Twelve Breads to Woo Them

Я иду по тихому и неприступному лесу, под голыми кронами кленовых деревьев. Земля твердая и сухая — предвестие суровой зимы. Все уже либо мертво, либо в спячке, но мне не дает покоя навязчивая мысль, что все эти новоявленные охотники, заполонившие лес, сегодня занялись распугиванием дичи раньше, чем обычно. Началось все чуть больше года назад, когда мне исполнилось семнадцать и когда президента Сноу убили в прямом эфире на глазах у всего Панема. На свалке, под кучей мусора, был найдет труп безгласой, с явными следами насилия на нем. Так и не было установлено, кто ее убил, по большой части из-за того, что преступление даже не расследовали — безгласые в Капитолии даже хуже рабов. В тот же год была Квартальная бойня, Голодные игры с особыми жестокими правилами: всем трибутам было по двенадцать лет, дабы показать давно мертвым повстанцам, что даже самые молодые из нас не защищены от мощи Капитолия. Облегчение от того, что моя тринадцатилетняя сестра и я сама в безопасности еще на один год, продержалось лишь до дня Жатвы. Невыносимое чувство вины наполнило меня, когда я увидела двенадцатилеток, загнанных на площадку, словно на скотобойню. Чье бы имя не вытащили из стеклянного шара — считай, уже мертвец. А они еще даже не начали жить, какой бы ужасной не была жизнь в нашем дистрикте. Убийство произошло, когда крутили обязательную к просмотру церемонию коронации Победителя. Несмотря на все трудности, выжила крохотная, тощая девочка из Дистрикта Одиннадцать, навыком выживания которой было лазанье по деревьям подобно белке. Пока ее собратья по несчастью боролись с жуткими переродками, суровыми природными условиями и друг с другом, девочка наблюдала и выжила сама лишь благодаря непоколебимой силе воли и нескольким орехам, собранным на деревьях. Кориолана Сноу закололи прямо на сцене, на виду у всей страны, недовольный капитолийц. Место в переполненном зале, где проходила церемония, он себе пробил с помощью шантажа, грубой силы и неприличного количества денег. Мужчине не составило труда со своего удобного места обойти президентскую охрану, взобраться на сцену и устранить воплощение всех панемских бед. Разумеется, преступник был тут же убит миротворцами, но необходимый вред был нанесен. Подпитываемые ужасающей сутью Квартальной бойни, недовольства в дистриктах уже были на пределе, а после произошедшего бунты начались везде. Миротворческих сил было недостаточно для столь крупного восстания, вся страна перевернулась, и дистрикты были захвачены гражданскими в считанные часы. Количество потерь с обеих сторон было большим, но к утру один лишь Дистрикт-2 остался верным Капитолию. Как оказывается, та безгласая, отброшенная как незначительная деталь, все еще оставалась чьей-то дочерью, сестрой, племянницей, подругой. Даже если президенту до нее никогда не было дела, ее отец, как и другие люди, любившие ее, считали его ответственным за то, что произошло, и заставили за это заплатить. В Дистрикте Двенадцать положение никогда не выходило из-под контроля, наши люди на самом-то деле не принимали участие в каких-либо бунтах, так что миротворцам оставалось лишь стоять себе, сложа руки, и смотреть, как остальной Панем разваливается на кусочки. Они даже не вступились, когда несколько недовольных женщин загнали в угол Крея, главу миротворцев, и избили его из-за злоупотребления властью и положением. Как только женщины разошлись — не спеша, даже не пытаясь скрыться — кто-то из мужчин отвел его к местному доктору. Женщины не были наказаны, даже несмотря на сломанные кости Крея. Сложности начались, когда высшее руководство Капитолия предприняло попытку вновь завладеть Панемом; восставший из пепла Дистрикт-13 перестал скрываться, и их президент, суровая женщина по имени Альма Койн, попыталась утвердить своих людей как новых лидеров. Дистрикты тоже боролись за это право изо всех сил, так как это больше походило на то, что другая страна пытается захватить нашу молодую, горько заработанную свободу. Мало кто поверил «давно потерянному» Тринадцатому и его подземным жителям, которые бросили остальных в затруднительном положении, голодать и бороться жизнь самостоятельно. Месяцы ушли на то, чтобы долгие переговоры стали соглашением, и в итоге, по инициативе более знающих людей, изначально не внушающему доверия дистрикту было разрешено вернуться в строй. Многие победители Игр подтвердили свою связь с подпольной группой мятежников; повстанцы, в свою очередь, выступили от имени Тринадцатого, разъяснив, как они помогли восстанию «за кадром», поставляя медикаменты, оружие и необходимую информацию. Новоприбывшим из Тринадцатого до сих пор не очень доверяют, потому что не так-то просто стереть из памяти семьдесят пять лет страданий и отчуждения, особенно после свержения ужасной системы, убивавшей столько детей. Целый год прошел с тех пор, как была подписана Конвенция свободных дистриктов Панема, и особо ничего не изменилось. Дистрикт-12 все еще производит уголь, однако работать в шахтах не обязательно для каждого мужчины и женщины, да и условия улучшились: рабочий день сократили, добавили еще один выходной, а также улучшили меры безопасности. Мы до сих пор самый бедный дистрикт в Панеме. Люди все так же умирают от голода, но после восстания ограждение вокруг дистрикта убрали, и многие отваживаются отправляться в лес за пропитанием. Разделение между торговцами и жителями Шлака все еще существует, но реальной вражды между нами нет, некоторые даже начали нанимать молодежь из Шлака в качестве уборщиков или рассыльных. В действительности, единственным изменением, повлиявшем на нашу жизнь, стала отмена Голодных игр. По ним точно никто не скучает, учитывая еще то, какими ужасными были последние два сезона. Миротворцев распустили, как только Дистрикта-2 был отвоеван у Капитолия, и повстанческие полки стали настоящей армией. Всякий достигший возраста восемнадцати лет может в нее вступить, независимо от места проживания. Гейл намеревался пополнить ряды, как только было дано объявление, но колебался, пока точно не убедился в том, что здесь его ничто не держит, кроме семьи. Да и преимуществ у военного больше, чем у шахтера, так что теперь он в высоко военизированном Втором, который время от времени получает подачки от Капитолия. Когда мне исполнилось восемнадцать и встал выбор между работой в шахте или на какой-либо другой работе, я тут же ухватилась за второе. Меня мутит от одной лишь мысли о том, что бы торчать в шахтах. Дыхание сбивает, как представлю, что должен был чувствовать мой отец, когда земля над ним обрушилась. Желудок больно скручивает, к горлу подступает желчь, сжигая внутренности, паника становится столь велика, что я могу лишь сидеть, свернувшись калачиком, и глубоко дышать, пока кто-нибудь не напомнит, что я все еще на поверхности. Я бы никогда не спустилась в шахты, тем более теперь, когда есть шанс найти другое занятие, но пока ничего не нашлось, поэтому я вынуждена и дальше охотиться, чтобы прокормить семью. Лично для меня тоже ничего не изменилось, но надеюсь, что дела будут обстоять по-другому для Прим, когда она повзрослеет. Она может быть много большим, чем позволяет это место, и я сделаю все возможное, чтобы помочь ей чего-то добиться. С этой мыслью я решаю поискать корней и зимних растений, так как ясно, что охота сегодня не задастся. Мне воздается в виде нескольких съедобных корней и последних орехов, которые лесные твари пока не объели. Держу лук наготове просто на всякий случай, но чувствую уныние от того, как мало добычи сегодня, да и вообще всю неделю. Еды в последнее время ничтожно мало, хватает только на два приема пищи для Прим, пока мама и я довольствуемся остатками. Я стараюсь как можно тише ступать по одеялу из сухих листьев, на случай, если рядом окажется дичь, но не могу избавить свои ступни от груза в виде голода и беспокойства. Я держу ухо в остро и инстинктивно задерживаю дыхание, когда слышу дребезжание наверху. Белки. Их две. Не могу поверить своей удаче, но как подобает охотнику при виде жертвы, сдерживаю весь восторг и облегчение, тщательно прицеливаюсь, стреляю и — да! Прямо в глаз! Вторая белка исчезает раньше, чем я успеваю достать еще одну стрелу, но все же я получила прекрасное, пушистое вознаграждение за свои невзгоды. С тех пор, как Гейл покинул дистрикт после нашего разрыва, я взяла на себя ответственность научить его брата Рори охоте, ведь несмотря на разногласия, Гейл и я заключили сделку заботиться о семьях друг друга, если другой не в состоянии. Я решила сдержать слово, вопреки всему; тут дело и в гордости, да, но я не могу просто так отвернуться от Хейзел и ее детей. Они же не виноваты, что Гейл козел, даже если посылает им все свои сбережения — в их доме есть и другие нужды, которые необходимо покрыть. К тому же мне нужен был новый напарник по охоте, а они на дороге не валяются, так что я считаю, что присматривать за Рори — лучшее, что я могу сделать. Проблема лишь в том, что он ужасно стреляет и до сих пор нежничает. Однако, как и его брат, Рори имеет талант выслеживать животных, поэтому я научила его всему, что узнала от Гейла о ловушках, и дала ему их расставить. Но я давно не видела Хейзел и соскучилась по ней — я скучаю и по Гейлу тоже, правда, но не могу заставить себя хотеть того же, что и он. Думаю, ничего страшного, если один денек Рори не проверит свою часть леса, да и учитывая его лень, вряд ли он станет возражать, так что я направляюсь к ловушкам и чувствую невероятную радость, когда нахожу там двух жирных кроликов, так и норовящих оказаться в сумке. Возвращаюсь в дистрикт в приподнятом настроении. Делаю первую остановку у Хоторнов и узнаю, что маленькая Пози заболела гриппом. Хейзел гонит меня из дома, утверждая, что умрет от стыда, если я тоже заболею, и моей бедной матери придется следить за мной и работать за двоих, пока я не выздоровею. Спорить с ней бесполезно, поэтому я крепко ее обнимаю, отдаю часть сегодняшней добычи и отправляюсь в город, чтобы обменять белку на хлеб, коренья на пряжу, а кролика, пожалуй, оставлю себе. Холодный ветер застает меня на полпути до города, я крепко обхватываю себя руками, жалея о том, что не надела дополнительную одежду под старую охотничью куртку отца. Зима только началась, а дни уже становятся все холоднее, но надевать больше одежды значит тратить больше мыла и сжигать больше дерева из наших быстро истощающихся запасов, которые по возможности хотелось бы растянуть подольше. Начинаю подсчитывать в голове, во сколько обойдется лишняя унция щелока. Думаю, что могу предложить бакалейщику в обмен на немного крахмала. Сколько провода владелец магазина металлоизделий даст мне за молоко козочки Прим, Леди. Я могла бы улучшить ловушки, и было бы неплохо взять какую-нибудь веревку для белья и повесить ее дома, так что даже если придется сжигать больше дров, можно сделать это мудро, заодно высушив одежду. Я увлекаюсь, планируя будущие сделки, глаза толком не следят за дорогой. Наступаю на булыжник и не замечаю неровную поверхность, пока не падаю на копчик, пока острая, жгучая боль не прокатывает по моей ладони, вверх по руке, заставляя зажмуриться. Если бы мне не вышибло весь воздух из легких, я бы, наверное, заплакала от боли и злости. — Ох, черт! Я… Извини, я не увидел… Сбивший меня замолкает. Чуть ли не в панике, начинает тяжело дышать. Голова все еще кружится от всей этой боли, и желание безжалостно и беспричинно обругать толкнувшего меня, кем бы он ни был, столь велико, что я не способна до конца оценить глубину голоса и дрожь в его больших, теплых руках, пока он поднимает меня с земли. Все, что я чувствую — лишь тепло и размер этих рук. Кто бы это ни был, он, должно быть, здоровяк. — Ты в порядке? Пожалуйста, скажи, что я не сделал тебе больно. Я бы не смог жить с мыслью, что причинил тебе боль. — Он говорит так испуганно, с сожалением. В конце концов я открываю глаза, давая себе возможность посмотреть на неуклюжего идиота, сбившего меня с ног. И тут же жалею об этом. Лучше бы мои глаза оставались закрыты. К своему стыду, даже думаю, что лучше бы я потеряла сознание. У меня перехватывает дыхание, когда голубые, полные волнения глаза Пита Мелларка, с навернувшимися на них слезами, встречаются с моими. Я снова одиннадцатилетняя, промокшая и замерзшая до костей, полумертвая, в грязи, оцепеневшая от боли в пустом желудке, и его глаза, широко открытые, пристально смотрят на меня, сидящую под чертовой яблоней, так же, как и сейчас. Ничего не изменилось. Я не поблагодарила его за хлеб, спасший нам жизнь, разница лишь в том, что нам больше не одиннадцать лет, и я не нуждаюсь в его дурацких милосердных поступках, чтобы содержать семью. — Ох… — слова не слетают с языка, пусть я и могу им двигать. Краем глаза замечаю, как первая в этом году снежинка, медленная и легкая, лениво падает зигзагом. Поворачиваю голову, чтобы лучше разглядеть шквал пушистых снежинок, и улыбаюсь глупости происходящего. Такой неиспорченный, чистый. Надолго таким не останется. Что за злая шутка — опускать снежинки в однообразие Двенадцатого дистрикта. Как только они коснуться земли, окрасятся в самый отвратительный серый цвет слякоти, потеряв всю свою красоту. Его мягкий голос вырывает меня из потока мыслей: — Можешь сама стоять? А идти? Ничего не болит? — Несмотря на тревожный тон, он нежный, глубокий и мощный, как шерстяное одеяло, оставленное около камина в зимний день. Я смотрю вверх и теряюсь в этих голубых омутах, нервно скользящих по моему лицу. «Не думаю, что видела раньше столь голубые глаза, даже у Прим не такие». Кажется, на лице у него замешательство. — Что ты только что сказала? — спрашивает он тихо, наклоняясь ближе ко мне. Не уверена, сболтнула ли свои мысли вслух, почему-то я не могу ясно мыслить. Я вообще чувствую себя не очень, честно говоря. Снег начинает свободно порхать повсюду; если он станет набирать скорость, есть шанс того, что все заметет, а мы и опомниться не успеем. Прощай, охота. Этот снегопад сорвет мне все планы. Поднимаю руку, чтобы потереть глаз, в надежде стряхнуть с себя беспокойство, пока оно не начало пускать корни, но он вдруг ахает, заставляя снова на него посмотреть. Он нервно вскрикивает: — Твоя рука! У тебя… у тебя кровь идет! Тупо пялюсь вниз. Моя рука онемела, но не так сильно ушиблена, чтобы кровоточить. Ненавижу смотреть, когда людям больно, не говоря уже о крови. У меня глубокий порез на мясистой части, соединяющейся с большим пальцем, и очень много крови покрывает ладонь и пальцы. Голова кружится, а в глазах начинает мутнеть. — Оу, — шепчу я дрожащим голосом. — Что ж, это не хорошо, да? С пораненным пальцем не постреляешь. — Китнисс! И в этот самый момент все погружается в темноту.