает в пальцах подушку, а на руке блестит кольцо. Как тут не сойти с ума, подскажите? В первый соревновательный день Виктор просыпается рано и не может устоять. Он думает отправить Юри в душ, потому что планирует вылизать с головы до пят, но и это уже неважно. Нахуй душ. Нахуй запах мыла, геля, шампуня — всего, что не Юри. Виктор медленно, серьёзно осуществляет свои планы: начинает с мочек ушей, вычерчивает языком линию челюсти, дальше — шея, ключицы, плечи, соски, обводит пупок, дразнит чувствительную кожу на внутренней стороне бедра, прикусывает коленки, облизывает щиколотки, плавно, одним движением насаживается ртом на член. Потом отстраняется, чтобы посмотреть на свою работу, — порнографический шедевр. Переворачивает Юри на живот и проводит языком по всей длине позвоночника, не обделяя вниманием ни один позвонок, спускается ниже, раздвигая ягодицы, вылизывая между ними. Юри не смущается, не зажимается, с громкими стонами подаётся на касания. Виктор не останавливается, не прекратил бы под страхом смерти — целует, прикусывает, лижет. Его обуревает дикое желание целиком объять, поглотить, стереть языком. Кусает лопатку, ловит губами каплю пота, сбегающую по шее, касается влажных волос за ухом. Юри к тому времени уже лежит лицом в матрас размякшей кучей. Виктор притирается членом к заднице, не проникая внутрь, потому что договорились без этого (он помнит!), скользит вверх и вниз, пока не кончает, сомкнув зубы на плече. Они никогда больше не расстанутся, даже на жалкие две недели, даже на одну. Никогда. — Мы вроде как сюда на соревнование приехали, — смеётся Юри, когда выходит из душа распаренным, улыбающимся, счастливым. — Ты не забыл? — Про всё забыл, кроме тебя, любимый. Это маленькая (большая) ложь. Виктор никогда не перестаёт думать о фигурном катании. Пусть ему самому кажется, что мысли где-то далеко, он не забывает. Ни на секунду. Он таким образом выживал двадцать семь лет, а отказываться от старых привычек ой как тяжело.***
Настроение среди спортсменов напряжённое. Все думают о Джей-Джее. Вот уж он точно не предполагал, что в двадцать один год станет зловещим призраком льда. Ни у кого нет душевных сил на дружелюбные беседы, слова поддержки соперникам и прочую муть. Так даже лучше. Виктору легко даются социальные условности, он не сильно напрягается, даря улыбки и говоря заученные фразы, но без этого всё же легче. Юри катается первым. Ему постоянно так «везёт». Виктор подходит к бортику, чтобы быть как можно ближе. По левую руку становится Юра, похожий на труп не первой свежести. Густой слой макияжа прячет фингал, но не скрывает синюшных губ и мёртвых глаз. Блестящий зелёный костюм делает его сходство с утопленником устрашающим. — Если он плохо откатает, это останется на твоей совести. Но ты же не будешь себя винить, потому что ты бессовестное хуйло и не способен думать о ком-то, кроме себя. — Почему вдруг Юри должен плохо откатать? Юра смотрит с омерзением. Такие взгляды у него получаются великолепно. Хорошо, что Виктору насрать. Продолжение истерики он выслушает, но реагировать не собирается. Ни о ком не способен думать? Смешно. Он три года не думал о себе. Юри в отличной форме, что сложно было не заметить по выступлению в Шанхае. Юри счастлив. Видели бы они все, как блаженно он улыбался утром в постели. Нет никаких причин для провала. Начинается музыка. Юри оживает. Всё идёт неплохо примерно первые десять секунд. Касание рукой льда. Двойной вместо тройного. Нелепый выход из вращения. Одинарный вместо тройного. Запоротый в самом начале каскад. Халтурный выезд из тулупа. Виктор замечает, что держится за бортик так сильно, что чуть не отламывает кусок рекламного щитка. Всё очень плохо. На мгновение он отрывается, чтобы посмотреть в глаза Юре. Что там говорили про зеленоглазых? Костёр по тебе плачет, Плисецкий. Когда мелодия замолкает, Виктор бежит к Юри и Челестино в уголок слёз и поцелуев, вместе с ними ждёт объявления результатов, примостившись на коленях у скамейки. После того как цифры названы, сцеловывает слёзы, градом катящиеся по щекам. — Я тебя подвёл, — говорит Юри. — Я снова тебя подвёл. Почему я не могу… нормально? Ты был прав… Я сам ничего не могу… — Это неважно! — уверяет Виктор. — Ты не можешь меня подвести! Я люблю тебя! Всё будет хорошо! Прокаты Отабека и Микки пропущены, потому что нужно успокоить Юри, утопить в любви, градом ею засыпать. Но на Юру он посмотреть обязан. Дело даже не в совести и не в долге, Юрка — беспокойная, противная часть самого Виктора, от которой он и рад был бы избавиться, но не может. На лице у Юры ни единой эмоции — застывшая маска, покрытая толстым слоем тональника. Мила предлагала чуть накрасить губы, чтобы выглядел не так страшно, но помада оказалась раскрошена и выброшена в мусорный бак. Царапины Виктора загримировали куда лучше. Несмотря на кошмарный вид, на льду Плисецкий великолепен. Чтобы сломить его дух, нужно больше, чем несчастная любовь. Его нужно было сбрасывать с моста, ничего другое бы не помогло. Талант не пропьёшь, не проплачешь и не проистеришь. Сердце ухает в пятки. Это почти ужасно, настолько потрясает. Юра разрывает себя, отдирает ошмётки и кидается ими в зрителей. Юри смотрит зачарованно, губы шевелятся, как в бреду. — Я сейчас осознал, — не отрывая взгляда ото льда, говорит он, как будто продолжает бредить. — Я ведь не он. И не ты. Нет, я всегда это понимал, но… Это хорошо. — Юри, если бы ты хоть каплю был похож на Плисецкого, я бы придушил тебя во сне подушкой. Клянусь, убил бы в первый же месяц. Ты — это ты, и я тебя очень люблю. — Поздравь его, пожалуйста. Как устоять перед умоляющим взглядом покрасневших от слёз глаз? Виктор поздравляет, хочет похлопать по плечу, но Юра отшатывается и попадает в неловкие, несмелые объятия Юри. Яков не верит только что увиденному — стоит как громом поражённый. Виктор верит. Ему приходится, потому что он понимает. Он тоже не может иначе. И да, Юри был прав. Столько всего Виктор думал (придумывал) про их отношения, а Юри понимает его гораздо лучше, чем он сам. Он не смог бы поддаться. Стремление к победе — единственное, что не вымыла, не смягчила, не разрушила безумная любовь. Если проиграет — перестанет существовать. Не «Виктор Никифоров мёртв». Не «был Виктором Никифоровым». Если проиграет — его никогда не существовало. Виктор Никифоров был фикцией, миражом. Вам всем показалось! Но он не проиграет. Вот в чём всё дело. Талант против гения — как-то так, Юрочка. Прости, очень жаль. Ты старался, мальчик мой. Ты сделал всё, что мог. Объявляют оценки. Свой рекорд двухгодичной давности Юра бьёт вдребезги. О, это будет интересно. Виктор целует кольцо, снимает защиту с коньков, блестящих золотыми лезвиями — два главных золота в его жизни. Третье он получит совсем скоро. Тема Виктора — возвращение. Ещё никогда в жизни он не был так уверен в своей хореографии и особенно в своей истории. Его короткая программа про возращение потерянной любви. Актуально, не правда ли? История проста, но драматична. Бог полюбил человека, очень жадного человека, которому всё было мало, — он требовал и требовал небесных благ, хватал руками куски неба, забирал и не отдавал ничего взамен. Бог был сослан на землю за свою беспечность, за свою грешную любовь. И он готов принять все испытания, но без небесного свечения человек больше не узнаёт любимого и отвергает его. Виктор идеально приземляет тройной аксель, складывается, падает, проезжает коленями по льду, раскрываясь навстречу пустоте. Бог идёт войной на своих братьев, чтобы вернуть утраченное. Лутц-тулуп-флип. Наступает. Крошит врагов ради своей любви. Дорожка. Прыжок из акселя в волчок. Человек боится этого нового воинственного бога. Убегает. Его приходится догонять, но нагнав, отступать назад. Бог больше не верит, что человек любит по-настоящему — не за свет и открывшиеся небеса. Они кружат друг против друга, набирая скорость, не решаются снова вступить в объятия. Виктор скользит в кораблике с распахнутыми руками. Вы ждёте? Ждёте же? Четверной флип. У них всё будет. Всё будет хорошо. Финальная поза — он стоит с закрытыми глазами и держит руку на своей щеке, как будто прижимает чью-то ладонь. Трибуны беснуются. Виктора оглушает собственное имя, повторяемое людьми как молитва. У Юри хрипит голос — кричал вместе со всеми. Красные от слёз, воспалённые глаза горят, плечи дрожат. Очки сползли на кончик носа. — Ты чего так орал? — с улыбкой спрашивает Виктор, прижимая Юри к себе. — Не смог удержаться. Они не разлепляются, так и уходят, шатаясь, до слёз и поцелуев. — Как твоё колено? — интересуется Яков, пока они ждут оценок. — Колено?.. — Виктор слишком возбуждён, не может сосредоточиться, когда чувствует под рукой бешено колотящееся сердце Юри. — Точно, колено. Нормально. Стало лучше. Он не только не почувствовал боли, но даже не вспомнил о том, что должно болеть. Мировой рекорд побит второй раз за последний час.***
Во второй день Юри подозрительно спокоен, не волнуется даже непосредственно перед выходом на лёд. Виктор успевает украсть поцелуй, сжать руку, ободряюще улыбнуться перед началом. Юри зарывается пальцами в его волосы, кивает, словно с чем-то соглашается. Виктор провожает взглядом удаляющуюся спину, поэтому не замечает Плисецкого, подобравшегося с призрачной внезапностью. Начинается… — За что ему всё это дерьмо? Какого хера ты к нему так приебался? Это начинает утомлять. Нужно кого-то ненавидеть, потому что себя не хочется? Да пожалуйста, ненавидь сколько влезет. Только номер телефонный своими ручками набирал и гадости все говорил своим грязным — с мылом бы вымыть — ртом. — Ещё пару дней назад ты, кажется, называл Юри уёбищем, куском говна и говорил, что он меня не достоин. — Мы все поняли кое-что за эту пару дней. Я вот понял, что не всегда прав тот, кто сильнее пиздострадает. Охуенная мысль, правда? — Смотри не надорвись, занимаясь тем же. — За меня не переживай. За меня есть, кому переживать… — Юра впервые хвастается своей любовью, а не стыдится её. — Он звонил мне, так что ты облажался — не получилось всё сломать. Говорил, что я победил. И сегодня тоже. Вне зависимости от результата. Потому что ты не человек. — Кто же я тогда? — хохочет Виктор. Юри сейчас должен начинать, но уж больно смешно. — А мне похуй. Победил вне зависимости от результата — жалкая отговорка для проигравших. Виктор будет говорить этими же словами, вечером целуя Юри. Но Юри ничего не выиграет, просто для Виктора это не имеет значения. Звучат первые аккорды. Юри источает невероятную сексуальность. Виктор, видевший его во всех возможных состояниях, не уверен, что даже утром, разморённый после секса, бесстыдно раскинувшийся по кровати с затуманенными глазами Юри сексуальнее, чем сейчас на льду. Виктор недоумевает, почему всем позволено смотреть. Где плашка с ограничением по возрасту? Почему кольца издалека не видно? Виктор держится за бортик, чуть не прыгает, когда должен Юри, но сам Юри прыжок пропускает, как будто так и надо, влетает в очередную дорожку, скрещивает ноги, взмахивает руками, подмигивает публике. Что он творит? Юра кривит губы в злобном подобии улыбки. Чему он радуется? Он же всегда болел за Юри, сам только что сказал. Судьи недоумевают. Спортсмены и тренеры обмениваются непонимающими взглядами. Публика в восторге. — Где риттбергер? Где два квада? — Челестино не зол, он в шоке. — Что с последним каскадом? — Это был мой последний раз на соревнованиях, — спокойно отвечает Юри, обнимая плюшевую креветку. — Я хотел, чтобы всё было красиво, без нелепых помарок. Чтобы людям понравилось. Это было красиво. Людям понравилось. Юри — произведение искусства, ему не нужны медали и таблицы с результатами, он должен просто быть и делать то, что умеет — творить своим телом музыку. Виктор не понимает его выбора, но принимает. Юра скидывает олимпийку, бросает на Виктора яростный взгляд, подпитываясь ненавистью, ища в ней последний резерв. Умрёт, но сделает, потому что ненавидит. И как два человека с одним именем могут быть полными противоположностями друг друга? Выступление Юри хочется пересматривать, когда грустно и когда хорошо, затереть до дыр, включать первым делом с утра и вечером перед сном. От катания Юры возникает ощущение, что зрителю вырезали сердце тупым ножом и бросили Плисецкому в ноги. Хочется то ли заорать «спасибо!», то ли закрыть глаза, чтобы не видеть, не тонуть глубже в этой ужасной красоте. Когда номер подходит к концу, под бурю оваций Юра падает на лёд и лежит, не поднимая головы, слишком долго. К нему порывается выбежать Отабек, у которого берут интервью. Юри пытается сначала надеть второй кроссовок, потом обратно влезает в коньки. Яков орёт на бригаду врачей. С катка Юру забирают на носилках. По результатам у него — первое место с ещё одним побитым рекордом. Пока. Произвольная программа Виктора посвящена его возвращению в спорт и всему, что сопутствовало. Сомнения. Меняет направление, как будто мечется из стороны в сторону: назад-вперёд, вправо-влево. Порицание, неверие, презрение. Возведённые к потолку руки. Физическая боль. Каскад, ещё каскад — на грани человеческих возможностей. Разлука с любимым человеком и одиночество. Вращается, обнимая себя руками, ищет взглядом, не находит. Отчаянный шаг. Квад. Неправильное решение. Квад. Срыв — колени подгибаются. Выпрямляется, бежит к невидимому Юри, хватает рукой воздух, держит крепко, разворачивается, едет спиной, наращивая скорость. Прогибается назад, закручивается, хватаясь за лезвие. Финал — гордо вскинутая голова, разведённые в стороны руки, ноги в третьей позиции — одна за другой. Поза победителя. И улыбка, конечно же, — ослепительная улыбка Виктора Никифорова, стоящего на пьедестале. Рекорд побит дважды за день. Второй день подряд. Этот финал определённо войдёт в историю. С журналистами больше разговаривает Яков, всё ещё комментирующий здоровье Плисецкого. Сам Виктор плывёт в каком-то тумане, но выцепляет один вопрос, задевший за живое. — Мистер Никифоров, насколько заявленная для сезона тема близка происходящему в вашей жизни? — Искусство имитирует жизнь или жизнь искусство? — усмехается Виктор. — Ближе, чем вы можете себе представить. Он должен был пережить, чтобы откатать. Жалеть тут не о чем. Искусство и спорт требуют жертв, подчас гораздо больших. На что можно жаловаться, стоя в обнимку с любовью всей своей жизни и готовясь принять золотую медаль? Ему нужно было вдохновение, и он его нашёл. Сколько в истории правды? Пусть каждый решит для себя. Виктор сам до конца не уверен, что из придуманного он прожил и что из прожитого придумал. Юра стоит на пьедестале стойким оловянным солдатиком. Ему запретили выходить, но он оттолкнул всех и вывалился на лёд, качаясь как пьяный. Отабек косит на него взглядом, готовый сорваться и поддержать в любой момент, но Юра не свалится. Он скорее себе вены зубами перегрызёт, чем упадёт с пьедестала.***
На банкете Виктор не может перестать разглядывать Юри, на котором как влитой сидит новый костюм (спасибо, господи, за то, что старый пал смертью храбрых), вместо очков — линзы, волосы зачёсаны назад. Не верится, что такая красота может кому-то принадлежать. Люди обращают на него внимание и отнюдь не из-за того, с кем он стоит рядом. На него поворачиваются головы, на нём задерживаются взгляды. Так было всегда, но Юри этого не видел. Виктор надеется, что теперь видит, или, наоборот, боится этого. Юри пьёт воду из бокала для шампанского. В его взгляде отчётливо читается обещание хорошенько отыметь шестикратного чемпиона после всех официальных расшаркиваний со спонсорами и противниками. Тут уже только надежда, никакого страха. Можно уйти прямо сейчас? — Ты не выглядишь расстроенным, — замечает Виктор. — Потому что я не расстраиваюсь? — Юри пожимает плечами. — Всё так, как и должно быть. Ты победитель, гений, живая легенда. А я неплохой фигурист, муж Виктора Никифорова. Всю свою сознательную жизнь я о таком даже мечтать не смел. Голос у Юри серьёзный, но кажется, что он немного издевается. — Значит ли это, что сегодня ты не будешь плакать в душе? — поддевает Виктор в ответ и получает тычок в плечо. — Не надейся. Я буду плакать в душе, а ты только попробуй меня не успокоить. От них ждут танца, но Юри объясняет всем страждущим, что подвигов на танцполе в этом году не будет, потому что Виктор устал, завоевывая медали, возраст ведь уже не тот. — Вить, — зовёт Яков. — Хотят поговорить. Юри тушуется — кивает, пряча взгляд, и собирается отойти, но Яков кладёт ему ладонь на плечо. — С вами обоими. Если бы у Виктора спросили, чего ему не хватает в жизни, он бы ответил, что всего хватает, а потом задумался бы и сказал, что вот этого предложения. Банкеты всегда напоминают школьные дискотеки, где во время медляков девочки стоят у стенки и ждут, пока на них обратят внимание. В данном случае все фигуристы — девочки, а продюсеры и спонсоры — мальчики, вне зависимости от реальной половой принадлежности. С Яковом подходят две женщины, известные всем в зале. Одно их слово может магическим образом вызвать водопад купюр. Юри напуган. Виктор расчехляет самую обаятельную улыбку из арсенала — для такого случая не жалко тяжёлой артиллерии. Продюсеры обещают своё шоу в далёкой свободной Канаде с турами по всему миру, полную свободу действий и резиновый бюджет. Виктор не первый день в фигурном катании, поэтому прекрасно понимает, что это пиздёж, но уж он-то выжмет из представившейся возможности по максимуму. Они ещё пожалеют, что с ним связались. Но зритель будет в восторге. Зритель будет сражён наповал. Не это ли главное? Сжимая ладонь Юри, который согласно кивает и улыбается, Виктор уже чувствует прилив вдохновения. У него руки чешутся, так тянет взяться за постановку сразу же. У него миллиард идей, и все гениальны.***
Спустя месяц Виктор листает заголовки о своём триумфе. Ему поют дифирамбы на всех языках планеты, не жалея громких слов. Мир бьётся в любовном экстазе. Мир течёт от одного упоминания о Викторе Никифорове, как и десять лет назад, как и будет десять лет спустя. Всё закончилось хорошо. Юри сладко спит рядом. Маккачин пристроился у них в ногах. Через два месяца состоится свадьба. Через три — переезд в Канаду, где не будет косых взглядов и юридических проблем. Через полгода они начнут готовить собственное ледовое шоу. Ничего не закончилось — это самое начало. Виктор листает заголовки, пропуская статьи «Заслуженный тренер уходит на покой», «Очередной провал Юри Кацуки», «Домашний арест для Короля» и «Русская Фея лечит крылышки в клинике неврозов». Это несущественно. Это не испортит хэппи-энда. Так уж вышло, что когда бог поднимается с колен, на землю опускаются все другие.