Twelve Breads to Woo Them

Потерявшись во времени, я плыву на пушистом облаке из ничего, окруженном мягкими огнями и цветными тенями, то четкими, то расплывающимися. Ничто не имеет смысла, но это нормально, мне тепло и уютно в коконе из одеял. Наверное, я больна, раз меня все еще не подняли с постели, но как только онемевшие пальцы начинают шарить в темноте, чтобы схватить покрывало, прихожу в себя. Голоса доносятся до сонного, затуманенного сознания. Мне нужно время, чтобы разобрать, о чем они говорят, но почему-то они кажутся знакомыми. Внушающими доверие. — Спасибо, мэм. Я очень это ценю, но все же сразу пойду домой. Просто хотел убедиться, что она в порядке. Мне очень стыдно, что я ударил ее тем мешком с мукой. В спешке разгружал тележку, а она сзади идет, и не заметил, пока она не упала. Понятия не имею, откуда взялся тот кусок стекла, поэтому и принес его, ну, если вам надо знать… Просто надеюсь, что она не подхватит какую-нибудь инфекцию или еще что-нибудь. Я с трудом узнаю этот голос, но он мне нравится. Нежный, низкий и теплый. Приятный. Второй, конечно же, принадлежит моей матери, но не могу точно определить тон, который она использует — более зажатый и отчужденный, чем обычно. — Сынок, не думаю, что это хорошая идея — идти наружу. Снег слишком сильный, безответственно с моей стороны позволить тебе уйти в самый разгар бури. — Не хочу злоупотреблять вашим гостеприимством, мэм. Вам и так надо приглядывать за дочерью из-за моей неосторожности — я уже чувствую себя ужасно из-за этого. Все будет в порядке, правда. Но если возникнут проблемы, — в чем я сомневаюсь, — все равно мне скоро девятнадцать, в день солнцестояния, я уже достаточно взрослый, чтобы отвечать за свои неблагоразумные поступки. Кажется, в последней фразе есть нотка горечи, пусть она и сказана в шутку, но моя голова и так словно залита сахарным сиропом, к тому же я плоха в определении человеческих эмоций. — Как знаешь, — уступает мама с сомнением, но не настаивает. — Не переживай так за Китнисс, с ней все будет хорошо. Порез не такой уж глубокий, и я тщательно его обработала. Уверена, она будет благодарна за то, что ты принес ее домой. Она так много делает и так мало отдыхает. — Хотел бы я сделать больше. То есть, я же виноват в том, что она поранилась… — Ты сделал достаточно, — перебивает она смущенно. — Не твоя вина, что она упала в обморок. Это все смесь из усталости, пропущенного завтрака и холода. Она в два счета придет в себя. — Пропущенного? Она специально не ест? Или просто забывает? Или она… Вам хватает еды? Такие эмоции в мужском голосе я могу точно определить: беспокойство. Даже страх. Разум тут же ассоциирует этот голос с самыми голубыми глазами, которые я когда-либо видела. Четко вижу в своем воображении: чахлая яблоня на заднем дворе пекарни, его встревоженный взгляд, наполненный решимостью, перед тем, как он бросает мне подгоревший хлеб, спасший жизнь. Медленно открываю глаза, в какой-то момент ничего не получается, но затем я все же пытаюсь выбраться из кровати. Однако мои конечности слишком тяжелые, поэтому я делаю лучшее, что приходит в голову: — Мам, — зову я, но голос слабый, уставший и больше похож на шепот. Я глубоко вздыхаю и повторяю: — Мама, — пока она пытается дать Питу тактичный ответ, все равно звучащий натянуто, даже учитывая мое положение. — Мама! — в этот раз получается громче, но все равно бессильно и жалко, не так, как мне хотелось бы, чтобы он воспринимал меня сейчас, но все же я привлекла их внимание, потому что моя мать тут же извиняется и заходит в спальню. — Китнисс! Слава богу ты проснулась. —Я не могу разглядеть ее лицо при тусклом свете, но все же слышу облегчение в голосе. Как бы она не уверяла Пита Мелларка в моем выздоровлении, явно приврала. — Еще и Прим осталась на ночь помогать миссис Карлсон с ее престарелой матерью, пока она сама с больными детьми, так что я совсем разволновалась… — Пит, — скрипуче произношу я, пытаясь сесть, но мама твердой рукой толкает меня обратно на подушку. — Тебе нужно отдыхать. Что ж, не знаю, с какого перепугу ты вдруг сдружилась с сыном пекаря, но я рада, что этот инцидент случился при нем. — Она говорит серьезнее, чем когда-либо. — Неизвестно, что бы с тобой случилось, потеряй ты сознание рядом с менее добросовестными людьми. — Она звучит чуть ли не сердито. Нежно кладет руку мне на лоб, а другой проверяет пульс на запястье. — Насколько могу судить, ты в порядке. Пришлось наложить тебе швы, но мешать они не будут. Расстроенная, я хмурюсь, потому что это конечно же лишит меня возможности стрелять из лука, и тут же злюсь на Пита, потому что это по его вине я не дееспособна до бог знает каких пор. Но нужно срочно прояснить и кое-что еще. — М-мам… Пит Мелларк… Где он? Нам надо поговорить. — Да сидит тут на иголках и желает знать, как ты. Я улавливаю тонко замаскированную нотку упрека в ее голосе, но у меня нет времени выяснять, что могло ее рассердить. Мне нужно убедиться, что этот чудак не заработает побоев от своей мамаши-ведьмы, сделав еще какую-нибудь глупость, как в тот последний раз. Где-то в глубине души я знаю — точно знаю — что как только взойдет солнце, даже в самый суровый зимний день, будет буря или нет, Пит Мелларк умудрится добежать до дома, набрать лучшие виды хлеба и вернуться сюда. — Мама, пожалуйста… Скажи ему, — тяжело глотаю слюну, понимая, как хочу пить, — скажи ему… Она поднимает руку, прерывая меня. — Я скажу ему идти домой, и ты сможешь увидеться с ним в другой день, когда буря уляжется. — Нет! Ты… ты не понимаешь! — Я серьезно переживаю, как бы она не выставила его прежде, чем я скажу, что мы в порядке. — Просто… Пит, стой… Я не голодаю. Все нормально! — Я пытаюсь кричать, пока выбираюсь из кровати. К слову, в нашем доме нет дверей, только проемы, разделенные выцветшими занавесками, чтобы создать хоть какое-то подобие уединенности и приличия, но в столь малом помещении все равно доносится любой шум, так что он, услышав свое имя, уже стоит за моей шторкой, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Китнисс? — зовет он тихо. — Китнисс, все нормально. Все будет хорошо. Твоя охотничья сумка на кухонном столе, я ее не трогал, но мой отец послал буханку пшеничного хлеба на случай, если ты собиралась обменяться… Это не много, но я могу принести еще что-нибудь завтра. — Нет! — повторяю я, отмахиваясь от мамы и подходя к шторке на дрожащих ногах. — Больше не приноси хлеб. — Я отодвигаю ее и оказываюсь лицом к лицу с ним. Тут же теряю дар речи. Он уже было открывает рот, чтобы, без сомнения, возразить, но тоже замолкает, когда его глаза встречаются с моими. — В сумке белка, — говорю я слабейшим, чем когда-либо, голосом. — Отнеси отцу в качестве оплаты за хлеб. Клянусь, у нас все нормально. Иди домой, только аккуратней. Я теперь в порядке. — Не знаю, откуда берется нежность в моем голосе, но раздражение и хмурость пропадают с его лица после моего сказанного шепотом «Пожалуйста». — Ты же серьезно? В порядке, в смысле. — Он изучает мое лицо взглядом. — Я возьму белку и уйду, если ты этого хочешь, но как только закончится снегопад, я вернусь проведать тебя. Знаю, что какое-то время с рукой будет трудно, и это моя вина. — Пит, ты ничего мне не должен, ты сделал достаточно. Я сама справлюсь. — Против воли кидаю взгляд на свои ступни в старых папиных носках, столько раз штопанных, что нельзя точно сказать, какого цвета они были изначально. Не могу смотреть ему в глаза, когда признаюсь в следующем, но он должен знать: — Обещаю, что это не так, как… как тогда. В этот раз я не умираю, честное слово. — Стараюсь, чтобы голос был ровным, но все равно выходит какой-то шепот, и непонятно, больше ли он похож на предупреждающее шипение или же успокаивающий, ласковый тон. Пит еще немного изучает мое лицо, может, пытаясь определить, насколько я честна, но его глаза устремляются куда-то за мою спину, прежде чем он отступает. Он кивает маме, стоящей у меня за спиной. — Ладно, Китнисс, я в курсе, что ты более, чем в состоянии позаботиться о себе, но если будет что-то нужно… — Мы не нуждаемся в подачках! — Вот оно! Наконец, истинная я вернулась! Он закатывает глаза и раздраженно вздыхает. — Это не подачки, Китнисс. Это я беру ответственности за содеянное. Никакой филантропии. Просто пытаюсь поступить правильно по отношению к тебе. Так что, можешь ты охотиться или нет, я проведаю тебя, когда кончится снегопад. А пока что возьму белку и уйду. — Отлично, — пожимаю плечами я. — Отлично, — отвечает он. Он снова смотрит на мою мать, кивает ей в знак прощания. — Мэм, рад знать, что все под контролем. Отец передавал привет, до скорой встречи. Мы с мамой продолжаем стоят, как вкопанные, на том же месте, даже когда слышим, как щелкает двери. Скорее всего потому, что я не могу пошевелиться. Стоим мы так долго, пока глухая тишина в доме прерывается лишь воем ветра снаружи. — Китнисс, о чем это вы с Мелларком говорили? — Мама возвращается в свое обычное кроткое состояние. Тем не менее, вопрос сбивает меня с толку. — Что? Мы тут заключали деловую сделку, мам. Не более, — говорю я как можно более безразлично. — Но ты несколько раз сказала ему, что не голодна, а потом упомянула что-то про «не как тогда». Что ты имела в виду? Когда это «тогда»? — Она снова сурова, и думается мне, пора кончать этот разговор. — Ничего такого, мама. Несколько лет назад я задолжала кое-что Питу Мелларку, и кажется, сейчас самое время с этим разобраться. — Говорю сухо, не желая продолжать, но она не отступает. — Китнисс Эвердин, тебе следовало бы быть разумнее, имея дела с этим парнем! — Или что, мам? — Я поворачиваюсь к ней, начиная злиться. — Если ты так переживаешь, что мне нельзя довериться, когда дела касаются очаровательного выходца из торговцев, учти: Пит Мелларк — добрый, приличный парень, который увидел меня, когда другие не замечали. Однажды он помог мне, на свою голову, и это долг, который уже долго меня мучает. Не думай, что я с ним не справлюсь, я не глупая. — Я этого и не говорила, дорогая. Я не из-за тебя, и даже не из-за него, переживаю... — Ну и не переживай! Мне бы так хотелось, чтобы в доме были двери, я бы хлопнула ими для верности, но остается лишь прокрасться в гостиную и плюхнуться на диван, скрестив руки на груди, с высоко вздернутым подбородком. Мы с матерью не разговариваем, пока не наступает время ужина: кролик, тушенный с фасолью и овощами, и принесенный Питом хлеб. Хлеб встает мне поперек горла, но я не прекращаю есть его.

***

Проходит целый день, прежде чем снег кончается, позволяя людям отправиться по своим привычным делам. Как только Прим оказывается дома, мы с мамой немного успокаиваемся, поочередно ее обнимаем. Проголодавшаяся, она садится за стол, и мы тут же ставим перед ней кружку горячего мятного чая и чашку разогретого кролика с хлебом. Поглощая еду, она то и дело отвлекается на рассказы о том, как отдала семье, которой помогала, взятую с собой еду (не жди, что пациенты тебя накормят). Ей стало их жаль: на обед у них был лишь заплесневелых хлеб из зерна, взятого на тессеры, и слабый чай из сосновых иголок, чтобы было, чем запить. Ее еды хватило, чтобы накормить троих детей, пока взрослые, добавила Прим, остались голодными. — Как мы можем так жить? — в негодовании бормочет Прим между глотками чая. — Это не жизнь, как вообще можно выжить в таком ужасном мире? — Наконец она отодвигает от себя пустую чашку и смотрит на нас. С момента возвращения, она только сейчас замечает, что ест одна. Мама и я, конечно, держим в руках кружки с чаем, но еды перед нами нет. — Почему вы не едите? — спрашивает она с подозрением. — Мы уже позавтракали, дорогая. Ешь сама, — успокаивающе говорит мама. Временами это работает, и обычно Прим возвращается к своей тарелке, если вопрос поднимается по другому поводу, но в этот раз она откидывается на спинку стула, глазеет на нас. — Как долго вы это делаете? — задает она обвинительный вопрос. — Делаем что, милая? — невинно спрашивает мама, забрав свою кружку, и быстро идет к раковине. —Погляди-ка на время, Китнисс, разве ты уже не должна быть в Котле? Я уже было собираюсь согласиться с ней и подняться с места, но Прим хлопает по столу своей тощей рукой с такой силой, что у нее наверняка останется синяк. — Когда вы двое перестанете обращаться со мной, как с ребенком? — кричит она как раз таки как ребенок, в гневе надрывающий голос. — Я тоже могу работать, если нам так сильно нужны деньги! — Ты и так работаешь, Прим. Но если ты подумываешь забросить школу, то я против, и точка! — отвечаю я ей, стоя на своем. — Ты — не моя мать! — возражает она. Она впервые так со мной разговаривает, и я потрясена огнем в ее глазах и твердостью убеждения. Она на целых пять дюймов выше меня. И когда успела так вырасти? — Но я твоя мать, и согласна с твоей сестрой! — вмешивается мама властным тоном, который я давно не слышала. Смотрю на нее немного по-новому, с уважением и трепетом. Она наконец-то начинает выполнять роль родителя, жаль, меня воспитывать поздновато. С Прим еще не все потеряно, ей всего четырнадцать. Сестренка издает рычащий звук, на который, как я считала, она не способна, и грозно топает в нашу общую спальню. Мама и я лишь пялимся на место, которое она покинула. — Что ж, хоть кто-то из вас нормально вписывается в возрастные рамки, — говорит мама, положив помытую кружку в шкафчик. Я не в настроении, чтобы соглашаться или ответить, так что вливаю в себя остаток чая и сваливаю кружку в раковину. Потом помою — сейчас мне нужно на свежий воздух.

***

— Леса не очень-то щедры к тебе в последнее время, девочка, — говорит Сальная Сэй, владелица супной, рассматривая принесенную мною дичь. — Что скажешь? — угрюмо бормочу я и закидываю ногу на ногу, сидя на шатком стуле за прилавком, пока хлебаю последние ложки загадочного мясного супа. Смею предположить, что это крыса, потому как мясо темное и с душком. — В любом случае, много сегодня от меня не жди, — произносит она, тяжело вздыхая. — Дела стали немного хуже на этой неделе. Надеюсь, все наладится, когда люди высунутся из своих домов и пойдут на работу. Этот снег изрядно подпортил нашу жизнь. Знаю, что она имеет в виду. — Все нормально, Сэй. Мне нужна тыква, если у тебя осталось. Возьму в долг, пока снова не выберусь в лес, — говорю, махая ей своей перевязанной рукой. — О, слыхала об этом. Говорят, сын пекаря чуть с ума не сошел, переживал за тебя все это время. Забавно, что он никому не позволил помочь отнести тебя домой. И откуда он так хорошо знает Шлак... — Ее молочно-серые глаза смотрят на меня с любопытством. — Мне кажется, каждый в городе знает, где живет лекарь, — пожимаю я плечами, потому что это правда. — Это точно не первый раз, когда кто-то из торговцев приходит за маминой помощью. — Ммм… верно. Особенно бедные пекарские сыновья. Трудновато им приходилось, пока не переросли эту свою сварливую мамашу. Мне неприятно скручивает желудок, стоит лишь подумать об опухшем лице одиннадцатилетнего Пита после того, как мать побила его за подгоревшую буханку хлеба. Я издаю какой-то непонятный гортанный звук. Внезапно мне больше не хочется находиться в Котле. — Мне пора, Сэй. Спасибо за суп. Если раздобуду завтра что-нибудь годное, занесу первым делом. Можешь оставить тыкву до тех пор. — Звучит неплохо, деточка. Завтра увидимся. Надеюсь, лес будет щедрее в этот раз. — Я тоже. Выхожу из старого склада, в котором до сих пор располагается Котел, несмотря на то, что это больше не черный рынок, нуждающийся в конспирации; стоит на том же месте, потому что денег на то, чтобы построить новое помещение для работающих тут лавок, нет. Ветер утих, но воздух все еще режет легкие, если вдыхать слишком быстро или глубоко. Натягиваю свой заплатанный шарф, чтобы укрыть нос и рот, и отправляюсь назад домой, так как зайти мне нужно было лишь к Сальной Сэй. Худой, долговязый мальчик из Шлака подбегает ко мне, остановившись прежде, чем сбить с ног. — Мисс Эвердин, мэм, везде вас искал! — запыхавшийся, говорит он. — Сразу надо было сюда смотаться. — Он сгибается и кладет руки на свои выпирающие коленки, пытаясь отдышаться. — Да, наверное, — отвечаю я, стараясь скрыть улыбку, так как шарф я спустила, обмотав шею. — Зачем я тебе? — спрашиваю его с удивлением. — Вот… — Он расстегивает пуговицу своего тяжелого пальто и достает маленький конверт кремового цвета, столь изящный и утонченный, что и спрашивать не нужно, кто отправитель. — Спасибо, — говорю я, забирая письмо и ероша его темные волосы. — Тебе бы шапку найти, чтобы голова была в тепле, разбойник. Мальчик пристально смотрит на меня, приглаживая свои взлохмаченные волосы. — Я Ал. Не могу позволить шапку, мэм, надо братьев и сестер кормить. — Ты заболеешь, малыш, и кто тогда будет добывать хлеб для детей? — вставляю я. Он не отвечает, но продолжает так же на меня глядеть. — Ладно, Ал, скажу мисс Андерси, чтобы в следующий раз достала тебе шапку, если пошлет за чем-то, — говорю, отворачиваясь от мальчика, чтобы прочитать послание Мадж. — Было бы здорово, мэм. Скажу всем парням в дистрикте, что вы моя девушка! Ребенок убегает прежде, чем я успеваю что-то сказать, так что просто качаю головой и смеюсь. Улыбка так и не сходит с лица, пока пробегаю глазами по рукописному почерку Мадж. Она единственный ребенок в семье мэра и по совместительству моя единственная подруга, так что привычное дело время от времени получать от нее записки по разным поводам. В этот раз приглашает прийти к ней, как только получу письмо. Мол, есть особая просьба. Спешу добраться до дома мэра, потому что то, о чем бы не попросила Мадж, будет оплачиваться. Она тепло встречает меня, когда я прихожу, и даже обнимает. — Китнисс! Так рада видеть тебя! Надеюсь, Альберт без проблем нашел тебя? — Он славный, только ты бы подарила ему вязаную шапку. А то будет и дальше бегать по городу с поручениями в такую погоду. Она улыбается. — Буду иметь в виду! Он работает на папу, хороший мальчик. Забавный. Жестом она указывает мне пройти вглубь дома. Мы оказываемся в большой комнате с симпатичной мебелью и красивыми кристальными лампами, отбрасывающими мягкий свет на отполированные полы. Я была в музыкальной комнате Мадж всего несколько раз; в углу стоит большое пианино, она отодвигается на скамье, похлопывая по месту рядом с ней, приглашая сесть. Я редко слышу ее игру, поэтому немного расстраиваюсь, когда она поворачивается лицом ко мне, а не к черно-белым клавишам. — Китнисс, — начинает она, сложив руки у себя на колене. — Правительство Нового Панема пытается возродить некоторые культурные традиции, украденные у нас Капитолием и существовавшие еще до Темных времен. — Она берет книгу с подставки пианино и чуть ли не с почтением разглаживает обложку. — О, как мило с их стороны, — говорю я с фальшивой улыбкой, подавляя в себе желание спросить, почему бы им не возродить продовольствие, здравоохранение и другие более полезные вещи, но пока что стараюсь оставаться вежливой. — Ну, да. Шли разговоры о том, как бы повысить боевой дух в дистриктах, и они пришли к празднованию Рождества. Оно обычно происходит между днем зимнего солнцестояния и Новым годом, и судя по всему, новое правительство не поскупится на организацию праздника. — И что конкретно это значит для обычных граждан? — устало интересуюсь я. — О, на самом деле, много чего хорошего! Во-первых, еда. Правительство обещало доставить еду и продукты в каждый дистрикт, а во время фестиваля будут подавать горячие напитки и кондитерские изделия, оплаченные, конечно же, новым руководством Панема. Но они попросили папу кое о чем, чего они не могут для нас сделать, и тут-то пригодится твоя помощь. — Хорошо, я слушаю… — говорю я ей, вскинув бровь. — Им нужна музыка, чтобы дистрикты активно участвовали в этом. Что-то, что они называют рождественскими гимнами. — Что это? — Итак, как объяснил мой преподаватель по музыке, это народные, традиционные песни, популярные в Золотые времена. Они должны были быть веселыми и воодушевляющими, в текстах обычно мало смысла, потому что это очень старая музыка, но я уверена, что мы сможем выучить слова и спеть во время фестиваля… — Стой! — с опасением вскрикиваю я. — Что конкретно ты от меня хочешь? — Чтобы ты пела, конечно же. — Что? Нет! Ни за что! Я не пою, Мадж, тем более перед публикой! — протестую я, активно жестикулируя. — Ну да конечно же, Китнисс. Ты пела в первый день в школе, когда мы были детьми! — Она так широко и сладко улыбается, что сложно сказать ей нет, но я в панике. Я не пела с тех пор, как умер отец, от одной лишь мысли об этом снова хочется сбежать, даже если это значит обидеть Мадж и разрушить выгодные деловые отношения с ее отцом. — О чем ты вообще? Как ты вообще можешь помнить это? — спрашиваю я, чувствуя, как вокруг меня сжимаются стены. Она тихо посмеивается. — Если честно, мои воспоминания очень туманны, а вот Пит Мелларк, кажется, очень хорошо помнит тот случай. — Пит Мелларк? — В горле у меня сухо и режет. — Да. Мы разговаривали на днях, когда он принес хлеб после снегопада. Его отец, конечно же, печет угощения для фестиваля, и Пит очень увлечен процессом. Я переживала насчет музыки и буквально тонула в листах, которые только прислали из Капитолия. — Она бережно прижимает книгу к своей груди. — Некоторые песни очень мелодичные, но с моим голосом выйдет не так хорошо. И затем Пит, всегда готовый помочь, напомнил мне о том дне, когда ты почтила наш класс своим исполнением Песни долины, и он предложил мне доверить это тебе… Новый Панем готов выплачивать зарплату, если ты согласишься разучить песню с детьми, чтобы у нас был хор на празднике. Это приличные деньги, Китнисс, и работа не такая тяжелая, особенно для того, у кого есть опыт с детьми. — Нет у меня никакого опыта, Мадж, — говорю я с упавшим сердцем. Я правда не могу позволить себе отказаться от работы, но и учить их петь я тоже не могу. — У меня трудности с детьми. Мадж вздыхает. — Я о другом, Китнисс. Прим стала замечательным лекарем. И это твоя заслуга, — уверяет она, нежно поглаживая мою руку. — Что скажешь? Поможешь мне воплотить эту идею в жизнь? Я тяжело вздыхаю, разглядывая свои колени. — Я приду разучить мелодию в понедельник, если дашь слова сейчас.

***

Я ухожу от Мадж, намереваясь поделиться с Питом Мелларком тем, что думаю обо всем этом. Борюсь с противоречивыми чувствами, когда вижу фасад пекарни, вырисовывающийся вдали городской площади. Конечно же, я не могу злиться на Мадж,предлагающую мне легкую высокооплачиваемую работу, но я просто в бешенстве от того, как подло он поступил! Может, я злюсь из-за того, что он выставил все так, словно я великая певица, коей не являюсь, и будет просто "здорово", если я всех подведу. А может, это потому, что я не могу объяснить чувства, зарождающиеся в глубине меня при мысли о том, что Пит бережно хранит память о нашем первом дне в школе, в то время как я не могу вспомнить из тех времен ничего хорошего. Словно смерть моего отца уничтожила беззаботную маленькую девочку, когда-то давно распевающую песни. Неужели все из-за того, что я чувствую одновременно и удовольствие, и негодование от его постоянной помощи, к тому же не понимая мотивов? Не знаю, чем является это чувство. А он уже заметил меня, я вижу его через витрины, суетящегося около кассы, отбрасывающего фартук куда-то в сторону и берущего что-то подозрительно похожее на упаковочную бумагу, которую они используют для выпечки. Он выходит на порог пекарни, кажется, навстречу мне. Я всего в нескольких футах и могу четко различить голубизну его искрящихся глаз. Он смущенно, мило улыбается, осознав, что я иду прямиком к нему. Не удержавшись, иду быстрее, его улыбка становится шире, но он колеблется, осознав, что я не улыбаюсь ему в ответ. Видит, что я рассержена и вообще не в настроении быть дружелюбной. Если он ожидал благодарностей, то глубоко ошибся. Но прежде чем слова слетают с языка, Ведьма появляется из ниоткуда и дает ему подзатыльник с такой силой, что он подается вперед. Дюжина маленьких булочек, предназначавшихся мне, выпадает из пакета. — Тупица! Ты испоганил заказ Миллеров.. Она не успевает закончить свой словесный штурм, потому что в два прыжка я достигаю ее и толкаю в костлявую грудь к кирпичной стене пекарни. Она явно удивлена, но замешательство длится не долго, и она тут же налетает на меня со свирепостью, какой я в жизни не видела. Стараюсь стоять на том же месте, чтобы выдержать атаку, но удар так и не настигает меня. Мой милый, глупый защитник толкает меня в сторону, заслоняя своим телом. Он вздрагивает, приняв на себя удар. Резко закрываю глаза, не давая слезам шанса пролиться. Кажется, я всегда буду в долгу у Пита Мелларка.