Еще одна из рода Клер

Путешествие в Эймсбери оказалось одним из самых тоскливых, какие были на памяти Маргариты. Джоанна постоянно плакала, Елизавета жаловалась, что никто не приглядит за ее подопечным, а сама Маргарита сидела, отвернувшись к занавескам к окну, так их и не приоткрыв. Ее не интересовало, что творится снаружи, просто не хотелось смотреть на сестер. Будущее не предвещало ничего хорошего. Одной из монахинь аббатства была их тетя Мария Вудстокская. Маргарита никогда не видела ее прежде. В шесть лет по желанию своей бабушки Элионор Прованской именно в Эймсбери Мария приняла обет монашества вместе со своей кузиной Элинор Бретонской и еще тринадцатью девушками из благородных английских семейств. Король, а особенно королева Элинор Кастильская противились, но оказались бессильны. Со временем Элинор Бретонская стала аббатисой величественного Фонтевро, тогда как Мария Плантагенет дослужилась всего лишь до наместницы. Хотя прямо и не говорилось, но на эту женщину возложили опеку за осиротевшими племянницами. Маргарита представляла себе невысокую, набожную женщину, блеклую и испуганную, и удивилась, когда, сойдя с паланкина, оказалась в объятиях высокой красавицы в монашеских одеждах. — Ты, я так полагаю, Маргарита-Мэг? Да, тетушка лично вышла встретить осиротевших племянниц, а у Маргариты появилась возможность рассмотреть ее как можно ближе. Точную форму лица скрывали покровы, но кожа была чистая и светлая. Губы были выгнуты луком Купидона с приподнятыми кончиками, отчего казалось, что женщина всегда приветливо улыбается. Внешние уголки глаз чуть приподняты. Маргарите сначала показалось, что они карие, но, присмотревшись, она вдруг обнаружила, что они темно-синие, почти сливовые. — Лиззи! Бельчонок! Выходя, девочки непременно оказывались в ее объятиях. — Я Джоанна! — пыталась протестовать последняя. — Вы точно такие, какими вас описывала сестра, — не обращая внимания на возражения, Мария сгребла племянниц, пытаясь обнять всех сразу. — Пойдемте, сейчас я покажу вам ваш новый дом и подруг. На следующий день сестрам предстояло принять послушничество, но по приезде они все еще были гостями. Монахини устроили для них маленький пир, а позже, когда девушки отдохнули, тетушка Мария повела их на могилу прабабки Элиноры Прованской, по дороге в шутливой форме рассказывая об укладе монастыря. — Была бы моя власть, — разом стала серьезной Мария Вудстокская, — я бы не позволила вас разделить. Есть правила, которым мы обязаны подчиняться. Маленькие девочки плачут, когда кругом одни незнакомцы, а они далеко от дома. Иди сюда, бельчонок, — она подхватила Джоанну на руки, которая и не думала противиться, только вздернула вверх носик, поясняя: — Я не плакала! Ни разу! — Нет, дружочек! Разве я о тебе говорю? — как подозревала Маргарита, Джоанна успела стать тетиной любимицей. Может, она напоминала ей себя в том же возрасте, может, представлялась дочерью, которой у монахини быть не может, но Мария Вудстокская твердо решила взять девочку под свое крыло. — Я о твоих сестрах. Смотри, как насупились. Сейчас расплачутся. Ты же присмотришь за ними? — Присмотрю, — пообещала Джоанна, посмотрев на сестер свысока. То, о чем толковала тетушка, объяснялось очень просто. Все воспитанницы монастыря делились на два разряда: pueritia или детский, куда и определили Джоанну, и adolescentia, куда попадали особы, достигшие поры юности, такие, как Маргарита и Елизавета. Кроме сестер при монастыре воспитывалось еще пять девушек соответствующего возраста, и Маргарите с Елизаветой предстояло делить с ними келью. Тетушка сообщила, что девушки могут обеспечить себе приватный уголок, огородив кровати ширмой, при этом не сказав, что сделать это можно только в двух случаях. Первый, если девушка чувствовала недомогание, но хвороба ее была не заразна. Другой, если бы все девушки согласились поставить между кроватями заслоны. Однако оказалось, что товарки Маргариты и Елизаветы настолько привыкли друг к другу и и к монастырскому укладу, что о каких-либо ширмах и речи быть не могло. Елизавета быстро смирилась, Маргарита же не могла, но она прекрасно понимала, что протесты бесполезны, потому решила молчать. Даже одежда, которую им полагалось носить, пока они пребывали в стенах монастыря, принадлежала не им, а монастырю. Видя невысказанное недовольство племянницы, Мария Вудстокская решила компенсировать утрату свобод другими благами. — При желании ты можешь уединяться здесь, — тетушка раскрыла двери одной из келий и жестом пригласила Маргариту войти. — И никто не посмеет тебя потревожить. — Как вы узнали? Из писем матери? Она и о этом писала?! — воскликнула Маргарита, когда наконец-то обрела дар речи,который утратила от восхищения при виде настоящей сокровищницы. — Умная девочка, — подтвердила Мария. — Когда-то эта келья была обустроена специально для твоей прабабушки Элинор. Она была не только модницей, но и сама придумывала наряды и узоры. Твой талант унаследован от неё. Кузина Элинор пыталась ей подражать, но только портила краски и бумагу. Теперь утверждает, что в Фонтебло у нее нет времени для подобных чудачеств. Здесь был столик, на котором можно удобно закрепить полотно или бумагу, были краски и кисти, разные-разные: жесткие и мягкие, толстые и тоненькие, из свиной щетины, из барсучьего и беличьего меха. Маргарита попробовала одну такую, проведя кончиком ворса по запястью: нежно, словно прикосновение пера из крыла ангела. — Вы так добры, — она постаралась, чтобы благодарность прозвучала искренне, хотя на самом деле была разочарована. Эйфория прошла, оставив место сожалению. Не в доверии тетушки, допустившей племянницу в святая святых их коронованной родственницы, — в себе. Маргарите сложно было это объяснить, но ее дар заключался в кратких вспышках вдохновения, рисующего чёткие картины в её разуме. Весь мир вдруг застывал, раскрывая некую тайную, но в тоже время простую сущность, красоту или уродство, хотя бывало, что между двумя этими крайностями стиралась черта. У Маргариты же возникало желание передать все то, что она увидела. Иногда ей казалось, что все это дар не Господа, а его вечного соперника, иначе с чего бы ей видеть то, чего нет на самом деле? Со смертью матери все пропало: ни вспышек, ни образов. Маргариту это не особо волновало, она совсем забыла о них и о своей маленькой одержимости «портить бумагу». И вдруг тетя Мария напомнила ей. Маргарита посмотрела на родственницу, на лист бумаги, и ничего там не увидела. Ее дар украла пустота. Девушке стало больно, как будто у неё отняли что-то важное, без чего можно прожить, но уже не так, как прежде. — Осваивайся, — благословила Мария, уходя. Если Маргарите и удалось провести прозорливую тетку, то себя — нет. Когда Мария Вудстокская вернулась за подопечной, та сидела перед девственно-чистым листом бумаги. — Так случается. Я слишком насела на тебя. Что бы там ни думали греки, но рисовать не ремесленничать. Потому эта муза так обидчива: у нее нет имени, — попыталась утешить Маргариту тетушка и отвлечь от мысленного самобичевания. — Вернешься, когда она будет добра. Только об одном прошу: завлекая ее, не устраивай погром. — Погром? — удивилась Маргарита. Если что-то и лежало не на своем месте, то она готова была тут же все исправить, но это никак нельзя было назвать погромом. Она уже была готова усомниться в ценности сокровищницы, если за каждую мелочь ее собирались отчитывать, но тетушка пояснила: — У твоей прабабушки был такой обряд призыва. Если ничего не получалось, она выходила из себя и крушила все, что попадало под руку. И чудо! Муза прилетала. Я наблюдала это воочию и испугалась, что сама попаду под горячую руку. А я, поверь, не из пугливых. — Моя муза после такого обряда убежала бы, только пятки засверкали, — приободрилась Маргарита. — Вот и славно! Опять меня не так поняла? Я не о побеге твоей музы. Королева Элинор могла передать наведение порядка в надежные руки служек. Тебе же пришлось бы убирать все самой. Так легко тете удалось превратить поражение в преимущество, что Маргарита просто диву далась. Чем больше она узнавала принцессу Марию, тем больше ею восхищалась. Как же отличалась она, реальная, от сложившихся ранее представлений о ней и о монахинях! Несмотря на папский запрет покидать стены монастыря, она бывала в миру чаще, чем в стенах обители. Она занималась делами аббатства, но поговаривали, что это был лишь повод. Король выделял щедрые средства на содержание дочери, и только малая их толика оседала в монастыре. При всем этом принцессу-монахиню уж никак нельзя было назвать скрягой. Так как послушницы в монастыре не имели права на личную собственность, присланные родственниками той или иной девушке из дома лакомства надобно было разделить между остальными воспитанницами поровну. Такой вот доброй родственницей для дочерей Джоанны Акрской стала ее сестра. Из своих путешествий она привозила девушкам столько угощений, что никто не был обделен. Правда, Елизавета и Маргарита подозревали, что маленькую Джоанну тетушка втайне подкармливает сверх положенной доли. Монахини, отринувшие похоть, считали должным оградить от даже мысли о ней своих юных подопечных. Молодость тянется к греху; все, даже мимолетные сладострастные мысли, произрастают в распутные деяния, потому их следует искоренять, как сорные травы. Вот под такую прополку и попала Елизавета, когда в вечерний час решила развлечь подруг историями о короле Артуре. Сестра Юдифь, присматривающая за девушками, тут же перебила ее и начала рассказ о Мелоре Бретонском, чье имя носил монастырь. Монахиня со всем красноречием поведала, что святой покровитель — если не король, то принц, его подвиги славны тем, что творились во славу Господа, а смерть от рук вероломного короля Ривала гораздо трагичнее, чем воспеваемая наивными сердцами смерть Артура. — Интересно, станет ли она отрицать, что знает, кто такой Артур и чем славен, если спросить ее прямо? — успела шепнуть Маргарита, растерянной Лиззи. В наказание или в поощрение за любознательность одним из заданий для неудавшейся рассказчицы стало ознакомление с трактатами о жизни святой Хильды Стренинхельской. Чтение было настолько скучным, что усыпило даже терпеливую и скрупулезную Елизавету. Одно упоминание о языческих богах могло вызвать у монахинь ужас, а Мария Вудстокская запросто о них рассуждала. Маргарита решила, что когда ее муза перестанет сердиться, то первое, что она у нее попросит, — послать образ тетушки. Пока же та молчит, Маргарита не станет посещать келью-мастерскую. Помимо огорода с овощами, пряными и лекарственными травами, обрабатывать который было обязанностью и монахинь, и послушниц, при монастыре имелся роскошный сад. Вот там Маргарита и искала уединение. Сестра Юдифь поощряла желание Маргариты отделиться от остальных девушек, считая, что гуляя по монастырскому саду, как по Эдемскому, та постепенно придет к мысли посвятить себя служению Господу. Маргарита не стала разочаровывать монахиню известием, что она не сбегала от мира, а предпочитала играм с подругами одиночество и не хотела становится одной из семи, скромной послушницей в сером платье. Она — Маргарита де Клер. Постепенно исследовательский интерес уступил место умиротворению от неспешной прогулки по знакомым местам. Оставалось наблюдать, как с течением сезонов одни цветы сменяют другие, как завязи на деревьях превращаются в плоды. Ничего нового, музу таким точно не заманишь. Так минуло три недели и, возможно, ещё день-два и Маргарита потеряла бы тягу к бессмысленному хождению, предпочитая прогулкам игры с подругами. Однако, дойдя до колодца, из которого никогда не брали воду на нужды монастыря, так как он символизировал священный источник, и маленького пруда, заросшего болотником, на одном из яблоневых деревьев она заметила необычное красное пятно среди зелени листьев. Яблони уже отцвели, плоды завязаться не успели. Маргарита подошла поближе и с удивлением признала свою ленту, повязанную к ветке, что росла невысоко, как раз чтобы дотянуться. Когда-то этих лент было две. Одну из них забыли в Каэрфилли, другую… Другую она повязала на ладонь мужчины. Он не просто нашел ее, он придумал, как подать знак! Пирс Гавестон! Ее несносный рыцарь! Сердце колотилось бешеным боем, мелодией бубна отдаваясь в голове, от которой ноги так и просились в пляс вокруг благословенного колодца. Маргарита вспоминала его лицо, его стать, их последние встречи и, уже привстав на носочки, резко развернулась: гасконец больше не застанет ее врасплох. Он должен был стоять за спиной! Должен! Если восторг ее был сравним с безбрежным морем, то разочарование, когда никого не оказалось рядом, — с болотом, которое необратимо ее затягивало. Разум бросил спасительную веточку: если бы Пирс поджидал ее здесь и был обнаружен, то навлек бы неприятности не только на себя, но и на Маргариту. Все дело в оставленном знаке. Маргарита снова вернулась к дереву. Сердце выдавало тревожные удары, руки не слушались, когда девушка потянула край ленты, распуская узел. На землю упал аккуратно свернутый в трубочку небольшой листок бумаги. Если бы она разорвала его, спешно разворачивая, то придумала себе наказание похлеще тех, что возлагают на себя монахини, но ей так не терпелось узнать, что же там написано! Как будто это было волшебное лекарство, а она — умирающая. «Я не стану обещать, что готов забрать Вашу скорбь, ведь вместе с нею исчезнет память. Позвольте же забрать ее часть, чтобы Ваши дни стали радостнее, а со мною — осталась доля Вашей души». Маргарита зажала послание между ладонями, но потом снова перечитала его. Снова и снова, пытаясь запомнить каждый завиток букв. Если бы могла, она бы хранила письмо на груди, как талисман, но она страшилась даже представить, что случится, если его обнаружат. Уничтожить письмо Маргарита не посмела, потому, найдя подальше от дорожки камень, устроила под ним тайник. Ей нестерпимо хотелось большего: она решила оставить ответное послание. Перевязав ленту на соседнее дерево, рядом на дорожке палкой она нарисовала три рисунка: Каэрфилли — его округлые башни и дамбы сложно не узнать, — фигурку мужчины и женщины, стоящих напротив, и лист девичьего винограда.