Twelve Breads to Woo Them

Красный. Я вижу красный. Злость и ненависть разливаются по моей груди, превращаясь в яростного зверя, который поглощает все нервные окончания, разжигает во мне разрушительный огонь, и он сожжет Гейла Хоторна ко всем чертям, если я доберусь до него. Как в замедленной съемке: я чувствовала губы Пита и то, как от меня ускользнуло его тепло. Его глаза забегали, ошарашенные и недоуменные, затем в них отразилась тень понимания, затем осознание того, что все произошло слишком быстро, чтобы он мог вовремя отреагировать. Далее кулак Гейла врезался в ухо Пита, как будто больше некуда было бить. Я рвусь вперед настолько быстро, насколько возможно, подбородок вжат в плечи, и всем своим весом ударяюсь Гейлу в грудь, но он месяцы провел в армии. Тощего, голодающего шахтера больше нет, и теперь на его месте высокая, мускулистая, хмурая кирпичная стена, сдвинувшаяся лишь на дюйм, и то потому, что я застала его врасплох. — Что тут, мать вашу, происходит? — кричит он. — Ты, придурок! — кричу я в ответ. — Как ты посмел, Гейл Хоторн? — Китнисс, не надо… — говорит Пит, засовывая дрожащий мизинец в ухо и встряхивая его. — Все будет… — Как я посмел? Я? Не у меня во рту копается язык какого-то городского, будто я шлаковская шлюха. Как это избито, Кит… Теперь очередь Пита поставить Гейла на место. — Не смей так называть мою девушку! — Пит, возвышающийся над сидящем на холодной земле Гейлом, словно сошел с ума от ярости, а тот лишь сжимает кулаки. Однако Гейл бездействует лишь секунду. Со скоростью света он вскакивает на ноги и бросается на Пита, давая ему по зубам и рыча, словно дикий зверь. — Прекратите! — ору я, наклоняюсь и зачерпываю снег, покрытый слоем угольной пыли, и бросаю его в них. — Хватит драться, вы, идиоты! — визжу я, но, кажется, они меня не слышат. Постепенно в затемненных окнах и за полузакрытыми шторами начинают мелькать лица. Мы привлекаем внимание, и я принижена тем фактом, что уже второй раз за день вовлечена в ссору, перетекающую в мордобой. Я так зла на них обоих, что готова расплакаться. — Остановитесь, прошу! — громко хнычу я, но просьба остается неуслышанной. Наконец слышу, как кто-то бежит в нашу сторону. Громкий голос выкрикивает приказным тоном: — Достаточно! — Пит и Гейл прекращают. Быстро, рвано дыша, я поднимаю глаза на мужчину, одетого в военную форму Нового Панема, невесело смотрящего на нас троих. — Никогда бы не стал ожидать от вас всех такого поведения! — говорит он резко. — Мисс Эвердин, идите домой, я с этими двумя разберусь… — Нет, Дарий, пожалуйста, — давлюсь я всхлипом, осознавая, как сильно глаза щиплют от слез. — Позволь остаться, мне нужно быть здесь… — Китнисс, — единственный представитель власти, которого я считаю другом, вздыхает. — Ладно, — с неохотой произносит он, — я отпускаю вас всех с предупреждением. Гейл, у тебя оплачиваемый отпуск, не порть все. Корпусы Нового Панема не особо жалуют тех, кто создает проблемы, — произносит Дарий мрачно. — Идите. Я провожу мисс Эвердин домой. — При всем уважении, сэр, — говорит Пит решительно, — я сам провожу ее домой, — после чего он бросает на меня быстрый взгляд, — если она не против, — добавляет он неуверенно. Дарий вскидывает бровь, но его лицо остается непроницаемым, как камень. — Черта с два, сопляк! Если кто и проводит Кискисс домой, то это буду я! — шипит Гейл. — Не нужно мне, чтобы вы оба меня куда-то провожали! — выпаливаю я злобно. — Я могу позаботиться о себе, мне не нужно, чтобы вы крутились около меня, словно я какая-то хрупкая дева-слабачка в беде! — Хорошо, хватит! Мы поняли! — Это касается и тебя, Дарий! Я не нуждаюсь в… Но он хватает меня за локоть и тащит в противоположную сторону, к моему дому. Затем оборачивается и кричит: — Вы двое! По домам. Сейчас же. Это приказ, а иначе проведете вместе ночь в обезьяннике! Когда президент Сноу был убит, а его деспотичный режим свергнут, новое правительство распустило миротворческую армию. Да и не многие из них остались: большинство погибло от рук мстительных жителей дистриктов, восставших из-за угнетения и нищеты. В Дистрикте-12 смертей среди миротворцев не было, только с главой грубо обошлась кучка женщин, которых он бессовестно покупал для своего удовольствия, и никто им после этого ничего не сказал. Панему все еще нужны были какие-то правоохранительные органы для поддержания мира и порядка, и они остановились на армии Панема. Всякий может быть солдатом, на самом деле, но такие как Дарий, у кого уже есть опыт, подготовка и кто примкнул к повстанцам, пока они не взъелись на миротворцев, были собраны в новые отряды, с установлением нового кодекса, и отправлены служить туда, где были необходимы. Дарий оказался одним из немногих, кому позволили остаться на прежнем месте службы. Однажды я спросила, не расстроен ли он тем, что его снова отправили сюда, но он ухмыльнулся и сказал, что сам этого просил. Я спросила, почему он захотел вернуться в Двенадцатый, он подмигнул, сказав: «Девчонки здесь горячие. Прояви немного гордости за Двенадцатый, мисс Эвердин, а?». Дарий был единственным миротворцем, который мне когда-либо нравился. Он не был жестоким, вечно дурачился и нередко занимался подпольной торговлей капитолийскими вещами, когда была добыча, которую он хотел съесть. Я считаю его одним из немногих моих друзей, так что когда он так строго смотрит на меня, чувствую, что щеки загораются от смущения. — Так значит… ты и пекарь, хах? — говорит он с блеском в хитрых зеленых глазах. И так он отпускает мою руку, и вот я уже иду бок о бок со своим другом, а не стражем. Я потираю локоть, за который он ранее меня тащил. Коротко киваю, потому что и сама не могу в это поверить. — С каких пор? — спрашивает он с любопытством. Есть в этом нотка чего-то еще, что я не могу определить. — Не так давно, — говорю скрипучим голосом. — Фактически, сегодня ночью он спросил, хочу ли я рассказать всем. Я даже не думала, что «всеми», кто будет наблюдать наш первый официальный поцелуй, окажется Гейл, — высказываюсь я, чувствуя себя до жути неловко. — И Гейл не отнесся к этому очень хорошо, — заканчивает он мою мысль. — Нет. Конечно, нет. Дарий смеется. После мгновения молчания, он пробалтывается: — У меня были кое-какие чувства к тебе пару лет назад. Я резко поворачиваю голову в его сторону, ощущая себе крайне неудобно. Он улыбается мне и печально качает головой. — Пока я проходил переподготовку в военном штабе в Четвертом, туда привезли группу безгласых. Они их реабилитировали и все такое. Бедные, некоторых так мучили, что им уже и не поможешь, но есть некоторые… — Он делает паузу, подносит ладони ко рту. Дышит на них, растирает и засовывает в карманы куртки. — Есть одна девушка. Ее зовут Лавиния. У нее темно-рыжие волосы. Я хихикаю. — Так значит, рыжие любят себе подобных? — спрашиваю я, толкая его тем же локтем, за который он меня держал. Это заставляет его громко рассмеяться. — Ну, ты была обручена с Гейлом, когда я уезжал, так что, конечно, с тобой все было неясно. Я не особо хотел, чтобы в меня вонзила стрелу такая непонятная, пугающая особа как ты! — Он смеется еще сильнее. — К тому же… Кругом слишком много брюнетов, нам надо поддерживать популяцию рыжих на плаву, а то совсем пропадаем под вашим натиском! Я весело улыбаюсь шутке, неуверенно шлепая его по руке. — Заткнись! Он вздыхает, когда наш смех затихает. — Ее лучшего друга убил капитолийский планолет. Миротворцы держали ее, пока ей вырывали язык за предательство. — Его глаза наполняются влагой. —Самым большим ее преступлением было то, что она являлась дочкой осведомителя из Дистрикта-13. Ей было лишь семнадцать, и она увидела, как всю ее семью наказали, а единственного друга, решившего помочь сбежать, убили у нее на глазах… мои же люди. Он всхлипывает, и я чувствую себя такой бесполезной.  — И как я должен был подбодрить ее? Мы лишь в нескольких ярдах от моего дома, так что я неловко обнимаю его за талию и неуклюже плетусь к своему дому. — Все хорошо, Дарий. Никто не обещал, что будет просто выбраться из всей этой путаницы. В нашем мире вообще нет ничего простого.

***

На следующий день я пытаюсь избегать Пита настолько долго, насколько могу. Я все еще недовольна им, но не так сильно, как Гейлом. Гейл пытался прийти ко мне домой, и даже дошел до леса, судя по следам от его военных ботинок на окраине дистрикта. Я раздраженно фыркаю. Так просто у нас с ним ничего не получится, и я не хочу, чтобы мы были злы друг на друга сильнее, чем уже есть. Я все еще переживаю за него и его семью так, словно мы родные. Забавно, что недавно Прим и Рори были представлены друг другу как «кузены», хотя таковыми они не являются. У нас есть несколько кузенов с маминой стороны, городские кровельщики, которые не суются в Шлак, хотя им платят за то, чтобы сохранять все крыши в дистрикте целыми, а в Шлаке их чинить приходится постоянно. И снова, мы лишь делим одни гены — не более. Я прохожу мимо кучки болтающих женщин на Второй улице, моя охотничья сумка полна белок, которым не повезло попасться мне по дороге, пока я пыталась выпустить пар. Женщины затихают, когда я прохожу мимо них, оглядывают меня с ног до головы, и как только я отдаляюсь от них на шаг, снова начинают сплетничать, и теперь мне удается уловить их сказанное шепотом «пекарь» и несколько ехидных «ее», «солдат» и «зрелище». Я уже было подумываю развернуться и накричать на них, но все еще злая, не замечаю, как он подходит, пусть поступь у него тяжелее, чем у топающего ребенка. — Обед, — говорит он тихо, протягивая мне уже давно ставший знакомым бумажный пакет. — Это багель с сыром, уверен, тебе понравится. Кто-то сзади нас брезгливо фыркает, как будто их чем-то оскорбил тот простой факт, что Пит что-то мне дал. «Да чтобы я!» «Вот же наглость!» «Можешь поверить?» Их грубые замечания окончательно выводят меня из себя, и я делаю единственное, что способно их заткнуть, хотя бы ненадолго. Хватаю Пита за воротник его пальто, притягиваю к тебе и с шумом целую в губы. Это не один из тех неуверенных, приятных, неловких поцелуев; нет, он пьянящий, и спонтанный, и страстный. Сначала Пит напрягается, но затем успешно втягивается в процесс, руки обвивают мою талию, позволяя мне управлять ситуацией. Достаточно насладившись его невероятным вкусом, я отпускаю его и поворачиваюсь к этим гарпиям, таращащимся на нас с разинутыми ртами. — Хотите сплетен? Да пожалуйста! Пекарь и охотница встречаются! — цежу я сквозь зубы в их обескураженные лица, и прежде чем они смогут возобновить энергичный презрительный шепот, громко говорю: — Пошли, Пит, поцелуемся еще под омелой на площади! — Да, мэм, — говорит он, позволяя мне потащить его за руку, пока женщины в шоке продолжают на нас смотреть. Мы идем прямиком к дереву, на котором недавно развесил омелу Хокинс. Я больше ничего не говорю, просто останавливаюсь, как только мы оказываемся под узелком зеленых листочком, притягиваю его за лацкан и снова целую. Он кладет обе руки мне на бедра и теряется в ощущении того, как соприкасаются наши губы. До сих пор у нас были лишь обычные поцелуи, но неожиданно мне хочется попробовать его всего, хочу украсть его дыхание и изучить его рот с тем голодом, который ранее ни к кому не испытывала. Кончик его языка касается уголка моих губ, и я приоткрываю их ему навстречу. Его язык быстро проникает внутрь, и мы оба вздыхаем и стонем от нового ощущения. Мои руки нежно скользят к его шее, обвивая ее, пальцы находят курчавые локоны под зимней шапкой. Думаю, ему нравится, как я легонько впиваюсь ногтями ему в голову, потому что он издает гортанный звук, и его пальцы впиваются в ткань моих брюк, прижимая ближе. Я никогда раньше не была так близко к нему, но между нами все еще пара сантиметров, похожая на огромную непреодолимую пропасть. Сами по себе мои ступни пододвигаются ближе, и я практически сливаюсь с ним; в этот момент его руки обхватывают кольцом мою талию, стирая последние границы между нашими телами. Мы, должно быть, целовались целых десять минут, пока у нас наконец не закончился воздух, но он тут же нежно заключает мое лицо в свои ладони, и мы соприкасаемся лбами. — Вау… Это было… Замечательно, — улыбается он криво. — Ну, так просто ты не отделаешься, — выдыхаю я. — Просто захотела поцеловать своего парня на виду у тех ведьм! — Эй, я и не жалуюсь! — восклицает он, жестикулируя, тут же принимает кающийся вид. — Но мне жаль за вчерашний вечер. — Да, насчет этого. Пожалуйста, больше не ввязывайся в драки из-за меня, — прошу я. — Как ты не любишь видеть меня голодной, так и я не могу видеть, как люди используют тебя как грушу для битья. Ненавижу, когда тебя ранят, — говорю, вставая на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку, прямо туда, куда ударила его мать во время того случая с хлебом. — Как твое ухо? — спрашиваю, пытаясь осмотреть его. — Да так, бывало и хуже. Мои братья были просто кошмаром, пока не повзрослели. Гейл Хоторн с его военной подготовкой не может сравниться с двумя рестлерами и твердостью скалки моей матери. — Он пытается отшутиться, но эти слова лишь расстраивают меня. Я нежно целую его в губы. — Больше никаких драк, — произношу я тихо. — Что ж, я бы с удовольствием пообещал, что больше не буду ввязываться в перепалки с кем-либо, да я и не буду, но… Сейчас не смотри. — Его глаза нервно перемещаются на что-то за моей спиной, там, где витрины магазинов на Главной улице выстраиваются в аккуратную линию. — Моя мать вышла из пекарни. — Она смотрит на нас? — Что думаешь? — Она очень зла? — Скажем так, хорошо, что люди не могут в буквальном смысле пронзать взглядом. Прикусив губу, пытаюсь придумать, что делать, как сблизиться с ней и что нужно ей сказать, но затем он наклоняется и целует меня в кончик носа. — Пошли! — говорит, беря меня за руку, и мы срываемся с места. Мы не останавливаемся, пока не пробегаем Шлак и не оказываемся на краю дистрикта. Я знаю это место как пять пальцев. Место, которое многие знают. Единственное место в дистрикте, где можно закрыть глаза и притвориться, что ты свободен — Луговина. Разве что сейчас нет зеленой травы или затхлого аромата влажной почвы в воздухе. Куда ни глянь, кругом белым-бело, белее чего угодно в дистрикте. Мы прекращаем бег, он отпускает мою ладонь и наклоняется вперед, положив руки на колени, и начинает дышать. В школе я занималась бегом и все еще могу бегать короткие дистанции, не особо выдыхаясь, но холодный воздух похож на клинки, которые вонзаются в легкие, так что я начинаю делать упражнения для дыхания, чтобы выровнять его. — Знаешь. Рано или поздно. Нам придется. Объяснить ей, — говорю я между вдохами. — У меня. Девятнадцатый день рождения. Через три дня! — отвечает он, широко улыбаясь. Раньше в Панеме люди могли жениться в восемнадцать, но до девятнадцати лет они не считались совершеннолетними. Некоторые родители и дальше могли указывать, что делать девятнадцатилетнему, даже после того, как он начинал считаться совершеннолетним и индивидуальной частичкой общества. В новом Панеме же возрастные ограничения не особо изменились. Даже несмотря на влияние Дистрикта-13, где дети могут вступить в армию в возрасте четырнадцати лет, наши люди отвергли эту идею. Девятнадцать лет прочно считается возрастом для того, чтобы законно управлять бизнесом, приобретать жилье и вступать в брак. Что-то в моем животе скручивается, когда я думаю об этом. Мне не будет девятнадцати до восьмого мая, что значит, у Пита есть около пяти месяцев, чтобы окончательно решить, собирается ли он и дальше со мной возиться. — Эй. — Он дотрагивается до моего подбородка. — Ты немного позеленела. Хмурюсь. — Я… Я в порядке. — Нет, не в порядке. Ты слишком много думаешь, — говорит он, целуя меня в лоб. Он берет мое лицо в свои руки, вынуждая смотреть прямо в его голубые глаза. — Я еще ничего у тебя не спросил, а ты уже думаешь, как бы вежливее отказать, правда или ложь? — Пит, я не хочу детей, — начинаю я. — Я знаю, и это нормально. Когда мне было двенадцать, я тоже вроде как решил, что не буду заводить детей. Я пристально смотрю на него. — Как так? Он берет мою руку и подносит ее к своим губам. — Я увидел тебя под яблоней, такую хрупкую, маленькую. У меня сердце защемило. Затем несколько месяцев спустя наблюдал, как из Дома правосудия выталкивают телегу. Сначала я не понял, что это, но потом Делли сказала мне, что ее кузенам пришлось взять тессеры. Даже не представляешь, как я испугался, представляя, сколько там можем быть вписано бумажек с твоим именем. Я никогда в жизни не подписывался на тессеры, но если это случилось с родственниками Делли, то могло случиться с кем угодно. Я понимающе киваю. Затем издаю такой тихий шепот, что удивительно, как он меня слышит: — Я пока что не хочу, чтобы ты спрашивал. — Я не стану, пока ты не будешь готова. — Хорошо. Мы снова целуемся. Он обнимает меня, а затем смеется. — Что? — Ничего, просто мы тут рассматриваем возможности нашего совместного будущего, мол, что когда поженимся, у нас не будет детей, а я до сих пор не знаю, какой у тебя любимый цвет. Я улыбаюсь ему в ответ. — Зеленый, — отвечаю, думая, что следовало бы сказать голубой, но уже, наверное, поздно. — Это имеет смысл, — говорит он, поднимая взгляд на лес вдали, где растет несколько вечнозеленых. — А у тебя? Твой любимый цвет? — Оранжевый. — Оранжевый, как тот ужасный парик, который Эффи Тринкет, как говорит Хокинс, подарила ему в знак благодарности? Он смеется. — Уф, нет, более… нежный. Теплый, как закат. Я улыбаюсь и закрываю глаза, пытаясь представить себе это зрелище. — Красиво. — Не так красиво, как ты. — Его губы находят мои, пока зеленые, красные и золотистые искры окрашивают мои мысли.