***
Всю ночь Нанами не спится. Она выбегает, никем не замеченная, когда стрелки часов показывают два, такая легкая, почти бесшумная. Босыми ногами девушка ступает по холодному каменному полу, кусающему ей пятки. Она бездумно бродит. Цепляется пальцами за стены, давит, скребет свою кожу, вызывая зуд и боль. И лишь тогда к ней приходят ощущение жизни, ощущения себя. Ноги у Нанами все окоченели уже. Холод поднимается выше, тревожит кожу, заставляет чуть дрожать, ощущая каждую клетку тела. Вот она — жизнь. И Нанами пока жива. Мидзуки ищет её весь следующий день. Но хозяйка его словно сквозь землю провалилась. Он спрашивает у Томоэ, но тот лишь качает головой в ответ. Жмет плечами. Мидзуки рад, что пропажа Нанами еще не коснулась ушей Икусагаме и ему стоит поторопиться. Но её просто нигде нет. И Змея это пугает. А если она могла сотворить что-то запредельное? Какой-то сумасшедший поступок, о котором можно будет потом лишь сожалеть? К полудню хранитель все же еще раз поднимается на верхний этаж, заглядывает в ее комнату, но мужские глаза по прежнему не находят там девушки. Сам или с помощью лисьей магии. Но её находит Томоэ. В одном из самых дальних проходов. Когда она сидит, привалившись к стене, согнув ноги в коленях. Мужчина хмурится, он проходит вперед, приседает рядом с ней. Но Нанами на него не реагирует, не шевелится, не поднимает голову. Лис чуть подается вперед, и забирает из ее рук пустой токкури с узким вытянутым горлышком. Вот же дура. Он швыряет сосуд на пол так, что тот со звоном бьется на осколки. И поворачивается к девушке, резко хватая ее за руки, вытягивая их к себе, заставляя за секунду подняться на ноги. — Совсем уже сдурела? — Шипит Томоэ. Она слабо сопротивляется, но мужские пальцы крепко держат ее руки. — Ты что с собой творишь? — Чувствуется, как он еле сдерживает ярость. Мужчина облокачивает её о стену. Но Нанами тут же едет вниз. — Да возьмись ты за мою шею, черт тебя дери. Девушка поднимает голову и пытается понять, кому и что от нее может быть надо. Проходит несколько секунд, прежде чем ее опьяненный взгляд фокусируется. Она узнает бледный оттенок кожи, высокие остроконечные уши, эти белоснежные и длинные волосы. — Если тебе это саке подсунул Мидзуки, то я его точно убью, — цедит Томоэ сквозь зубы. Не убьет он его, Нанами знает, но что-то да скажет. — Что ты тут делаешь? — И язык её даже почти не заплетается. — Тебе же на меня плевать, — но голос пьяный. — Дура же ты, — качает он головой. — Идти можешь? — Подожди, — Нанами выставляет вперед указательный палец правой руки, пьяно тычет им в лицо мужчины. Заставляя Томоэ отпустить её и отстраниться. — Какого черта ты вообще сюда приперся? Отвечай. — Она складывает руки на груди и на этом моменте тут же съезжает вниз, широкие ладони снова обхватывают ее талию. — Я сама, — пьяно и упрямо протестует Нанами. — Что тебе от меня надо? Странно, но теперь Томоэ откровенно улыбается. Окидывает ее выразительным взглядом. Пьяная, расшатанная, с красными болезненными глазами — она ведет себя забавно. Но улыбка сползает с лица мужчины быстро. Он ведь знает, что кроется за всем этим. Он знает причину. Возможно, даже все-таки корит себя за то, что оттолкнул. Она ведь мучается, страдает. Но и ему тошно. — Нанами, он того не стоит. Она молчит. Лишь икает время от времени. У нее начинают блестеть глаза. Она моргает. Трет их пальцами, давит на глазницы. Ей хреново, плохо, так отвратительно. И Томоэ был бы рад не знать все то, что знает. Он ведь не признается ей, что ни разу не выпускал ее из поля своего зрения здесь. Она ведь дурная, болезненная и ломкая, рано или поздно выкинула бы что-то. А она ему дорога. И всегда и будет. Может, со временем, Акура-оу и уйдет из ее сердца. И томоэ понимает, что даже готов ждать. — Это все из-за меня, — вдруг тихо говорит Нанами, склоняясь вперед, лбом давя на его грудь, и вот уже ее пальцы впиваются в мужские запястья. Нанами прижимается к нему, и Томоэ осознает, что девушка дрожит. — Только из-за меня, — продолжает она. — Почему они никак не оставят Акуру в покое? — Она вскидывает голову, и тогда мужчина понимает, что не хочет говорить с ней об этом. Не сейчас, когда перед ним такое разбитое существо, покалеченное, избитое, ломаное, покрытое трещинами. Нанами не услышит. Томоэ лишь чуть поглаживает ее руки, бледную кожу и тянет девушку на себя, прижимая к своей груди. Он никогда не видел ее такой слабой, полностью сломленной. — Эй… Она морщится, кривится, сжимает пальцами ткань на его груди с такой силой, что белеют костяшки. — Я… — Нанами запинается, делает глубокий вдох, на слепое мгновение прячет лицо на чужой груди. — Я так сильно виновата перед всеми. — Ее лихорадит. Девушка прижимается к нему каждой костью, неровными, кривыми и косыми изгибами своего тела. Томоэ опускает голову, так, что ее лицо становится практически напротив его собственного. Он протягивает руку и проводит по ее щеке ладонью. Мягкая. Обхватывает женское лицо. Нанами заметно тушуется. А он смотрит так серьезно, ласкает взглядом. — Ты простишь меня? — глухо отзывается Нанами, стоя напряженная и натянутая, вся такая замученная и бледная будто смерть. Потерянная девочка. И почему он никогда не замечал, сколько в ней слабости? Был так слеп. Невыносимо, непростительно слеп. У Томоэ щемит сердце. Их лица разделяют считанные миллиметры. Он чувствует, как её дыхание обдает его кожу, будоражит что-то внутри. Стылое, больное, ранимое, хрупкое. И глаза в глаза. Томоэ знает, что она слаба, что совсем раскисла, но все равно подается вперед и прикасается своими губами к женскому рту. Он ощущает удивление Нанами каждой клеткой тела. То, как её руки напрягаются на его груди, как рот становится жестким, смыкаясь в упрямую линию. Но его широкая ладонь касается ее щеки, и в тот момент все девичье тело прошибает жар, странная волна дрожи стелет все клетки тела, молекулы и атомы. И Нанами каждым своим изгибом, хрупким, ломаным и неправильным, чувствует мужское тело. Светлые волосы щекочут ей щеки. Томоэ проводит рукой по ее темным локонам. Такой близкий, такой живой, столь отчаянно рядом, что девушка дрожит, широко распахивая глаза. И быстро опускает голову. — Я… — тихо произносит она, так и не заканчивая фразу. — Я не могу, — все же давит Нанами, отстраняя от себя мужчину. И, едва шатаясь, уже бредет к лестнице наверх. Томоэ стоит и молчит. Напряженный, готовый проклясть себя за ту надежду, что вспыхнула в его груди. Его ладони жжет ее тепло, губы еще хранят это странное, несуразное, прикосновение. В нем копится злость и грудь его рвут эмоции. Они напоминают те, которые травили его душу с самого первого дня, как она пропала. Только есть в них есть и что-то опасное, лютое, совсем не человеческое. Он бы принял её, если бы она целиком и полностью решилась. Акура-оу — это лишь помутнение рассудка. Он бы выдрал ему сердце, если бы только встретил его. Как хорошо, что эта скотина не может попасться ему на глаза. У Нанами бегут слезы по лицу. Она всхлипывает, запинается и едва не падает, когда он её нагоняет и ловко подхватывает на руки, заставляя обнять себя за шею. А она просто пальцами вцепляется в его плечи. Давится слезами, боится поднять на него глаза. Все еще пьяная, но осознающая и понимающая. Стыд уже проникает ей под кожу. Совесть ее поднимается глубоко в душе. Томоэ доносит ее до спальни, опускает молча на футон и накрывает сверху одеялом. После всего Нанами не смеет больше поднимать на него глаз. Он смотрит на нее несколько секунд. На растрепанные волосы, опухшее лицо, чуть поджатые губы. Еще одно мгновение и поворачивается, чтобы уйти. Но девушка хватает его за запястье, быстро для ее пьяного состояния и расшатанных нервов. — Томоэ, — тянет она, а он оборачивается. — Помоги, пожалуйста, — губы ее едва размыкаются, но он понимает. И так много боли в девичьих глазах. Откровенной, явной, яркой. Томоэ молчит. Нанами отпускает его руку.Сделка?
17 января 2020 г. в 21:04
Табак в кисере Томоэ почти истлевает и он понимает это, когда тот начинает горчить на языке. Мужчина морщит нос и встряхивает рукой выбрасывая пепел с трубки. Он сидит в саду на ступенях храма Бога войны, подперев рукой голову, и смотрит на собственное отражение в зеркальной глади водоема. Ёкай хмурится, давит пальцами на лоб, думает. Нынешнее положение такое шаткое. Не смотря ни на что ему важно защитить Нанами. Даже самыми крайними мерами. Она ведь дура такая и одна точно пропадет. Он знает. А на суде её будут обвинять в предательстве, в тайном заговоре и умысле, приправив все это юридическими аргументами. И слову Такехаи совсем не стоит верить. Бог войны жаждет крови, а на человеческую девчонку ему совершенно плевать. Томоэ криво двигает губами и сидит здесь уже часа два, курит долго и медленно, задымляя вокруг себя все. Ёкай делает шумный выдох, когда ему на плечо опускается чужая рука. Кожа абсолютно белая. Лис едва поворачивается корпусом, видя, как Мидзуки садится с ним рядом.
— Тебя не было на собрании, — говорит Змей.
— Верно, — как-то отстраненно отзывается Томоэ.
— Почему?
— Я больше не хранитель.
— Ты издеваешься? — Змею хочется повысить голос, но он шипит, так, чтобы никто их не слышал. — Это все была твоя идея. И ты не можешь вот так сейчас все бросить. Нам нужно вытащить от сюда Нанами. Это не её война, а только их.
— Правда? — Лис трясет головой, делает еще одну затяжку. — А может мы ошибаемся?
Мидзуки смотрит на своего друга раздраженно и неодобрительно. С Томоэ что-то не то. Словно он не здесь, а где-то далеко, мыслями, чувствами, а может и сознанием. Он стал другим. И это трудно не заметить. Особенно ему. Но Змей понимает, это все от его разбитого сердца.
— Такехая будет призывать к себе на службу всех хранителей.
— Зачем они ему? — Нет, Лис все же проявляет интерес, только вот насколько он истинный — это большой вопрос.
— Я не знаю. Но он явно что то задумал. Томоэ, мне это не нравится.
Повисает пауза.
Томоэ смотрит на Змея и иронично выгибает бровь. Лютый убийца уже посажен в клетку, но армию Такехая продолжает себе набирать. Да, вся это история с возвращением Акуры была лишь той самой причиной, за которую Бог войны всеми силами ухватился. Великая цель оправдывает любые средства. Заставить всех свободных ёкаев служить богам, захватить земли Иного мира демонов, стереть все границы. Такехая совершенно точно умен. И слишком жесток. Возможно, никто даже не понимает, насколько он жесток. Он не станет беречь жизни своих солдат избегая сражения. Они для него — пушечное мясо, которое можно кинуть в самую гущу событий и подождать, когда произойдет взрыв, расходный материал, который можно уложить на холодный металлический стол и разрезать, пока их живое сердце будет еще трепыхаться в руке. Томоэ зачем-то вспоминает Нанами, и под ложечкой начинает сосать. Он не видел её ровно неделю. Приносил еду, когда она еще спала, свернувшись клубком под одеялом. Он больше не может слушать её нытье об Акуре все эти слезы, истерики, мольбы и крики. Томоэ кажется, что он сорвётся и у нее кости захрустят. Но ему не хочется причинять ей ещё большую боль. Он слишком хорошо помнит ее разбитой, раздавленной, разваленной по частям. И эти её глаза, мать вашу, эти большие глаза.