Жизнь - это борьба

— Судя по результатам осмотра, это напоминает весьма умелое хирургическое вмешательство, — Итоката внимательно рассматривала собственные записи, чтобы не пропустить ничего важного. Цунаде сидит за своим рабочим столом, мрачная и задумчивая. Подперев голову кулаком, женщина вслушивается в слова подчиненной, но сама рассеянно следит за птицами, резвящимися в кроне растущего рядом с окном дерева. — Вроде очистки? — мрачно уточняет она, когда подчиненная называет еще несколько медицинских терминов. Скверная процедура, призванная избавлять куноичи от последствий некоторых щепетильных миссий, когда не справлялись контрацептивные зелья. Или принимать их становилось уже поздно. Не всегда сведения добывались скрытым шпионажем или кровавыми пытками. И Цунаде терпеть не могла эти устои, только вот поделать с этим было ничего нельзя, и иногда иного выхода, кроме как воспользоваться услугами медовых куноичи, не было. — Д-да, — молодая женщина перед ее столом сконфуженно тупится, опуская руку с листами. Вглядывается в лицо начальницы яркими, салатовыми глазами. — Выпиши Анике восстанавливающие и отпускай. — Цунаде-сама, — Итоката Осока неуверенно мнется, когда карие глаза начальницы устремляются к ее лицу. — Я правильно понимаю — кто-то взял у девочки?.. — Да. Похоже на то. Принцессе слизней стоит больших усилий не садануть по столу кулаком. Не хотелось пугать и без того впечатлительную девушку. А еще — с последнего обновления мебели в ее кабинете прошло не больше недели. Не хотелось растрачивать казну госпиталя на такую ерунду. Минато, конечно, был славным мальчиком, и ответственно подходил к оборудованию больницы, но едва ли был бы рад узнать, что главный врач тратит столько средств на последствия своей вспыльчивости. И все же сдержаться было сложно. Она ведь знала его, знала лучше многих, кто считал, что знает тоже. И знала, на что он способен. А потому вернувшаяся с миссии ученица, рассказавшая о столкновении и пожаловавшаяся на боль в брюшной полости, вызвала опасения. Благо хоть, вмешательство старый напарник провел аккуратно, и девочке ничего в дальнейшем не грозило. Только вот Цунаде действительно знала, на что он способен. А потому уже сейчас чувствовала тревогу и раздражение. Если Орочимару брал что-то, не спрашивая ни у кого, он никогда не делал этого из добрых побуждений. Ей предстояло сообщить об этом Хокаге. И может быть девочке. Чтобы в дальнейшем это не стало для нее неприятным сюрпризом. Что бы там по итогу не сделал Змеиный саннин с украденным.

***

— Орочимару забрал у тебя яйцеклетку. Я закашлялась, от удивления вдохнув пока пила чай, и сейчас судорожно хрипела, пытаясь восстановить дыхание. Фудо сидел рядом, хмуро разглядывая мою покрасневшую физиономию. Старик никак не мог взять в толк, что сообщать мне подобные новости за трапезой — дело не самое разумное. Я раз за разом рисковала подавиться насмерть, а его это, словно бы, вовсе и не смущало. А может так он вырабатывал у меня непоколебимую невозмутимость... — Чего? Да, ничего более умного я спросить попросту не смогла. — Ты не понимаешь? — старик неодобрительно сощурился, закусывая мундштук в раздражении. — Он взял яйцеклетку. Учитывая, что к биологическим образцам Гордлока или Унмэ, кому как удобнее, в виду их сотрудничества неограниченный доступ… Он замолчал, видя, как я всеми силами стараюсь не задумываться над звучащим на кухне откровением и раздраженно саданул кулаком по столу. — Да включи же ты голову! Они начали попытки воссоздать наследника Фукацу. — Это отвратительно. Сдержать подкрадывающуюся изнутри гримасу не выходит, и я кривлюсь, чувствуя, как слюна во рту становится кислой. Ей богу, меня вот-вот стошнит. Зачем старик вообще поднял эту тему? Тем более за столом. — С точки зрения морали? — он усмехается, обжигая ироничным взглядом. — Может быть. Но с точки зрения практичности… Если Унмэ нужно было тело, они, судя по всему, в плотную подошли к его воссозданию. — Я думала они будут делать клонов этого урода, — я отвожу взгляд, всеми силами пытаясь выгнать из мыслей неприятное слово, начинающуюся на «и». Выходило скверно, учитывая с каким упорством старик продолжал это обсуждать. — Я тоже так думал. Если бы кто-нибудь из нас допустил хоть малую мысль, что они будут создавать что-то новое, мы бы давно и надежно тебя спрятали. — Значит, теперь можно не бояться, что вы посадите меня в башню, — не сдержала я невеселого смешка, запивая омерзение крепко заваренным чаем. — В какую башню? Выражение у деда наиглупейшее, и это наконец позволяет отвлечься достаточно, чтобы справиться с гадливым чувством внутри. — Не бери в голову. Так и что нам теперь делать? — Нам? Ждать вестей от шпионов и готовиться к худшему, — он смиряет меня хмурым взглядом светлых глаз и наконец уводит свое внимание к закускам, выставленным на столе. Дома тихо и помимо нас с ним никого нет. Наруто пропадает на улицах деревни, вместе с Нара и Акимичи продолжая кошмарить население Конохи, а Минато, кажется, окончательно похоронился под непобедимой кипой макулатуры, требующей его незамедлительного внимания. Еще сегодня утром я благополучно покинула госпиталь, получив в пользование малоприятные лекарства, горечь от которых еще долго вязала язык. Но эти лекарства наконец избавили от ноющей боли внизу живота, а потому я не смела роптать. Однако, мысль, что пить эту гадость придется еще в лучшем случае две недели, не внушала оптимизма. И вот Фудо, вернувшись от Минато, огорошил этой пренеприятнейшей новостью, и я, если честно, с трудом представляла, что мне с этим делать. А я ведь так наивно прониклась мрачным антуражем этого старого земноводного. Обидненько… Облапошили меня знатно. — Скажи, а помимо этого убийцы, вы ведь занимаетесь другими проблемами? — спросила я, когда тишина на кухне затянулась особенно сильно. — Ты про организацию? — Про нее самую. — Мы узнаём, — Намикадзе пожал плечами, палочками растаскивая жаренного кальмара по тарелке. — Но осторожно — несколько наших погибли в Дожде, пытаясь добыть сведения. Новость возмутила и даже разозлила. Достаточно, чтобы я позволила себе неуважительно-обвинительный тон, каким прежде никогда не смела разговаривать со стариком. — Зачем вы копаете под них? Я ведь сказала вам, чего они хотят. — Но не сказала, когда именно они начнут действовать. Мы отслеживаем, чтобы знать, когда начнется приготовление. Молчаливое столкновение взглядов затянулось достаточно. И очень долго я не находила в себе сил, чтобы отвести взгляд, признавая тем самым негласную капитуляцию. И хотя с одной стороны я понимала, почему Фудо с Минато приняли решение организовать слежку, понять и принять — было не одно и то же. — Первыми будут пропадать свободные хвостатые. Потом они придут за двухвостой вроде как. Потом однохвостый. — Они собирают их не по порядку? — Фудо рассеянно вскинул брови, выглядя как человек, мыслями находящийся очень далеко от темы беседы. — Нет. Насколько я помню. Я знаю только, что основная буча поднимется, когда выкрадут однохвостого. Это станет своеобразной точкой отсчета. Много чего идет здесь не так, — раздражения в голосе сдержать не вышло. Потому что возмущение неканоничностью событий с каждым разом выводили из себя все сильнее. — Восстания Учих не было, Итачи не тронул клан. — Потому что Данзо мертв. Новость заставила меня раззявить рот, как в самом тривиальном мультике. Ладно хоть палочки в пальцах в последний момент удалось удержать. — Что? — Минато отдал Шисуи приказ устранить старика, как только тот попытается напасть на него. Тот попытался. Буквально через пару недель, как ты отбыла в мир призыва. Корень расформирован, печати сняты со всех корневиков. Всплыло очень много неприятного добра. Оба старейшины под арестом. Не схватиться за голову стоило больших усилий. Но глаза с каждым словом я выпучивала все сильнее. Просто… Что?! — И ты только сейчас об этом говоришь?! — крик прозвучал в безукоризненной тишине громоподобным ревом. — Ну. Мы только сейчас с тобой встретились. — Вот ведь гадство! Это не было… Не было плохой новостью, в конце концов помешанный на спасении Конохи старикан был проблемой. Но это событие настолько сильно выбивалось из общего хода событий, что очень серьезно подвергало вопросам все дальнейшее, что могло бы произойти. Голова вспыхнула приступом тупой, повсеместной боли. Такой непривычной, всеобъемлющей и жадной, что я ненароком малодушно решила, что прежде никогда и не знала, что такое настоящая боль. Когда не просто стучит в какой-то части агонизирующего мозга, а схватывает всю массу серого вещества в стальные, раскаленные тиски. — Думаю, мне надо проветриться, — слабеющим от боли голосом выдавила я, поднимаясь на ноги и слабой походкой направляясь в сторону коридора. — Просто отвлечься от всего этого безумия. Боль пульсировала и гнала прочь, и я сама не заметила, как остались за спиной несколько этажей лестничных пролетов. Как хлопнула на прощание подъездная деревянная дверь. Где-то в не увлеченной страданием части сознания мелькнуло смутное воспоминание из прошлой жизни. О старых, совковских пятиэтажках, деревянных же дверях в подъезды, служивших верой и правдой вплоть до момента, пока все их не заменили безопасными, железными товарками с домофонами. Пыльная улица деревни тонула в послеобеденной духоте, вынуждая с затаенным восхищением вспоминать о ледяных водах родниковых ключей или хотя бы о жалком куске замерзшего сока на палочке. Каждый шаг взметал с сухой земли желтовато-серую пыль, меж пальцев ног, где жара порождала выделение пота особенно сильно, уже скопилось достаточно пыли, чтобы ноги неприглядно почернели. И этот вид настолько увлек меня, что еще несколько кварталов я прошла, бездумно рассматривая собственные пачкающиеся ноги, не позволяя ни единой более мысли поселиться в мозгу. Боль не отступала. Лишь переплавлялась во что-то новое, становилась точечной. Колючим бисером рассыпалась внутри черепной коробки. И если бы кто-нибудь в этот момент предложил бы мне описать собственные ощущения для анамнеза, я бы охарактеризовала это, как бенгальский огонь, зажженный внутри моей головы. Что рассыпает колючие, жалящие искры прямо по извилинам. Не самое приятное ощущение, и с ним, пожалуй, стоило бы наведаться к Цунаде, но я лишь недавно покинула стены госпиталя. И мне до ужаса не хотелось добровольно лишать себя приобретенной свободы. Оставалось надеяться, что странный приступ головной боли, никогда прежде не посещавший с таким энтузиазмом, в скором времени схлынет в небытие. Воздух пах пылью и жаром нагретой солнцем земли. Хотелось вырваться куда-нибудь поближе к водоему, окунуться в прохладные воды какой-нибудь речушки и хотя бы на день сделать вид, что ничего странного, страшного или богомерзкого в моей жизни не происходит. Богомерзкого… Какое, кхм, цепляющее слово. — Он никогда не полюбит тебя. Странная фраза, ворвавшаяся в сознание, прервала череду путанных размышлений, заставляя вернуть внимание реальности. И замереть, несколько растерянно вскидывая взгляд от собственных запылившихся ног. Предчувствие не подвело, вне контекста оброненная фраза предназначалась мне. Прямо передо мной, на пути, чтобы я точно не прошла мимо, стояла девушка. Выше меня на каких-то пару сантиметров, значительно более тонкокостная и стройная, она буравила меня строгим взглядом серьезных, шоколадно-карих глаз и недовольно поджимала губы, отчего те больше напоминали бледную морщинку вместо рта. Тонкие, но подтянутые руки куноичи крестом покоились на груди, и за спиной ее развевались длинные, густые каштановые волосы, радующие здоровой прямотой и блеском. Не чета моим торчащим в разные стороны прядям, клочками вьющимся в разных частях гривы. Изуми-чан была красива, очаровательно юна, и так же очаровательно-решительно настроена. Возможно, в моем лице несчастная видела злобную по своему характеру помеху к ее собственному сердечному счастью. И это в той же степени смешило, в которой и раздражало. Потому что я действительно была слишком стара для всего этого. Для этих драм, душевных трагедий и прочего, малоприятного добра. А может, была слишком уставшей от бесконечной череды проблем, которые лишь ненадолго оставили меня в мире лис, но радостно возвратились, стоило вернуться. — Прости? — я непонимающе вскинула брови, отчаянно пытаясь понять, чего именно хочет от меня Изуми, мать ее святая женщина, Учиха. — Итачи-кун не будет с тобой счастлив, зачем ты продолжаешь держать его рядом с собой этим глупым договором? Вспомнился смутно знакомый канон. А может и не канон вовсе, а одна из множества фанатских теорий, которыми активно когда-то захламлялось собственное сознание. О том, как девочка любила мальчика-страдальца. И тот был так благодарен этой чистой, незамутненной любви, что подарил ей иллюзию счастливо прожитой совместно жизни, пока она медленно умирала у него на руках. Красивая романтика. Больше отдающая жалостью и последней милостью добродушного палача. Если бы это было правдой. Стоявшую передо мной девушку, уже совсем не тринадцатилетнюю соплюшку, а вполне оформившуюся юную леди, стало жалко едва ли не до слез. Неожиданно и очень сильно захотелось прижать наивное дитя к груди, и используя все имеющееся убеждение, попытаться объяснить, что, если бы чувства той были взаимны, меня не целовали бы на пороге моей комнаты. И что не она просила бы о разрыве брачного договора. И что подобные душевные порывы нужно искоренять из груди, пока они не стали подобно наркотику — приучать к томящей боли невзаимности. — Ты пришла просить от его имени? — не звучать при этом бездушной, горделивой сукой было очень сложно. А потому звучала я просто как крайне незаинтересованный во всей этой беседе человек. Со скучающе-вежливым интересом на постной физиономии. — Он никогда не попросит, — Изуми шагнула вперед, поняв, что контакт со мной худо-бедно налажен, и воинственно махнула изящной ручкой в отсекающем жесте. — Он слишком ответственен, чтобы на это пойти. Невежливый хохот, рвущийся из груди, подавить удалось, но губы дрогнули в слабой улыбке. И головная боль тут же стерла всякое подобие веселья. — Я не брала Итачи в рабство, я ценю его как друга, и, если он сам попросит меня об этом, я не буду держать его силой. Для того, чтобы держать в голосе дружелюбие, тоже потребовалось усилие. Некстати вспомнился собственный печальный опыт неразделенной любви. Моя гордость не позволила продолжить осаду чужих бастионов сердца после первого отказа. Впрочем, от «дружбы» с предметом воздыхания, отказаться я не могла очень долго, трепетно и методично растравливая собственное сердце. — Он хотя бы знает, что ты его любишь? — в этот раз добрая улыбка была не наигранной, и в голос, звучавший сухо все это время, просочилось благодушное покровительство. Странная, болезненная ностальгия утопила недовольство и так же жадно слизала из головы боль. Оставив только глухую тоску и досаду по несбывшемуся когда-то. Девчонка испуганно округлила и без того круглые глаза, растерянно хлопая пушистыми ресницами. Славная куколка, неожиданно понявшая, как сильно выдала себя и собственные чувства этой неосторожной бравадой. На лице этот испуг читался едва ли не крупными буквами. Должно быть, она, как и я когда-то, усердно старалась строить из себя просто хорошего друга. Хорошо знающая вкусы, умеющая поддержать любой интерес или беседу. Веселящая и дарящая своим обществом чувство покоя, расслабленности и не обязывающего ни к чему счастья. Опасное, засасывающее хуже непролазной топи, поведение. Ты обманываешься тем, что ты друг и просто дружишь, а сам добровольно накидываешь на сердце кольца якорной цепи, привязывая себя к человеку и привязывая его в ответ. Мой возлюбленный в свое время на это радостно клюнул, и сам так и не нашел в себе сил отказаться от меня. Просто потому, что я была действительно хорошим другом, несмотря на то что причины этой дружбы для него были прозрачнее стекла. — Я не… Нет, я не… Она запнулась в судорожных попытках откреститься от обвинения, и улыбка на моем лице из располагающей сделалась сочувственной. Тут же заставив злые слезы закипеть в карих глазах собеседницы. Жалость на моем лице обидела ее, пожалуй, даже сильнее всей ситуации в целом. — Вот тебе мой совет, подруга, — стараясь звучать не слишком поучающе, начала я. — Скажи ему правду. И если эту правду он не примет, если не ответит на твои чувства — лучше обруби вашу связь. Я говорю это не из жадности, зависти или вредности. Я просто знаю, каково это. И никогда никому не пожелаю подобной участи. Изуми уходила стремительно. Широко размахивая сжатыми в кулаки руками, она стремительно удалялась по безлюдной дорожке, а я рассеянно следила, как покачиваются кроны парковых деревьев по правую руку. И с горьким сожалением размышляла о принятом решении и сказанных словах. Может, зря я так? Может, стоило в самом деле проявить инициативу, поиграть в доброго самаритянина и оттолкнуть Учиху? Ведь кто знает, быть может, если в том каноне тринадцатилетний Итачи Учиха в силу возраста еще не успел проникнуться к подруге детства романтическими чувствами, это получилось бы у него здесь? Может, дай я ему вольную и четко обозначь ситуацию, в его и ее жизни все действительно сложилось бы так ярко и сладко, как в той иллюзии, что копия Итачи из другой реальности дарила умирающей девочке? Вдруг они были бы счастливы? Глаза вновь упали на запылившиеся, черные меж пальцев ноги и в глазах вскипели слезы. Имею ли я права держать Учиху подле себя только потому, что наш союз когда-то показался мне выгодным и потому что мы друзья? Я, тетка, что ментально отсчитывает уже четвертый десяток лет. У которой единственная страстная мечта — заставить ублюдка, лишившего меня в этом мире отца, горько пожалеть о содеянном. Та, что в последние годы все труднее цепляется за гуманность и человечность. Имею ли я право тянуть за собой в этот хаос людей, что за прожитые вместе годы привыкли считать меня другом. Если я не всегда с уверенностью могу гарантировать, что не перешагну через этих друзей, если от того будет зависеть моя месть? — Трагично, — голос, раздавшийся со спины, заставил вынырнуть из собственных мыслей в который раз за сегодняшний день. Спокойный, тщательно скрывающий в себе затаенное веселье, этот голос вернул к действительности и заставил тщательнее прислушаться к себе. Слезы слабости, так и не сорвавшиеся с ресниц, уже высыхали на этих самых ресницах. Дыхание выровнялось, и только убедившись в этом, я позволила себе обернуться. Чтобы столкнуться с внимательным взглядом черного глаза. Копирующий, устроив расслабленные руки в карманах брюк, с плохо затаенным любопытством рассматривал меня с высоты своего роста, и, мне казалось, улыбался. Ситуации в целом, мне или своим мыслям по поводу всего увиденного — понять было сложно. Да и не очень-то хотелось, если честно. — Не простой разговор? — снова заговорил он, когда стало ясно, что я реагировать на его замечание вовсе не спешу. — Непростая жизнь, — как можно равнодушнее откликнулась я, пожимая плечами и копируя чужую позу. Руки в карманы, спина чуть откинута, голова склонена на пару градусов к левому плечу. — Подслушиваешь? — Прости, я не хотел, — он рассеянно взъерошил и без того стоящие дыбом волосы, оглядел окрестности над моей макушкой, и снова вернул ко мне свое внимание. — Просто так вышло, что уйти я не мог. — Следишь за мной? — тут же на вскидку предположила я. — Нет-нет, просто… — Да брось, иначе бы ушел, — я замолчала ненадолго, пытаясь разобраться хочу ли продолжить общение или свести все к ненавязчивому прощанию. — Я и так знаю, что Минато не оставил бы меня без присмотра ввиду всех событий вокруг моей скромной персоны. А твоя кандидатура вполне подходит для качественной охраны. Какаши тяжело вздохнул, опуская плечи и подаваясь вперед. Словно сверху ему свалилась неподъемная плита. — А ты догадливая, — с каким-то едва ли не недовольством признал он, тем самым признавая правоту всех моих догадок. Хотя оставался вариант, что он просто отводит мое внимание на себя, и мои конвоиры вовсе другие люди. — Тебя выдала последняя фраза, — со смешком заметила я, решив, что все же буду придерживаться идеи с его наблюдением. Так было спокойнее. От мысли, что ты знаешь, кто именно не сводит с тебя внимательных глаз. Да и Хатаке был весьма серьезной боевой мощью, чтобы расслабиться от мысли о его пригляде. Смешок молодого мужчины вышел неловким и зажатым, словно вся ситуация у Копирующего вызывала трудности, но тогда было совершенно неясно, зачем он вообще выполз из укрытия. Неужели мой несчастный вид показался настолько трогательным, что сердце непоколебимого шиноби, без труда расправляющегося с целыми отрядами косвенно замешанных в темных делишках людей, дрогнуло? Помнится, в известном мне каноне Какаши по молодости выполнил не одно неприятное дельце. — Не хочешь рамена? — неуверенно прозвучавшая фраза вышла настолько нелепой, что я не удержала насмешливого фырканья, скептически глядя в обращенное ко мне лицо. — Ох, уволь от своего сострадания. Если ты вдруг решил, что мне тут потоптались по сердцу, то ты ошибаешься, — фразы, срывающиеся с языка, звучали ядовито, но ничего поделать с поднявшейся вдруг озлобленностью я не могла. Хоть и старалась строить из себя беспечное веселье. — Я просто немного посокрушалась тому, что мне и помимо мелодрамы достаточно проблем в жизни. Только и всего. Пожатие плечами под внимательным взглядом непроглядно черного глаза вышло вполне естественно. Из-за маски сложно было понять, какие мысли бродят в голове шиноби, но желания выяснять не было. Была перманентная усталость, прорва проблем, требующих немедленного обдумывания, что настойчиво маячили где-то на периферии. И возвращающаяся головная боль, приведшая с собой за ручку тупые потягивания внизу живота. По ощущениям очень похоже на ноющую боль после операции, но, если верить словам Фудо, принесшим новости из ратуши, именно ею и была та странная ситуация в столкновении с саннином. О котором тоже, к слову, стоило бы поразмыслить. — Хорошо. Сказанная Хатаке фраза повисла между нами, как пыльный, набивший всем оскомину гобелен, от которого ввиду древности, никто не решался избавится. Раритет, необходимость, доставшаяся по воле судьбы, но с которой черт знает что вообще делать. Шаг в сторону я сделала первой. — Славно, если моим наблюдающим и в самом деле назначили тебя, — удивительно просто было фамильярничать с глазу на глаз, словно нас не разделял добрый десяток лет. Впрочем, учитывая мой истинный возраст, эта разница была зеркальной. — Ты хороший шиноби. Уходила я молча, без прощания, хотя не было и приветствий. И только спустя несколько минут, когда дорожка возле парка окончательно скрылась за поворотом, до меня с опозданием дошло, как неизящно я потопталась последней фразой по старым, наверняка до сих пор болящим душевным ранам. Раздраженно скрипнула зубами на собственную театральную браваду, и уже решительней и быстрее зашагала обратно к дому. Подгоняло трусливое и малодушное желание спрятаться от всего под одеялом. Уже в который раз. И чтобы никто больше и никогда меня не трогал. Вплоть до момента, пока на горизонте не замаячит Унмэ. Вот тогда я буду готова возвратиться к жизни. А все эти пляски с бубном и попытки не выпадать из обыденной рутины не вызывали ничего, кроме раздражающей, прижимающей к земле усталости.