Урок

Руки дрожат. В изнеможении утыкаюсь щекой в утоптанную, нагретую за день землю. Пот струится по лбу, свисает мутной каплей с носа. Волосы мокрыми сосульками прилипли ко лбу и лезут в глаза. Дышу, широко раскрыв рот, сердце бьется так, что кажется готово выскочить из груди испуганной птахой. Солнце устало садится за кромку леса и вечерняя прохлада приятно холодит разгоряченное тело. Подняться сил не осталось, в голову приходит предательская мысль — заночевать прямо здесь, в пыли. — Опять ты… Прямо перед лицом возникают сапоги командира. Бодро вскочить не получается, тело утомленное тяжелой тренировкой не сразу повинуется моей воле. Громко пыхчу, восстанавливая дыхание. Неуклюже корячусь, переворачиваясь на задницу. Командир протягивает ладонь, предлагая помощь. Секунду колеблюсь, глядя на нее, но все же опираюсь, поднимаясь на ноги. «Завтра мышцы отыграются за сегодняшнее издевательство», — посещает тоскливая мысль. «Но кого это волнует? Зато возможно сегодня отрублюсь без сновидений». Вытягиваюсь в струнку, приветствуя своего командира согласно устава. Он печально оглядывает меня с ног до головы. — И что ты делаешь? — Следую вашим советам, командир. Вы говорили, что моя подготовка оставляет желать лучшего, — запястьем вытираю пот со лба и судя по осуждающему взгляду, лишь сильнее размазываю пыль по лицу. Он тяжело вздыхает, отводя взгляд. Руки по привычке шарят по карманам, в поисках любимой трубки. — Ронин… — медлит он, — сколько это будет продолжаться? Пожимаю плечами, не зная что ответить. Как объяснить, что пока я погружен в дневные заботы и тяготы учебы — я дышу? Стоит голове коснуться подушки, прикрыть веки в надежде заснуть, перед глазами встает ее образ. Светящиеся глаза, наполненные любовью и нежностью, мягкие пряди волос, отливающие на солнце рыжиной. Она смеется и тянет ко мне нежные ласковые руки и льнет всем телом, обнимая. Сердце заходится испуганной птахой, потому что, когда я открываю глаза — ее рядом нет. И никогда не будет. Моей Тары. Всегда будет Королева Тара и этикет непробиваемой стеной между нами. Мне остается лишь скрежетать зубами всю ночь, лежа на узкой койке и уткнувшись в подушку, сдерживая злой рык безнадежности, в надежде не разбудить товарищей. Потому что до утра заснуть не получится, прогнать видение тоже. Поэтому единственный шанс на существование — измотаться за день так, чтобы не хватало сил доползти до койки. Тогда я проваливаюсь в темное пустое небытие до самого утра. Командир отличный учитель. Его любят и ценят. Он строг, но внимателен. Он помнит имена всех своих учеников, даже тех у кого волосы уже серебрятся мудростью. Он умеет так преподнести историю противостояния болотников и лифманов, что хочется смеяться и плакать одновременно. Он знает где и в какой момент находятся дозорные отряды и может спрогнозировать обстановку на границе на несколько дней или месяцев вперед. Он признанный стратег и отличный товарищ, даже нам — молодняку. И я, сколь не сильны были мои противоречивые чувства к нему, не могу не признавать этого. Но что он может знать о любви? Поэтому молчу, опуская голову ниже и ковыряя пыль носком сапога. — Ты неважно выглядишь, — замечает командир. Вот только нравоучений мне сейчас не хватает! Чувствую, как начинаю заводиться, — я могу идти? Молчит, снова внимательно разглядывая, — да, конечно… Развернувшись, делаю несколько шагов, направляясь к казарме. Но внезапно останавливаюсь и снова поворачиваюсь лицом к командиру. Слова срываются с языка сами, — командир… прошу перевести меня в дозорные отряды на границу черного леса. Это шанс. Вырваться, сбежать. От себя, от нее, от бессонных ночей и нескончаемых дум… Давно замышлял просить, но все не решался. Сейчас, когда вымотавшийся и злой — вырвалось само. И я рад этому. А вот командир, похоже нет. Выражение его лица меняется. Только что задумчивое и спокойное, превращается в застывшую маску, глаза зло сверкнули. — Та-а-ак… — зажав в кулаке, так и не прикуренную трубку, тянет зловеще, оглядывая с ног до головы. — Зайди ко мне через полчаса, поговорим. Салютую и спешу на ручей ополоснуться. Может выгорит? Ему же лучше, не буду маячить перед глазами. Я же вижу, что мое присутствие его нервирует, будто он никак не может решить, что со мною делать. Он явно сердит на меня, особенно в последнее время. Впрочем, это взаимно. После праздника полной луны меня колотит нервная дрожь при виде его. Стараюсь встречаться с ним пореже. Особенно, вот так, наедине. «Тары больше нет!», «Ваши отношения остались в прошлом.», «Вы не можете быть вместе.» — не могу простить эти слова! Как он мог? Схватить за шкирку и потыкать мордой в грязь. Но что мне делать, если она не ушла? Она все также радостно улыбается при встрече. Тянет свои узкие изящные ладони, чтобы прикоснуться, обнять… Значит меня можно окунуть в грязь, а королеву расстраивать нельзя! Не стоит объяснять ей ее королевские обязанности. Не стоит говорить, что любить простого лифмана противоречит королевской стати. Королева должна улыбаться! Ей можно — надо тихо ждать, когда она изменится и поймет что к чему. Должно пройти время. Мне нельзя — надо стать камнем. Только охранять, только беречь. Не дышать, не прикасаться, не смотреть, не любить… Мычу мучительно, стискивая зубы. Но как, скажите? Как вытерпеть, когда она при встрече кладет руки на плечи и целует нежно. А после заглядывает весело в глаза, улыбаясь призывно? Как не разорваться сердцем, когда она, встав на цыпочки, шепчет нежно на ухо — «любимый», обдавая ароматом лесных трав, от которых голова кругом и смеется, ведя за собой, крепко ухватив за ладонь? А ее смех проходит дрожью по всему телу, до самых пят и выходит жарким румянцем на щеках. Оглядывается, смотрит своими медовыми глазами в которых отражены все тайны, сокровища и блаженство мира. А золотые искры сияют столь обещающе, и отражают столько любви и нежности, что можно затопить весь лес. Сердце колотится в ушах, ноги подгибаются — я тону в ее взгляде. Меня накрывает с головой, тащит за ней, словно весенним паводком, сметая все запреты, все «нельзя», кружит в предвкушении счастья, волочит по самому дну благоразумия. И я уже не вижу ничего вокруг. Но всегда рядом оказывается Корвин. Он словно следит за мной. Оценивает, окидывая своим холодным взглядом, сложив скрещенные руки на груди. Его высокая крепкая фигура, подобна ледяной скале о которую я разбиваюсь в кровь снова и снова. И я скриплю зубами, рвусь сердцем, выгребая из этого потока, физически цепляюсь руками за ветки, траву, цветы, отстаю, хрипло дыша и опуская глаза. Из последних сил пытаясь найти в душе отсветы слов: долг, присяга, надо. А Тара, пьяная своей любовью, не замечает ничего вокруг. Она не видит того, что я не могу пойти следом, что связан по рукам и ногам: долгом, приказом, глупыми играми старых лифманов. Нельзя любить королеву! Она принадлежит лесу! Ее любят все! Весь лес поклоняется ей. Всем можно — тебе нельзя. Больно. Ох, Тара, как же больно без тебя!

***

Сбегаю рысцой к ручью. Не останавливаясь, прямо в одежде, ныряю в темную прохладу ручья. Заодно и потная фуфайка простирнется. Здесь мы купались с Тарой — приходит предательская мысль. А потом, лежа на берегу, прямо на гигантском листе лопуха, нежились под мягкими лучами утреннего солнца. А я, осторожно, стараясь чтобы она не заметила, нежно зарывался носом в ее волосы, вдыхая пряный аромат свежих умытых дождем утренних трав. Такой аромат стоит, когда теплый летний дождь смывает пыль со стеблей и листьев. Щедро поит луг, а после солнце, своими золотыми лучами, сушит промокший насквозь луг и каждая травинка в истоме удовольствия начинает источать свой, присущий только ей, аромат. Каждый цветок считает своим долгом вплести свой запах в общую песню луга: скромная ромашка, медовые донники, колокольчики, горькая полынь, тысячелистник, головокружительный аромат земляники. И как у нее это получалось? Не знаю, но всегда мог узнать ее с закрытыми глазами из тысячи, лишь втянув носом воздух. Перед внутренним взором встает лицо Тары, румянец алеющий на щеках, густые, слипшиеся после долгого купания ресницы прикрывают нежный взор ореховых глаз, мокрая прядь волос прилипшая к щеке, нежная бархатистая темная от летнего загара, кожа, которой так приятно касаться, ощущая тепло ее тела. Губы томно приоткрывающиеся навстречу моим… Чуть не захлебнувшись темной водой, выныриваю, откашливаясь и шумно втягивая прохладный ночной воздух. — Дурак! Замечтался! Так и утонуть не долго… — ругаюсь сам на себя, выходя из ручья. Кажется меня снова ожидает бессонная ночь. Тара, как же научиться жить без тебя? Тяжело вздыхаю — вместо того, чтобы искать аргументы, опять страдаю ерундой. Надо бежать, командир не любит ждать.

***

Перед тем, как зайти к командиру, недолго поколебавшись, все же заскакиваю к себе переодеться. Здраво решив, если я иду к нему с просьбой, то должен хотя бы прилично выглядеть. Стучусь, — можно? Жестом разрешает войти. Стол заваленный свитками, карта нашего леса стрелочками отмечены места стычек с поганцами, темной полосой граница черного леса. По обе стороны стола два простых стула. На одном собственно восседает сам генерал. Другой жестом предлагает мне. Послушно сажусь. Молчим оба несколько минут. Он пристально разглядывая меня. Я также внимательно изучаю пол. — Так ты просишься в темный лес? — устало спрашивает Корвин, прерывая затянувшуюся паузу. — Да, командир. — И ты считаешь, что узнал все, что необходимо знать лифману о поганцах? — Да, я готов! Командир поморщившись, отворачивается от меня, будто уже увидел все что хотел. Вставая, тщательно вымеряет кабинет шагами, снова подходит к столу и неожиданно взрывается. — Дурак! Самовлюбленный, эгоистичный щенок! — его кулак с силой ударяет по крякнувшему в испуге столу. От неожиданности вздрагиваю, с интересом уставившись на него. — Жить не хочешь? Увяз в страданиях, как муха в смоле! Сопляк! Запрещаю даже думать об этом! Чувствую, как щеки вспыхивают жаром, и вся злость, нежно хранимая в душе, выплескивается наружу. Вскакиваю, роняя стул. — Да наплевать мне на вас. Достали своими приказами: — иди туда, делай это, думай то! Дай присягу, сиди, лежи! Уйду из отряда! Сам пойду! Думаете, сможете удержать? — отшвыриваю стул ногой, шагая к выходу. Догоняет возле двери, хватая за грудки, с силой вдавливает в стену. — Молчать! — жарко дышит в щеку. — Щенок, да ты хоть знаешь, как тебе повезло? — шепчет зло, задыхаясь от эмоций, — ты можешь видеть ее каждый день, ее улыбку, слышать ее смех! Ты знаешь, что она жива, что здорова! Ты… — скрипнув зубами, отталкивает меня. Отходит к открытому окну, глядя в ночное небо. Руки у старика трясутся. Поганец тебя забери! Около года назад у Корвина умерла жена. Досадно морщусь. Вот я дурак. Как мог забыть. Но сказанного не воротишь, а извиняться… нет уж, увольте. С мрачной решимостью жду продолжения. Корвин поворачивается со спокойным видом, вроде и не он только что орал на меня. — Все равно уйдешь? — устало потирает лицо ладонями. Упрямо киваю головой. Отходит, присаживаясь прямо на край стола, задумчиво вороша какие-то бумаги на столе. — Хорошо, — неожиданно легко соглашается. Не верю своим ушам. — Но… докажи что готов. Ты понял? — Спасибо, командир! — сияю, не веря в свою удачу. — Оставь свое спасибо себе. Завтра даю тебе освобождение от занятий — отдыхай. Значит, послезавтра, на утренней тренировке покажешь свое умение. — Задумчиво смотрит на меня, — но знай, сможешь победить — будь по твоему, нет — пеняй на себя. Жалеть не буду, вправлю тебе мозги. — Слушаюсь, командир! — так же радостно соглашаюсь. — Я могу идти? — Шагай, — машет рукой, отвернувшись от меня. Сердце бешено стучит в груди, неужели отпустит? Неужели я вырвусь отсюда? Вспоминаю его трясущиеся руки и тоскливый взгляд. Нехорошо получилось. Тем лучше, быстрее уеду — быстрее забудется. Больше не буду мозолить ему глаза. В своем успехе я не сомневаюсь. Ну, не может же, в самом деле, он накостылять мне! Конечно, с его опытом не поспоришь. У него должна быть парочка хитрых приемчиков, но я молод и крепок. Я просто измотаю его. Все мое свободное время проходит в изнурительных тренировках, в бестолковой попытке забыться. А он — старик, для своих лет он конечно крепок, вот как сегодня ухватил за шкирку. Но я парень не промах! В общем-то мы все его любим. Говорят, он был известен в свое время и не раз спасал королеве жизнь. А еще говорят, что все тело его покрыто шрамами, полученными в многочисленных схватках с поганцами. Он любит травить байки о былых подвигах, но сам редко фигурирует в своих историях. Он не любит рассказывать о себе, поэтому узнать о его подвигах из первых уст не получается. Ладно, поживем увидим! Возможно, впервые за очень долгое время растягиваюсь на своей койке со спокойной душой.

***

В назначенный день, раньше других, прихожу на тренировочную площадку, где мы изо дня в день оттачиваем свое воинское искусство. Здесь мы лупим друг друга деревянными мечами и разрубаем на кусочки чучела поганцев из сушеной травы настоящими клинками, густо утыкаем стрелами цветные мишени и охаживаем друг друга шестами, щедро разукрашивая синяками. Разминаюсь нетерпеливо, разогревая и растягивая мышцы. Не могу сдержать радостного возбуждения — моя судьба решится здесь и сейчас. Командир, точен как всегда. Подходит, привычной хромающей походкой, ровно к началу урока и не глядя на меня, раздает указания ребятам. С нетерпением жду своей очереди. Закончив, подходит ко мне, — размялся? Киваю головой. - Я готов! - Но почему-то от волнения похолодели кончики пальцев. — Чем ты хочешь удивить меня? — на лице командира не читается даже тень его обычной улыбки. — Мне все равно. — Ну что ж, калечить я тебя не буду, — задумчиво рассматривает меня, — поэтому клинки отпадают. Что скажешь по поводу шеста? Опять киваю, сердито сжимая кулаки. Он шутит? Калечить он меня не хочет! Давно себя в зеркало видел, старик? Ну шестом, так шестом. Отходим подальше от тренирующихся, вставая в боевые позиции: старик стоит со шестом расслабленно, как на прогулке, даже не пытаясь принять боевую стойку, я по всем правилам: ноги на ширине плеч, чуть боком к противнику, плотно зажав шест в потеющей от волнения ладони.

***

Честно говоря, такого я не ожидал. Еле перевожу дух. Пот заливает глаза, а Корвин даже не запыхался! Куда делась его прихрамывающая походка? Он скользит вокруг, раздавая замечания и тычки, учит меня жизни. Пытаясь достать его, мой шест постоянно попадает по пустому месту, вздымая фонтанчики пыли там, где секунду назад, да нет же — мгновение, стоял генерал. Я же постоянно получаю довольно ощутимые тычки, в живот, в спину, по ногам. Вокруг уже собираются наиболее любопытные ученики, наблюдая за небывалым зрелищем, как командир методично лупит своего ученика. Некоторые, видимо особенно зрелищные удары, встречаются аплодисментами и шумными выкриками. — Ну, что ж, пора заканчивать, — говорит Корвин, недовольно поглядывая на собравшихся учеников. Упрямо качаю головой, локтем стирая пот со лба. — Помни, ты напросился сам, — вздыхает тяжело, будто этот факт его безусловно огорчает. Удар — парирую, но следующий даже не успеваю отследить. Шест, звонко рассекая воздух, бьет по скуле. Отлетаю в сторону, не задумываясь, на автомате перекатываюсь, снова вскакивая на ноги. Все таки тренировки не прошли даром. Чувствую, что гибкий конец палки рассек кожу и кровь заливает щеку. По спине пробегает предательский холодок. Стираю запястьем кровь и глупо глядя на испачкавшуюся ладонь, а после поднимая взгляд на учителя. Запоздало приходит страх. Сейчас… всерьез. Как в бою. Удары в одно мгновение из неприятных, но в тоже время неопасных тычков превратились в жесткие, вышибающие дух и рассекающие кожу. Пригибаюсь, крепче сжимая шест. Отбиваю следующий удар, но тут же получив сильный тычок в живот, сгибаюсь, хватая воздух открытым ртом. — Щенок, — презрительно бросает командир, — ты хоть вспомни чему я тебя учил. Дыши: вдох — выдох, — взмахом руки задает ритм, — в настоящем бою это может спасти твою неразумную жизнь. Ярость поднимается душной волной. Перед глазами темнеет, в ушах стучит, шумно дышу, — ненавижу… — Замахиваюсь шестом, как обыкновенной дубиной, бросаясь на своего мучителя, и тут же кувыркаюсь через голову в пыль. — В схватке нельзя поддаваться гневу, — спокойно комментирует Корвин. Наступает на горло концом шеста и надавливает, не давая вздохнуть. — Сдаешься? — Нет, — хриплю я, сражаясь с палкой. — Упрямый! — отходя в сторону, бросает командир. — Из тебя мог бы выйти толк. Жаль, дури много. Уже все забыли про урок и веселье, молча глазеют на наш поединок, открыв рты. Куда делся наш мягкий в общении, всеми любимый и уважаемый командир? Сейчас перед нами совершенно другой лифман — собранный, спокойный… и жестокий. Все привыкли считать его немного чудаком. Над ним посмеиваются, но любят. К нему всегда можно подойди со своей проблемой. Он выслушает, поругает, если есть за что, но сделает все чтобы помочь. И пожалуй его ни разу не видели ведущим бой. Может поэтому я был столь легкомыслен. Думаю с сегодняшнего дня мнение о нем поменяется у всех. Уж у меня то точно. — Вставай, — толкает палкой в ногу, — поганцы не будут ждать пока ты отдохнешь. Покачиваясь, занимаю боевую позицию. — Ноги шире, это придаст тебе устойчивости, — объясняет по привычке, не упуская возможности обучить учеников на реальной схватке. Хотя назвать это реальной схваткой язык не поворачивается. Ощущаю себя полным дураком. Я и вправду думал, что смогу соперничать с учителем? Сжимаю крепче зубы, скрипнув налипшей пылью. Все равно не сдамся! Да, я — дурак, но уступить в этом споре не могу. Со злостью ловлю взгляд учителя, он тоже смотрит на меня, только в его взгляде спокойствие и уверенность. Тихо качает головой, — сдавайся и останешься цел. Это не угроза, это факт. Теперь то я это понимаю. Он действительно может с легкостью размазать меня по площадке и кажется готов это сделать. То ли в назидание другим, то ли мстя моей самоуверенности. Снова качусь в пыли, размазывая кровь по лицу. Ученики начинают взволнованно перешептываться. Теперь уж ни у кого не осталось сомнений, что это не просто урок. Упрямо встаю, вытирая кровь смешанную с потом и грязью рукавом. — Ронин, — Корвин подходит ближе. Он говорит тихо и в его голосе снова слышится прежняя забота, — послушай старика, сдавайся. А ведь я ни разу не ударил его, просто не сумел. Командир движется быстро, как ураган, порой невозможно заметить движение его шеста, отследить какой удар он нанесет в следующий раз. Получаю сильный удар по бок и кажется я услышал как треснули ребра, и тут же, не успев упасть, с размаху по скуле и завершающий тычок в сплетение. Лежу, пытаясь ухватить непослушный воздух окровавленными губами, пуская кровавые пузыри. Над головой, меж лениво покачивающимися ветками, просвет летнего, безмятежного неба. Лучи солнца теряются в густой листве, играя с тенью, слепят узорчатыми пятнами света. Прекрасную картину загораживает фигура генерала, он внимательно смотрит на меня. Нагибается ближе, что-то говорит мне, но я уже не слышу, медленно проваливаясь в беспамятство. Еще чувствую, как меня подхватывают под руки друзья и тащат в лечебницу, что-то жарко обсуждая на ходу.

***

В лечебнице меня навестили все. Никогда еще я не был так популярен. Приходили ребята, шумно обсуждая нашу дуэль, расспрашивая о подробностях и причинах. Обсуждать произошедшее у меня нет не малейшего желания. Намазанный душистой мазью и забинтованный где только можно я упорно отмалчивался. На второй день зашел командир. Бросив на меня быстрый взгляд, прошел к травнику Галусу, о чем-то поговорил с ним и ушел, не глядя в мою сторону. Я молча страдал, лежа в постели. Не из-за боли, хотя она причиняла массу неудобств. Командир, как и обещал, вышибал из меня дурь усердно. Стыд обжигал сильнее боли в избитом теле, и от этого я не находил себе места. Имея возможность поразмышлять о его словах, я вынужден был признать правоту генерала. Тара рядом, Тара жива. А что если бы с ней что-то случилось? Смог бы я жить тогда? Страшно такое представить. Я эгоист, думающий только о себе, о своих душевных переживаниях. На третий день, не выдержав мучений, поздним вечером я сбежал. Дождался, когда лекарь, пожелав мне приятного отдыха и фальшиво напевая что-то под нос, отправился домой. Хромая и придерживая саднящие ребра, подпирая стенку коридора, пробрался к кабинету командира. Возле самого входа нерешительно остановился, не осмеливаясь войти. Генерал вышел сам. Вероятно собираясь пойти спать. Увидев мою перекошенную фигуру, остановился, нахмурившись. Знакомым жестом пригласил войти. Смотря в его лицо, кусаю разбитые губы. — Корвин, мне жаль, что я… так вел себя… — как же сложно подбирать слова, но чувствую, что должен сказать это. Склоняю голову, — я проиграл… и готов понести наказание. Он смотрит внимательно, — кажется я не ошибся в тебе, сынок. — Корвин, могу я попросить вас? — Хочешь отправиться в темный лес? — глубокие морщины прорезают лоб, делая его похожим на кору древа знаний. — Научите меня сражаться. Он тихо смеется, морщинки разбегаются, прячась в уголках глаз, а лицо молодеет на глазах, — а чем, ты думаешь, я занимаюсь все это время? Вы же не слушаете, балбесы! — Я буду, клянусь! — Тогда живо в лазарет! У тебя постельный режим, как минимум неделю. А потом что-нибудь придумаем, — обещает он.