***
Акура вдыхал морозный воздух. Он был раздражён. Его нервировали мысли, которые рождали рой в его голове, дарили хаос и беспорядок. Мужчина передергивает плечами, резко потряхивая головой, вынуждая короткие красные пряди взлохматиться еще больше. Старается быть оптимистом, не думать паршиво, не позволять паскудным картинам заполонять голову, а воображению не рисовать несуществующие силуэты. Он почти готов. Почти. Потому что сердце в груди все не унимается. Волнение? Страх? Возможно, страх. Но показывать это — совершать глупость. Страх за нее ему ничем не поможет. — Когда барьер будет сломлен, возникнет хаос. Нанами необходимо успеть найти раньше, чем это сделает Икусагами. - Лис стоит рядом, словно тень. Пока Акура сосредоточенно смотрит вперед, медлит. Вокруг стоит мёртвая тишина, лишь ветер порывами треплет их одежду. Где то там вдалеке виден Храм. Он мигает яркими, охровыми точками сквозь вьюгу, блестит, как нарумяненная девица. Акура кивает. Нападение их происходит внезапно. В один момент — неуловимый, неожиданный. Пока в стенах храма стоит мертвая тишина: люди передвигаются бесшумно, солдаты не бренчат мечами во дворе не издавая ни звука. И резкий, громогласный грохот, подобно молнии с небес. Он разрезает тишину, словно клинок таранит плоть. Густой, багряный туман обволакивает людские фигуры проникая сквозь щели, заматывая все вокруг пеленой. Ворота содрогаются, словно бьёт их кто-то с другой стороны, почти не слышно по началу. Но удары повторяются, и теперь уже вновь громовой звук с назойливой периодичностью, он заставляет самых трусливых пятится, отступать под своды Храма. Такехая подскакивает на ноги тут же. Голову поднимает, волосы со лба откидывая. Мужчина бросается к окну в своих покоях, ставни распахивает, но в густых клубах алого туманая он не видит ничего, кроме размытых фигур снующих прислужников во внутреннем дворе храма. И все взирают на ворота. Они сдаются. Дерево идет трещинами, покрывается целой сеткой наростов, ломается с хрустящим звуком, вниз падает, открывает зев синего и алого пламя, скалящуюся пасть преисподни, в которой не спасется ни один. Адово пекло. Такехая хватает меч с сундука и хлопает дверью собственных покоев, он преодолевает ступени и коридоры, а у самого в груди сердце начинает колотиться, биться с удвоенным ритмом. Ох этот сладкий знакомый вкус наживы, червоточиной опасности, предвкушающий, будоражащий кровь. Да, он хочет. Ждал чтобы в этом заиндевелом мире наконец то хоть что-то случилось, что-то, что удивило бы его, заставило испытать богатейший калейдоскоп эмоций, вдохнуло жизнь в уставшее тело, замершее и леденеющее день ото дня. Он оказывается во внутреннем дворе через сотни шагов, меч свой в руке сжимает. Ворота содрогаются с такой силой, что, кажется, вот-вот слетят с петель. Рядом — его люди. Пятятся. Боятся. И мужчине хочется заорать, чтобы они остались стоять на месте, не шелохнулись, не двинулись, но он не отвлекается, меч вперед выставляет, руку вытягивая. И тогда ворота сдаются. Барьер рушится, словно невидимое стекло на головы присутствующих. Демоны бросаются вперед густой массой: топот отдается в самой земле, орудия гремят, гогочут веселенькую песенку с того света. Рой тварей врезается в разрозненные ряды солдат и прислужников Бога, валит тех на землю, стучит зубами, есть начинает, жрать и жрать живую плоть, сея вопли. И появившемуся Икусагами требуется одно слепое мгновение, чтобы осознать, что его приспешники гибнут, встречают свою смерть, практически не осознавая этого. Лишь крики наполняют весь двор, да солоновато-сладкий вкус крови, что горчит на самом кончике языка. Горло пересыхает тут же. Бог Войны моргает, Икусагами видит перед своим лицом перекошенные черты и клацающие зубы, дергающуюся голову на хлипкой шее, он злится, взмахивает рукой, и башка катится по камням, подпрыгивает. Искривленные пальцы, открытые пасти, глаза на выкате, длинные тени на промерзлой земле. Они шипят, пятятся, ползут, наступают. Гудят и воют, как рой пчел из того мира. — Стоять на месте всем! — Ревет Такехая, когда солдаты дергаются, шаг назад делают, готовые упасть в снег, не верящие тому, что взор их видит, тому, что происходит взаправду. Мгновение. Всего одно мгновение, в котором вьется снег, поднятый десятками ног с земли, в котором слышится хруст и клацанье костей, дикие вопли. И зарево огня взмывает в самый верх. Ярко-оранжевая, отливающая багрянцем и медью стена пламени окутывает весь замок, несется по его стене, окольцовывает все постройки, отрезая прислужников и демонов внутри от внешнего мира, горит и горит так яро и столь сильно. Никто не уйдет от сюда живым. Икусагами усмехается. Нет. Он лично перебьет всех этих демонов, толкнет одного за другим в эту огненную глотку, даст ощутить какой горячей может быть смерть. Он знал на что шел. И эта вакханалия смерти, творящаяся сейчас на его глазах, кричит и вопит об этом. Икусагами с мечом в руке бросается в самую гущу изувеченных фигур, взмахивает сталью, ощущая, как металл плашмя входит в демоническую плоть, от старается отбрасывать демонов к стене огня, горящей жадно и трескуче. Вопли не прекращаются. Кто-то из его идиотов-солдат горит заживо, кого-то терзают, но Такехая упорно верит, что пришедших демонов тут меньше, гораздо меньше, чем подготовленных воинов на его стороне. Чувствует себя почти героем. Под одеждой Бога Войны скопилась кровь — она струится по пальцам, липнет к коже и одежде. И дышит он уже тяжело. Устало. Над храмом разносится высокий и сильный голос Акуры-оу. Грудь вздымается и опадает, когда Бог наблюдает, как черный плащ подобно новому флагу колышется на одной из дальних стен. Акура смотрит на него из далека, Прямо. Глаза в глаза. И в какой-то момент исчезает в свете пламя. И, кажется, впервые осознание Икусагами пронзает в самое основание шеи, бьет по позвонкам. Нанами Момодзоно! Кто, мать вашу, сейчас следит за Богиней Земли?!***
— Нет, Нанами! — Голос его такой громкий, что девушка морщится, ныряя лицом в кофту, путаясь в вязаной материи и выныривая на поверхность. Волосы тут же встают дыбом, наэлектризованные от соприкосновения с тканью. — Уймись, пожалуйста, — да, это раздражение. Раздражаться на Мидзуки? Определенно, раньше такого не было. — Но ты с ума сошла! — Он стоит, уперев свои кулаки в бока, едва подбоченившись и смотрит каким-то менторским взглядом. — Там опасно! Я тебе не позволю. — Добавляет уже чуть тише. — Я знаю, да, — соглашается Нанами, давя вздох скупого недовольства, что скребется о стенки груди, поднимаясь по горлу. — Но я все равно туда должна попасть, понимаешь? — Она смотрит на своего хранителя так просяще, почти моляще. Ей уже надоело объяснять. Мидзуки уже в который раз за эти минуты заявлял, что Акура-оу — спятивший псих, и что рядом с ним ей просто опасно находиться, что никто не знает, что сидит в его голове и чем все закончится за окном. Где то там уже сражается Томоэ. Но Нанами была не согласна остаться сидеть здесь. И мнения своего не меняла. Как и решимости, зреющей в сердце. Пока змей всё отговаривал свою хозяйку. С отвратительной настойчивостью. Еще чуть-чуть и Нанами бы точно возненавидела его. Потому что это, черт возьми, было совсем неприятно. Она не хотела ругаться с друзьями из-за Акуры, но Змей её просто не хотел понимать. — Но почему именно сейчас? — Вот, снова. Продолжает. Впивается в мозг своими вопросами, своим беспокойством, дотошной заботой. Должно ведь греть душу. Тогда почему так раздражает? До зуда и жжения под кожей. — Подожди немного. Там все в огне! — Потом будет поздно! — Не сдерживается, повышает тон. Мидзуки, прости. Но ты сам виноват. Довел. — Ты за кого меня держишь? — И будто обида действительно мелькает в больших карих глазах. — Я прекрасно понимаю кто такой Акура и что он делает, что может сделать. Я прочувствовала это все на себе. — Змей хмурится — его брови сдвигаются в одну линию, густые и недовольные. — Я знаю на что он способен. И мне нужно скорее найти его. Я остановлю все это. Нанами переводит дух, быстро облизывает внезапно пересохшие от долгой речи губы, вздыхает и смотрит тяжелым взглядом на своего хранителя. Кажется, убедила. И от этого как груз с плеч. Аж задышалось легче. — Я просто волнуюсь за тебя, — слабо, едва-едва улыбается Мидзуки. — Я знаю, — кивок головой, еле заметное движение подбородком вниз, но атмосфера разряжается. — Я ценю это. Правда. Спасибо. — И крепкие объятия. Змей такой теплый. — Ладно, мне пора. Мидзуки отпускает свою хрупкую хозяйку, но рук с ее плеч не спускает, чуть сжимает косточки пальцами, даже едва больно. И в глазах снова селится тревога. — Не позволяй ему себя обижать. Никогда. Никому не позволяй. — Не позволю. — Будь осторожна. Нанами спешно покидает спальню, идет мало знакомым путем, считает быстрым шагом ступени. Думает. В ее привычку за последний месяц вошло слишком много думать. Раньше она больше делала и меньше анализировала. Сейчас же почему-то копается в себе. В своей уставшей, истерзанной моральными нагрузками душе. Хочется выть. Скулить, как побитая собака на заднем дворе. Но Нанами сцепляет зубы и просто делает. Торопится. Почти бежит. Еще совсем немного. И, кажется, наконец чувствует надежду. Оглушающую, слишком большую и совершенно необъяснимую. Коридор встречает её далеким запахом гари, повисшем в воздухе, словно клубы пара и сгущающейся темноты. Вниз по ступеням, и снова одинаковые коридоры, поражающие своей белизной. Нанами теряет счет дверям, чьим-то незнакомым лицам, проносящимся мимо, грохоту, то удаляющемуся, то приближающемуся, пыли, цепляющейся за носоглотку, впивающейся, словно клещ в плоть в межсезонье. Девушка сгибается пополам время от времени, давит кашель от гари и дыма. Кое-где на ступенях, валяются куски камня, от стоящих когда-то рядом скульптур. Эта часть здания разрушена гораздо сильнее, чем та. Правая? Левая? Нанами путается. Она лишь перепрыгивает сразу несколько ступеней. А потом в уши врывается нарастающий гул. Девушка толком и сообразить не успевает что происходит, как ноги сами подкашиваются и она уже оказывается на полу. Подбородком Нанами бьется об острый камень, крошечный, коих тут разбросано большое количество. Появляется кровь. Она двигает руками, закрывает голову и жар поднимается такой, что Нанами отчаянно жмурит глаза. Акура. Ей обдает жаром всю глотку. Паленый, разлагающийся вкус. А потом все уходит. Лишь пятки жжет. И мир перед глазами пляшет. Ступни горят, словно их лижут языки пламени. Нанами с трудом садится, ощущая бой чугуна и свинца там, под черепом. Она сжимает голову руками, морщится так сильно, жмурится, распахивает глаза и дико взвизгивает от неожиданности, страха и ужаса. У нее горят туфли. Жар реален, жар вот-вот доберется до ее кожи. Девушка вскакивает на ноги, тушит огонь о пол, топчась на месте. И грудь ее вздымается и опадает. Нанами вдруг соображает, что у нее костяшки в саже, что на лице что-то черное, и одежда стала вся заляпанная. Но снова продолжать упорно двигаться вперед. Её бег прекращается только около одной из дверей. Огромной, высокой, толстой. Нанами вытирает запястьем пот со лба и пальцами, измазанными в пыли и гари давит на дерево. И дверь поддается. Она расходится в стороны ровно на то расстояние, чтобы туда могла протиснуться тонкая фигурка девушки. И приходит хаос. Девушка далеко не сразу понимает что творится. Лишь слышит громкие крики, лязг стали, ощущает под своими ногами кровь. Чью? Если бы еще Нанами знала. Но точно не свою. Во внутреннем дворе огромного храма, идет бойня. Рубятся все. Свои, чужие. Нанами достаточно быстро соображает, что солдаты пытаются вытеснить армию демонов за пределы храма. Они не хотят отдавать контроль над зданием, даже двор, врагу. Но в этой мясорубке девушка участвовать не хочет. Она прячется по углам, припадает к стене, мечтая с ней слиться. У Нанами над головой проносится лязг стали, девушка вскрикивает и пригибается чуть ли не к самой земле. Она уже не так боится. Она почти привыкла. Быть вот в таком вот мире. Где кровь, где боль, где смерть, где война, как апофеоз всеобщего безумия. У нее действительно уже не трясутся руки, и пальцы ходуном не ходят. Нанами лишь вглядывается в толпу, боясь увидеть там знакомое лицо, да смотрит на землю, боясь узнать среди трупов его. Две функции, и не более. Нанами перебегает с места на место, замечает, что высших храмовников уже стали отправлять к лестницам, ведущим наверх. И все эти люди в накрахмаленных белых одеждах такие напуганные. У них перекошенные страхом лица, искривленные ужасом рты и пальцы. Нанами фыркает. Слабаки и трусы. Что с них взять? Она-то теперь другая. Совсем другая. А бойня все продолжается. Девушка туфлей вляпывается во что-то склизкое на полу, багряного цвета, тянется за ее подошвой. Кровь. Чьи-то внутренности. Нанами передергивает. Что то пролетает совсем рядом с виском девушки, и та быстро ныряет, пригибаясь, за сваленный камень. Вроде, это была часть какой-то стены. Нанами жмурится, мотает головой. Она прижимается спиной, считает про себя до десяти, чтобы эта пружина напряжения, сгусток нервов, растянулась, отпустила её. Нет. Это тяжело. Это уже перебор. Девушке хочется плакать, чтобы дать выход эмоциям. И слезы — это как высвобождение и не более. Но ведь еще ничего не кончено. Мясорубка продолжается, хотя солдаты Икусагами явно терпят поражение. Нанами делает глубокий вдох, вскидывает голову да так и замирает. Через толпу беснующихся людей на нее смотрит один человек. Потный, выпачканный в саже и крови, злой и разъяренный, разбуженный зверь. Нанами закусывает губу, выдыхает, смотрит. Акура-оу смотрит на нее в ответ. И, кажется, что нет ничего важнее этого момента. Того, что они оба живы. Нанами рассматривает его. Всю одежду, пропитанную гарью, кровью и потом, все эти вздыбившиеся мышцы и натянутые сухожилия, будто плоть вот-вот и треснет. Ему определенно нужен отдых. Она поднимается на ноги, делая шаг к нему. И тут происходит неожиданное, быстрая стрела входит в её плоть, в самое сердце, когда девушка ещё и сама не понимает, что происходит. Лишь чувствует лёгкую слабость, странное покалывание во всём теле. Но ей хватает сил обернуться. Палач с синими глазами смотрит на нее. Икусагами ухмыляется. А Нанами все ещё не верит, хотя горячая кровь уже заливает ей пальцы, пропитывает ткань. Ее глаза так широко распахнуты. Она кашляет. И вместе с кашлем из ее горла исторгается кровь. Нанами смотрит на свою ладонь, на ярко-алый сгусток сока собственного тела. И все не верит. Как её лишили жизни, безжалостно и верно. Мидзуки был прав. Она не покинет это место. — Нанами! — Голос сбивчивый, дыхание тяжёлое. Есть что-то дрожащее в той интонации, которой произнесено её имя. Девушка поднимает глаза. Она знает, кого хочет увидеть и не знает, что чувствует в тот момент, когда на нее смотрят такие взволнованные, золотые глаза её демона. — Нанами, — повторяет мужчина и протягивает к ней руку, но почему-то не успевает дотронуться. Кровь хлещет из раны в груди. И в тот миг она осознает, что умирает. Нанами сгибается пополам так резко и неожиданно. Локти её падают на землю, пропитанную багряной жидкостью. Девушка закрывает глаза, понимая, как в этот миг обострились её чувства. Она впитывает мир, всю его прелесть на грани жизни и смерти. Лязг мечей и становится ей более не слышен. Нанами чувствует, как мнется снег под ногами воинов, как скулят и ропщут ветви заснеженных деревьев, как где-то вдалеке, там, на ветках щебечут птицы. И тогда на глаза наворачиваются слезы. — Нанами! — Отчаянный, громкий голос вырывает её из тонкого небытия, в которое она делает шаг. — Нанами! — Акура встряхивает её так сильно, что причиняет боль. Девушка морщится, но взгляд её все же фокусируется на знакомых чертах. Густые, красные волосы Акуры слиплись от рдяной крови, алые росчерки застыли на его красивом лице, забились в складки одежды и сам он выглядит жутко взволнованным. Она видит, как его лицо склоняется над ней, как его силуэт закрывает ей свет солнца. — Не смей. — Его шепот такой яростный и горячий, дыхание опаляет губы, а на лице её ещё остается улыбка. В смерти есть что-то прекрасное, в том, как ты вспоминаешь яркие события и любимые лица. Перед глазами девушки встают картины прошлого: её знакомство с хранителем Лисом, слишком высокомерным и тщеславным, их совместные походы в школу, разговоры и тихий смех, взаимная симпатия, грозящая разлиться в сердце чем-то большим. Где сейчас сереброволосый Лис? В агонии битвы? Нанами думает о красноволосом и желтоглазом демоне, сжимающим сейчас крепко её пальцы в ладони. Только Нанами не больно. Она практически ничего не чувствует. Глаза её закрываются, голова откидывается назад, лишь тонкая шея остается белеть в лучах заходящего солнца. И чей-то громкий, раздирающий её пустоту крик отразился в ушах. Голос надрывный, громкий, заставляя всех притихнуть, кричящий её имя. Акура сжимает в своих руках ещё тёплое тело. И чувствует, как его сердце медленно разрывается пополам, оставляя после себя только пустоту. Лис стоит недвижимый рядом. Застыл, как статуя, изваянная из белого мрамора. Губы его сжаты в тонкую линию, глаза остекленели. Потухло в них что-то, ушло вместе с девушкой. Акура крепко прижимает Нанами к себе, он ловит её мягкие губы, вкус которых помнил, жаркие и последние в жизни выдохи. Её выдохи. Той, кто привнес в его жизнь незнакомые чувства, с легкой горечью отчаянья. Той, кто подарила ему неизвестные и сладкие мгновения любви. Он — воплощение тьмы. Она — воплощение света. Они — полные противоположности. Возможно, этот союз изначально был обречен. Томоэ разворачивается стремительно. Охваченный бездумными эмоциями, бьющими в грудь столь сильно, жалящими до горячих и таких человеческих слез на его фиалковых глазах. Его клинок входит в очередное тело врага, решившего убить скорбящих. Мужчина проворачивает лезвие, безжалостно вспарывает брюхо, и яростно отпихивает тело храмовника ногой. Оборачивается. Смотрит еще раз на то, как Акура касается пальцами уже начавшей холодеть руки Нанами, как сжимает её, словно хочет вдохнуть жизнь, поделиться силами. Как вновь припадает к её рту. Только вот всё пустое. Чуда ведь не бывает. Так и стоят они оба, присмиревшие и нашедшие единение в общем горе.