***
С того дня Нанами остается взаперти храма Такехаи. Снова в четырех угольной запертой клетке под стражей. Но все это столь не важно, она будто живет в собственном мире, отталкивает еду, принесенную ей, да так, что тарелки переворачиваются, кружки с громким звоном летят на пол. Она не улыбается и почти не говорит. На нее стало больно смотреть. До дрожи в ладонях, покрытых тонкими шрамами и кровавыми бороздами от её же ногтей. Она прячет лицо за спадающими прядями. Глаза всегда мокрые. Томоэ видит видит это, не сводя с нее взгляда. Тяжелого, вязкого. Давящего. Когда Нанами игнорирует его, приходящего к ней каждый вечер. Садящегося с ней рядом. Если Нанами спит, то во сне он аккуратно гладит ее руку, перебирает тонкие пальцы, что-то чертит подушечками на ее раскрытой ладони. Но если Нанами просыпается, то отшатывается от него, словно не узнает. А когда она не спит, он больше не остается с ней, сразу уходит. Ни слова друг другу. И глаза Лиса все сверкают гневом, почти яростью, невысказанными движениями и речами. Такехая же и вовсе не заходит к ней, возможно оно и к лучшему. Пробовал. Но когда пустая чашка просвистела мимо его уха, он криво усмехнулся и заявил, что в следующий раз принесет с собой свой меч для разговоров. Нанами все кусает нижнюю губу, словно ничего не чувствуя. Почти дохлая, почти добитая. Она до сих пор помнила вкус слез на своем лице, попадавший ей на губы. Такой соленый, он жег гортань, когда она слизывала его языком и проглатывала, умоляя помочь. Да, она всегда знала, что в ней нет сути истинного Божества. Свободная в своих стремлениях и решениях. Всегда смело шагающая вперед, руководствуясь только чем-то своим, известным лишь ей. Вот и теперь, это что-то шепчет в ее душе, когда она вскидывает свои большие глаза, от того, что снова хочет увидеть его. Потому что сердце ее тянется, тоскует и ноет о молодом, желтоглазом демоне, что так бесстыдно улыбался ей, дико целуя её губы. А она ничего не смогла. И это убивало. Бледная девочка с огромными глазами, бездонными, как самая глубокая бездна. Все ее слышали, все видели её состояние, но никто не хотел понимать. Лишь Мидзуки старался забегать к Нанами каждые несколько часов. И тогда взгляд у нее становился более нормальный. Его она привечала, рада была видеть, даже силилась улыбнуться. И все вопросы её только об Акуре, на которые Мидзуки ответить ничего не мог. Его ведь не посвящают в планы. Даже практически терпят его присутствие здесь. Однажды, Змей разворачивается, выходя из её комнаты, и тут же сталкивается с Томоэ. Практически лицом к лицу. Змей пальцами оттягивает ворот из плотной ткани и смотрит прямо в глаза Лиса. Бывший хранитель едва кивает ему и уже хочет обойти, но останавливается, перехваченный твердой рукой. Ладонь у Мидзуки мокрая. Пот. Он явно нервничает. У него страшно напряжены мышцы и нервы. Мидзуки явно требуется отдых, так же, как и всем, возможно, даже больше душевный, чем моральный, но он стоит здесь и что-то хочет от него. Томоэ смотрит через плечо Змея, за раскрытые седзе. Прямо на Нанами, сидящую сейчас тихо и подтянувшую колени к груди. — Ты ошибался. Смысл слов доходит до Томоэ не сразу. Он хмурится, стоя напротив Мизуки и тот едва опускает голову, а Лис уже смотрит на него диким взглядом. Вот-вот и вцепится в шею. — В чем? — Наконец, открывает рот Томоэ. — Ты ошибался, — повторяет Мидзуки, явно желая провалиться сквозь землю. — Она любит его, — и смотрит с сочувствием в глазах. Лицо Томоэ меняется быстро. И змей уже готов защищаться, если Лис не сдержит себя, если набросится на него. Томоэ хочет что-то сказать, открывает и закрывает рот, его взгляд ошалело бегает по полу под ногами. — Мне жаль, — добавляет Мидзуки. — Вам обоим нужно поговорить. И когда Томоэ смотрит на него. Змей думает о том, что выглядел бы, наверное, таким же безумным, если бы потерял любовь Нанами. Друг его похож на рыбу, выброшенную на берег. Он дышит тяжело, все не вынимая руки из длинных рукавов. Вены под его кожей дыбятся, словно сдерживают ярость и стылую боль. Линия челюсти так напряжена, что точно послышится треск кости. Он гордился ею, ее успехами. Зачем только Нанами растревожила все то, что было в его душе уже давно забыто, укрыто временем и годами. Ведь он старался, не обращал на это внимание, жил изо дня в день, иногда ловя глазами вольный полет ее локонов и очаровательную улыбку, гибкие руки. Но сейчас… Томоэ, как же ты без нее? — Вам нужно поговорить, — повторяет Мидзуки, мягко улыбается. И та тревога, что сквозит в его глазах, те нотки, с которыми он произносит эту простую просьбу. Нанами слышит движение седзе. Видит, как к ней заходит Томоэ и змей оставляет их одних. Девушке кажется, что время застывает, замедляет свой ход. И что-то в ее душе сразу начинает давить, жать грудь, подбираться к горлу. Она облизывает губы и вопрошающе смотрит на лиса. — Ты хоть понимаешь, что сделала? — Спрашивает Томоэ, не поворачивая к ней головы. — Да. Понимаю. — Нанами чувствует давление в горле. Горькое и вязкое. Ей будет трудно. — Но нисколько об этом не жалею. — Она опускает глаза, так быстро, что почти прячет. Но аура, исходящая от лиса, аура недовольства, разочарования и чего-то еще, столь сильна и неописуема, что воздух словно дрожит, вибрирует невысказанным. — Томоэ, я виновата перед тобой… Прости… — Она выдыхает это спешно, несколько сбивчиво. — Но Акура не заслужил такого. Он… — Нанами качает головой, запинаясь, давя звуки, смущается отчего-то. Но от зоркого взгляда Томоэ не укрывается ее смятение и заблестевшие соленые глаза. — Он хороший. И тогда Лис понимает то, что так не хотел признавать. — Хороший? — Голос Томоэ приобретает силу, воздух вибрирует еще больше и сильнее, так, что Нанами едва дергается, силясь не сделать перед ним шаг назад. — Ты осознанно предала меня, мои чувства, о которых тебе было известно. И теперь говоришь мне о том, какой он хороший? Девушка перед ним белеет, глаза ее блестят — соленая влага копится в них все больше. И она столь спешно опускает подбородок, так резко дергает голову вниз, что перед глазами на мгновение мутнеет. Томое осознающ и так допытлив, что все ее чувства, эмоции, желания лежат у него на ладони. — И все почему? Потому что ты — глупа. Я привечал тебя, ценил тебя, любил, а получил лишь это. — Томоэ… Она все-так же не поднимает головы. Но если бы только рискнула, если бы вскинула глаза, то увидела бы, что Лис уязвлен куда больше, чем говорит его голос и недвижная фигура. Это все глаза. Мрачные, нездешние, слишком глубокие даже для нее, воистину колдовские. В них — буря. Она клубится и ревет в его душе. А еще боль, гуляющая где-то на задворках. Внимательный взгляд Нанами увидел бы ее, но она лишь склоняется еще ниже. Томоэ молчит, изучает ее, как-то равнодушно, почти бездушно, словно в нем происходят тотальные изменения. Пока Нанами сидит, дышит, слушает бешеный стук сердца за грудиной И все смотрит напряженно в пол, готовая душу продать, чтобы стало чуть легче. Только так не бывает. Ведь она как была слабой девчонкой, так ею и осталась. — Сколько раз ты спала с ним? — Вдруг спрашивает он, а девушка так и открывает рот. Вопрос, порожденный сумасшедшей болью внутри. — Сколько раз ты отдавалась ему, пока я днём и ночью искал тебя? — Она продолжает молчать, не в силах вымолвить ни слова, слишком задетая и оскорбленная такими словами. Нанами никогда не ждала услышать их от Томоэ. Никогда. Но все в этом мире меняется. — Ты предала меня, как последняя шлюха. Нанами стискивает руки в кулаки, все ее тело дергается, как от сильного удара, такого трескучего, что ей ломает кости. Лицо ее остается бесстрастным, лишь бледнеет с удивительной скоростью. Мужчина, который стоит перед ней — это не Томоэ. Нет. У него красивые глаза, но сейчас такие безжалостные и полные боли. Она видит, как напряжены его мышцы, будто сухожилия лопаются под кожей. Нанами никогда не думала, что может быть так больно. Но сейчас — не просто боль. Ее словно ломает всю, окончательно, трогает каждый орган, шевелит каждую кость. И она чувствует себя мешком, набитым кровью и мясом. Зачем ты так, Томоэ? Но девушка не спрашивает. Лишь всхлипывает. Руки ее дрожат. Нет. Томоэ — не тварь и не ублюдок. Никогда таким не был. Просто он сорвался. Она понимает. Ёкаи любят лишь раз. И Нанами была столь прекрасна для него, так драгоценна, так горячо любима. Она улыбалась нежно, легким касанием руки могла прогнать весь гнев и всю горечь из его души, и он чувствует себя опустошенным, практически уничтоженным, лишенным того, кто, как он думал, будет всегда с ним. Но ей так больно. Нанами закрывает глаза. И ей сил хватает только на один единственный вопрос. — Ты никогда меня не простишь? — Никогда. Вот так вот. Томоэ разворачивается и уходит, оставляя её одну, один на один с собственными чувствами и болью за грудиной, там, где должно быть сердце. Нанами прижимает ладони к лицу и давит такой типичный женский всхлип. Воздух вылетает из ее легких со свистом. Девушка приоткрывает рот, чтобы было легче дышать. Грудь поднимается и опадает, руки начинают дрожать. Это все эмоции. Ядовитые, дегтярные, черные, отравляющие все ее существо. Те самые эмоции, с которыми она сейчас не в силах справиться. И часы растягиваются в дни, дни превращаются в недели. Время ползет, словно улитка, придавленная тяжелой раковиной. Имя Томоэ Нанами старается не упоминать. Ей больно. Нанами себе не лжет. Никогда она этого не умела, хотя иногда и старалась. Ей не хватает бранных слов на саму себя. Конечно, Нанами всегда считала себя умной девушкой. И вот так плохо все получилось. Томоэ не поймет её. А при воспоминаниях об Акуре за грудиной режет. Нанами морщится. Странно, но глаза у нее теперь всегда сухие. Как девчонки обычно реагируют на такие вещи? Когда их открыто унижают и оскорбляют? Плачут, истерят, рыдают. У Нанами больше и этого нет. Даже горло не опухло. То ли вся соленая вода ушла из ее организма, то ли она сама поменялась. У нее теперь всегда бесстрастное выражение лица, ничего не обозначающее, и монотонные дни. Только Мидзуки все больше беспокоится. Трогает иногда ее за плечо, в глаза заглядывает. И ему девушка пытается улыбнуться. Выходит оскал. И лишь тогда, самую-самую кромку глаза касается что-то, так похожее на влажную соль. Нанами ломается. Играет в сильную, но ломается. Больше и больше с каждым днем. И все держит в себе. Она ведь не может рассказать, выложить как на духу. Мидзуки ее не поймет. Да никто не поймет. Нанами и так хватает всех этих подозрительных взглядов, которые на нее бросают раз за разом. Хотя, наверное ей стоит сказать спасибо, что хоть на цепь не посадили, не заперли за решетку. Девушка чувствует, что остается одна. Внутри — пустота. Просто ничего нет. Как нет больше рядом и Акуры. И, кажется, именно в этот миг Нанами понимает, насколько ей важны прощение и понимание Томоэ. Его поддержка. Она вдруг с ужасающей ясностью осознает, как ей отчаянно и горячо требуется его общество, и эти улыбающиеся глаза, и растянутые в ухмылке губы. Он — близок ей и так же дорог. Лис ведь не жесток, только не к ней, Нанами это знает, иногда, правда, скуп на эмоции, но справедлив, пусть и горд, порой безмерно. Она понимает его. Отлично понимает. И не может злиться. Потому что это неприятно, потому что самой приходится собирать себя по осколкам. Уткнувшись в его грудь носом это было бы проще. Хотя бы взяв за руку, ощущая хоть малейшую поддержку. А еще, наверное, он единственный, кто мог бы оказаться способен ей помочь. Кто бы мог хотя бы рассказать, что сейчас с Акурой. Где он? Они ведь были когда-то хорошими друзьями. Но для всего этого ей придется постараться. Да подавить в душе это гадливое чувство, которое все шепчет и шепчет ей об одном. Ты отвратительна. Ты отвратительна. Ты отвратительна. Чувство, будто черви проедают кожу. Ей даже страшно становится. Девушка пытается поймать Лиса. Но почти всегда он окружен другими ёкаями, чужими и незнакомыми Нанами лицами. Он словно всегда оказывается вне зоны ее доступа. С каждым днем все дальше и дальше, что хочется биться головой о стену. Но Нанами все же решается на отчаянный шаг. Она выхватывает Томоэ вечером из толпы. Просто ловит за запястье, окруженного толпой незнакомых лиц. И те сразу отпускают какие-то смешки в её адрес, кривят рты, вскидывают брови. Томоэ смотрит на нее хмуро, дергает руку, и его ладонь в миг исчезает из ее пальцев. — Можем поговорить? — Практически одними губами, смотря ему в глаза. Лис мнется. А ведь Нанами помнит, как раньше также бывало просила его, и он всегда соглашался. А теперь вот стоит, думает. В глазах мужчины мелькает что-то странное. Но он все же кивает. — Только быстро, — цедит Томоэ сквозь зубы. — Спасибо, — лишь тихо говорит Нанами. Они отходят в сторону, туда, где меньше людей. Храм Такехаи, в котором она до сих пор находится, просто кишит слугами, да солдатами на каждом углу. И каждый глазами следит за ней. Поэтому Нанами тянет Лиса дальше, из большого зала, где слишком много лишних ушей и совершенно нет личного пространства. Томоэ нехотя подчиняется. Они сворачивают за угол, и лишь тогда девушка останавливается. — Прости меня, — выдыхает она сразу, едва развернувшись к Томоэ лицом. — За что? Он явно не настроен с ней говорить. Она понимает это сразу. Стоит, засунув руки в рукава, смотрит на нее сверху вниз и едва ведет головой. Она сама виновата. Сама. — За то, что так поступила с тобой. Ты этого не заслуживаешь. — Да что ты. Ядовито-то как, непривычно. Нанами со свистом втягивает носом воздух. Она понимает, что у нее дрожат пальцы, и сжимает руки в кулаки. Она слабая. Слишком слабая. Если Томоэ её еще раз оттолкнет, то это просто доломает. Наверное, тогда она разрыдается. Но Нанами еще держится, смотрит в его глаза. — Томоэ, пожалуйста. Он смотрит на нее еще секунду, а потом разворачивается на пятках, чтобы уйти размашистым шагом, и оставить ее одну. — Томоэ, пожалуйста! Но мужская фигура уже исчезает за поворотом. Нанами прислоняется к стене. Ладони у нее дрожат неудержимо, по щекам — влага. Девушка закусывает губу. До боли. До крови. Но это не отрезвляет. Она сползает по стене в самый низ, скрючивается на полу, подтягивает колени к груди и ощущает, как на нее обрушиваются рыдания. Они душат и душат. Ее трясет, колотит. Это жестоко. Это так больно. А она ничего не может. Совсем. Сама виновата. Каждым своим поступком, каждым своим выбором. Это из-за нее Акура оказался схвачен. Из-за нее Томоэ теперь разрывает от ненависти. Наивная девчонка, еще ничего не знающая о жизни. Вот кто она такая. Растоптанная, маленькая, потерявшаяся, лишившаяся любой поддержки и опоры. Она не хотела так. Нанами не знает, сколько времени так сидит, глухо плачет, пряча опухшее лицо в ладонях. Она знает, что вся продрогла, и уже стемнело., а коридор все поразительно пуст. Томоэ не возвращается и не приходит. Так ведь не бывает. Жизнь — не сказки. Пора стать и самой жестче и сильнее. У Нанами все кости продрогли от долгого сидения на полу и сквозящем ветру, лицо все расплылось солью и водой. Она добредает до своей комнаты, приводя себя в относительно божеский вид. Нос у нее распух, глаза красные, губы дрожат. Нанами вцепляется ломаными пальцами за ручку маленького округлого зеркала. Стоит и сипло дышит. Смотрит на своё отражение. Только не реветь снова. Слезы ведь не помогут. Просто сделать вдох, а затем выдох. Дышать, дышать. И не плакать. Она почти не раздевается, падая на кровать в собственной одежде. Ее волосы все растрепались. Время от времени она все-таки еще шмыгает носом, потом переворачивается на спину и долго смотрит в узорный потолок храма Такехаи.Ты предала меня
26 декабря 2019 г. в 13:36
Нанами колотит, как после удара электрическим током. Плечи ее сгорбились. Она вжимается в чужое тело, такое отдаленно знакомое. Твердая грудь, крепкие руки с широкими ладонями и странно узнаваемый запах. Девушка поднимает глаза.
— Ну что, успокоилась? — Спрашивает ее бывший хранитель и ласково заводит темную прядь волос за девичье ухо. Глаза у Нанами красные, горящие ярой болью. Ресницы слиплись от слез. Она бледная и измученная, тень и пепел от прежней себя. Томоэ видит все это в каждой черте ее лица, в каждом надломленном, косом движении и всхлипе.
— Томоэ, пожалуйста… — Губы Нанами размыкаются, такие тонкие и дрожащие, искусанные до глубоких порезов. Ногти девушки рвут ткань одежды мужчины. — Томоэ, прошу тебя… — Она молит, скользит по его телу вниз, готовая упасть и разбиться. Полностью сломанная. — Пожалуйста, помоги… — Нанами лишь мотает головой, так не желая смиряться с реальностью, даже не стараясь глушить рыдания. Она истерически плачет, такая далекая от собственной привычной силы, болезненно хрупкая.
— Нанами, не надо, — тихо просит её лис, крепко смыкая руки за спиной девушки, позволяя ее пальцам насиловать ткань, позволяя ей вжиматься в него так, что он чувствует, как колотится ее сердце. Нанами плачет на его груди, и губы все шепчут.
Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста…
Но ничего не происходит.
— Все закончилось, — тихо говорит Томоэ, сжимая ее так крепко, ожидая удара, рывка большой силы. Ждет ярости сдобренной болью, ждет любых слов, ждет обжигающего щеку удара, ждет ногтей на своем лице. Но вместо этого Нанами только сгибается пополам, скулит так страшно, словно привидение, призрак. И он крепче прижимает тонкое тело к себе. Измученное и теперь такое далекое для него.
Когда Нанами пропала и спустя около полугода его тщетных поисков Мидзуки сообщил о том, что их храм посетил сам Бог Войны, Томоэ, конечно, удивился. Он сразу затушил кисеру легким щелчком пальцев, хмуро посмотрел на змея, но тот лишь пожал плечами в ответ, мол, я не знаю, в чем дело. Но делать было нечего, надо было идти отбросив все прочие дела и тревоги. Он одернул свою одежку и широким шагом направился в приемные поком Микаге, отдать дань своего почтения столь великому гостю забытого храма на горе. Такехая сидел за столом, склонившись над книгами прихожан с просьбами. Изучал списки всех тех, кто когда либо приходил в их храм съискать снисхождения богов в своей молитве.
— О, Лис Томоэ! — Оживился тогда сразу он, — садись, — захлопнул книгу, откинув её на край стола.
Такехая смотрел на хранителя так внимательно. У Бога Войны точеные, острые скулы, о которые можно порезаться — заметил Томоэ, —, а волосы истово синие. И весь он сам собой словно состоял из прямых линий. Вон плечи прямоугольной формы, и сам крой кимоно идеально выверенный. От Бога Войны за столом веяло властью, силой, самодостаточностью, уверенностью в себе и холодом. Глаза его всегда были ледяные. Словно у их обладателя не было души. Он изучал хранителя несколько секунд, едва склонив голову.
— Серебристый Лис Томоэ, — тянул Икусагам его имя, — Как же так получилось, что приемница Бога Земли вдруг пропала? А ведь если бы Господин Микаге не успел вернуться так кстати, то храм на горе снова опустел бы, а прихожани вновь остались без покровителя. Это не допустимо.
Это Икусагами о безрезультатности попыток найти Нанами, с иронией гладя в полыхающие яростью лисьи глаза. Намеренно бил по самому больному.
— В нынешнее время миру Богов как никогда нужна стабильность. Надеюсь, мы оба понимаем это? — Икусагами встает из-за стола, поворачивается к окну и смотрит на то, как город под горой заливает свет заката. — Я хочу дать миру людей то, что они заслуживают. Спокойную жизни для каждого, где не будет вновь нападений ёкаев, огня сожженных домов и крови павших. Темный время ушли в далекое прошлое. И для поддержания порядка рядом со мной должны быть верные мне люди среди ряда Богов и хранителей. Вы ведь поддерживаете меня?
Икусагами поворачивает голову, бросает взгляд на Лиса.
— И, конечно, все это требует больших сил каждого их нас. Наша работа, наш ежедневный труд во благо и процветание этого мира. Это все так трудно, Томоэ. Война — это плохо. И войн больше не должно быть. Благосостояние богов зависит от благодарности прихожан в храмы. — Бог Войны, тем временем, огибает стол, опирается о него ладонью. — Так вот, Томоэ, — продолжает Бог Войны, — Ты можешь гарантировать мне свою верность божественному миру? Не думаешь ли, в отсутствие своей хозяйки, вернуться к прежней жизни в мире ёкаев?
Томоэ не мнется, он отвечает тут же. В его жизни давно уже все решено.
— Нет.
Икусагами смотрит на него с легкой улыбкой на губах, потом едва видимо кивает.
— Хорошо, это очень хорошо, — тянет он, едва елейно, и эти новые, только что появившиеся в его голосе интонации отчего-то Томоэ совсем не нравятся. — Теперь, будучи абсолютно в тебе уверенным я могу сообщить последние новости о хозяйке этого храма.
Лис моргает. Глухо и непонятно.
— Она жива?
Томоэ слышит свой голос будто издалека, странный, чужой, не принадлежащий ему.
— Да, у Нанами Момодзоно все прекрасно, — поясняет Икусагами, а потом добавляет с обманчивой, змеиной улыбкой на лице, — она жива и здорова, — и улыбается. — Приемница почтенного Микаге оказалась пособницей в возвращении Кровавого короля.
Конечно, Томоэ тогда ему не поверил. Оскалился. Выставил вон рискуя своей головой на плечах. А потом своими глазами увидел, почувствовал, как в груди встал ком. Как он нарастал и давил с каждой секундой все больше, грозя порвать кости, мышцы и кожу. Сердце ухнуло его вниз. Пафосно и помпезно. Как в дурацких книжках. Но так ощутимо. До боли за грудиной. В глазах его застыли сплетенные поцелуем фигуры Акуры-оу и Нанами.
— Акура.
Нанами поворачивает голову, оглядывается назад, вновь в кабинет Икусагаме.
Там суетятся несколько хранителей. Движения их скоры, отточены, но вместе с тем и так опасливы. Они боятся там находиться, рядом с ним, с Акура-оу, даже несмотря на то, что источник их страха не подает сейчас никаких признаков жизни. Сейчас он покоен. Но все такой же. Яркие, алые волосы его чуть растрепались, глаза закрыты, руки перетянуты ремнями, не шевелятся. И слезы струятся по её щекам нескончаемым потоком. Нанами мелко дрожит, так хаотично, практически припадочно.
— Акура…
— Тише. Он не мертв, ему сковали тело, — как можно ласковее просит Томоэ и поворачивает девушку обратно, тянет её руки вверх, так, чтобы пальцы зацепились за его плечи. И Нанами безвольно подчиняется. Словно не осознает. Она хочет снова повернуть голову, посмотреть, увидеть, но бывший хранитель больше не дает ей этого. — Не надо, — просит Лис так тихо, говорит куда-то в ее макушку. Нанами лишь прерывисто шмыгает носом и вся как-то обмякает. Но вдруг пальцы ее на мужских плечах сдавливают так больно, с губ девушки слетает злобное чертыханье. В ответ Томоэ сжимает девчонку с такой силой, что Нанами замирает. Вскидывает глаза.
Она в отчаянии.
— Почему? — Едва-едва, так, что ему приходится чуть наклониться, опасливо и осторожно.
— Потому что он — убийца, и теперь все вернется на свои места.
И Нанами дергается. Рвется вновь обратно с такой лютой силой. Она так отчаянно бьется, желая скинуть с себя чужие руки. Упирается в мышцы, изворачивается. Но ладони Лиса не отпускают ее, лишь крепко сжимают талию, прижимая к мужской груди. И голова девушки поникает, когда бывший хранитель сжимает её с дикой силой, с хрустом костей, когда каждое движение в нем говорит не отпущу. А она замирает, зажатая тисками его мышц и рук, длинных пальцев и силы. Просто закрывает глаза.
— Да хватит уже. — Кажется, голос его начинает срываться.
Но это ведь не может все так закончиться?
— Это я виновата во всём. — Шепчет она ломаным голосом, чужим и неживым. Мертвым. Все ее тело будто скукоживается, пальцы ветками цепляются за плечи, острый лоб давит на грудь. — Только я виновата. — Тело вдруг стремительно тянется к полу, веки больше не поднимаются, кончаются всхлипы и мужчина подхватывает Нанами на руки. Тихую, лишенную чувств, измученную и, кажется, переставшую бороться. Откинутая голова на тонкой шее, словно у безвольной куклы.
Томоэ смотрит на Такехаю, появившегося в дверном проеме. Глаза у него странные. Такие глаза никогда не поймут, не приласкают, они останутся холодны. В руках у него небольшой клинок, тот самый, который он ранее прижимал к шее Нанами. Он постукивает им, вертит его меж пальцев и смотрит на Лиса.
— Ты выбрал правильную сторону, сообщив о её появлении. — Такехая улыбается. У Томоэ сводит челюсть.
— Мы договаривались, что она не пострадает.
— И, как видишь, руки, ноги у нее целы. — Такехая кажется Томое сейчас сущей змеей. Такой холодной и расчетливой. Всегда и в любой ситуации берущей свое. Это опасная сделка. И Лису даже хочется его ударить, так, чтобы голова того дернулась, сместилось что-то в шее, чтобы эти глаза разлились хоть какими-то оттенком эмоций. Но Томоэ поджимает губы. Это все ради нее. Даже теперь он готов бороться за Нанами до последнего. Лис молчит. Справляясь с чувствами. — Нанами Момодзоно все равно придется выступить на суде Богов. Это всего лишь формальность. И твоя хозяйка снова вернется в свой храм на горе. А Кровавой Король будет наконец навсегда уничтожен.— Икусагами опять пытается улыбнуться, искривляет свой рот в страшном оскале. Дьявол. Наверное, так думать неправильно о Боге. Но бывший хранитель сейчас может лишь так. Его расчетливость слишком очевидна, его желание власти над всеми так яро.
— Не трогайте ее какое-то время, — четко произносит Томоэ.
Приказ. Не просьба.
Лишь губы Икусагами дергаются, уголки чуть приподнимаются. Да, ему забавно отчего-то. Может оттого, что в словах Лиса было слишком много личного, приватного, латентно запрятанного, но все равно столь очевидного для него.