Twelve Breads to Woo Them

Уже минут пять мы сидим напротив Ведьмы, пока она холодно на нас поглядывает. Я борюсь с желанием сжаться под ее пронизывающим взглядом: ничего хорошего не будет, если она поймет, как сильно раздражает меня. Единственное, чем мне стоит сейчас гордиться, так это то, как Пит держит мою руку — в открытую, чтобы все видели. Одно лишь осознание того, что он не стыдится меня или пытается скрыть наши отношения от всего дистрикта, особенно от своей матери, воодушевляет меня больше, чем можно себе представить. Обычно люди относились ко мне хоть с каплей уважения из-за охоты, но теперь, когда кто угодно, из Шлака он или из города, может отправиться в лес в одиночку, я стала лишь очередным охотником, разве что с самым богатым опытом среди всех. — Так теперь вы двое вместе? — спрашивает она, указывая на нас пальцем. — Да, мама, мы с Китнисс теперь вместе, и никакие твои слова не изменят моего отношения к ней. Мне почти девятнадцать, и ты можешь забрать у меня пекарню, если хочешь, можешь бить меня голыми руками до неузнаваемости, можешь отречься от меня, и я все равно выберу быть с Китнисс. Я все решил, выбрал ее… — Мальчик мой, иди вниз, — сухо перебивает его мать. — Там поднос с выпечкой, которую надо доставить в дом мэра, и я уверена, что у твоего отца завал с покупателями, чтобы этим заняться. — Я… — Иди! — кричит она в ответ на его возражение. — Мне нужно с глазу на глаз поговорить с твоей подружкой. Наедине. — Мама, если ты собираешься как-то запугивать Китнисс, то можешь собирать мои вещи и… — Пит, иди! — Ее лицо краснеет от напряженного крика, ногти впиваются в выцветшую обивку подлокотника кресла. Ее глаза как два острых кинжала, готовых пронзить тебя, но все же Пит сжимает челюсти и крепко держит мою руку в своей. Мое сердце стучит о грудную клетку, чувствую, как начинает приливать адреналин, и знаю, что наброшусь на эту женщину, если она только посмеет притронуться к моему парню при мне. Понимаю, что мы в тупике в тот момент, когда замечаю, что Пит смотрит на свою мать с такой же злостью, выраженной в глазах. Думаю, доходили ли они до этого раньше или же он делает это — отстаивает свою позицию — из-за меня. Мне становится ясно, что даже если я скажу ему уйти, он никогда не оставит меня наедине со своей матерью. Но нам необходимо пройти через это. Она должна знать, что никто из нас ее не боится. Мы — команда, и он проделал удивительную работу, противостоя ее оскорблениям, однако теперь моя очередь показать ей, что она меня не страшит. Я больше не маленький ребенок, дрожащий под ее яблочным деревом. — Все хорошо, Пит. Я буду в норме. Твоему отцу надо помочь, и если уж мы собираемся быть вместе, я должна по-дружески поговорить с твоей мамой. — Я многозначительно смотрю на Ведьму, и она лишь вскидывает бровь. Пит изучает меня какое-то время, словно набираясь храбрости или передавая ее мне —  не уверена, но в конце концов он соглашается оставить меня, бросив на свою мать суровый взгляд, прежде чем уйти. — Хах. Знала, что ему пойдет на пользу общение с тобой. А то был совсем бесхребетный, — говорит она, откидываясь назад. — Нет, из-за этого он стал попадать в стычки с людьми, а это не одно и то же, что обретать твердость. Для того, чтобы быть принудительно спокойным и вежливым нужно больше смелости, чем чтобы драться со всеми, — отвечаю я, смотря ей прямо в глаза. — Вы просто не видите силу его характера, нежели остальные, и в этом ваша проблема. Она лишь спокойно смотрит на меня какое-то время. Затем встает, хватает свое пальто и приказывает, даже не повернувшись ко мне лицом: — Иди за мной. Я свою куртку не снимала, так что встаю и неуклюже плетусь за ней, думая, не собирается ли она отвести меня к месту, где они режут свиней, чтобы не оставить следов после убийства. Мы спускаемся по пролету лестницы, ведущей к квартире над пекарней, и оказываемся в очень жаркой кухне внизу. Мистер Мелларк здесь месит тесто, так что когда он слышит нас, поднимает глаза, вне сомнений зная, что его жена тот еще ужас. Мы проходим мимо него, выходим через черный ход, где я всегда торговалась с ними. Странно думать о пекаре в каком-то другом ключе, нежели как об очень надежном и щедром покупателе. Но, думаю, теперь он отец моего парня. Холод ударяет по лицу, словно пощечина. Ошеломительно оказаться на ледяном воздухе после того, как находился так близко к теплу печей, но миссис Мелларк, кажется, это изменение совсем нипочем, пока моя кожа больно зудит. На долю секунды мне кажется, что я была права, подозревая, что ведьма ведет меня к загону со свиньями, чтобы зарезать, потому что больше здесь ничего нет — не считая мусорных баков, которые определенно будут полезны, когда она забьет меня подобно этим животным. Как ни странно, мы проходим загон и баки, мимо жалко выглядящей яблони, которая почти стала моим надгробием, и туда, где граница имений пекарни кончается, а по соседству располагается магазин тканей. Проходим мимо всего этого, в следующий магазин, обувной, а потом оказываемся на участке, который, как я знаю, принадлежит Рубе, мяснику. Вместо того, чтобы пройти мимо, мы поднимаемся к ее задней двери, которая мне очень хорошо знакома, и громко стучим. Спустя долгое время нам открывает сама Руба и нахмуривает брови, как только видит нас, стоящих вместе на ее крыльце. — Здравствуй, Руба, я пришла увидеть маму, — говорит миссис Мелларк, проходя внутрь. Руба хмурится еще сильнее, она бросает взгляд своих обычно оживленных глаз сначала на меня, а потом снова на Ведьму. — Ты уверена, что хочешь этого? — спрашивает она неспокойно. — Молва о том, как эти двое вели себя, целовались при всех, выставляли свои отношения напоказ, будто у их действий не будет последствий, в конечном итоге дойдет и до твоего магазина. Мама обязательно узнает об этом, и будет лучше, если узнает она это от меня, — произносит миссис Мелларк с ноткой раздражения. — Я решила, что позволю ей увидеть саму девочку, и… Если она способна выдержать встречу с мамой, то Пит получит мое благословение без всяких проблем. Эта часть меня немного удивляет, но я, не подумав, спрашиваю лишь о том, что волнует меня сейчас больше всего: — Вы что, родственники? Руба смотрит на меня так, будто я ее чем-то оскорбила. Она качает головой и произносит серьезно: — Она моя золовка. — Тяжело вздыхает. – Гортенс живет здесь, хотя мой муж, ее сын, умер много лет назад, когда ты еще стрелять не умела, потому что в пекарне ей слишком жарко, и ей нужна помощь, чтобы передвигаться, да и я с детьми обычно не так занята, как Мелларки. — Я и понятия не имела… — Мне ужасно жаль ее. — Откуда тебе было знать. Пошли, давай покончим с этим. Мы идем наверх в квартиру Рубы над мясной лавкой, где видим женщину, не такую старую, как Сэй, но ей тоже около того, сидящую в кресле-каталке. На вид она обманчиво хрупкая, и есть что-то такое в том, как она смотрит на меня, глазами полными презрения, что заставляет меня поверить, что она, скорее всего, яростно следовала разделению между Шлаком и городом всю свою жизнь. Первые же слова, вылетающие из ее мерзкого рта, подтверждают мою правоту: — Тупое создание без какого-либо здравого смысла! Зачем ты позоришь мой дом, пуская отродье из Шлака за порог? Есть у тебя хоть какое-то уважение и чувство приличия? — Она сплевывает на пол. — Я-то думала, что воспитала тебя намного лучше. Руба вступается, награждая ее самым презренным взглядом, который я только видела. — Гортенс, это мой дом, а мисс Эвердин здесь гость. Ты будешь вежливо разговаривать с ней и своей собственной дочерью! — злобно требует она. За этот год я много торговалась с Рубой; большие животные, вроде оленя и редко попадающегося кабана, отправляются к ней, несмотря ни на что. Она очень помогла выудить Леди для Прим у Козовода много лет назад. Мы справедливо ведем дело и наслаждаемся теплыми отношениями, я обеспечиваю ее свежим мясом, а она снабжает мой карман реальными деньгами. Я и не подозревала, что ей приходится жить со столь отвратительной женщиной. И все же я тронута тем, что Руба за меня заступилась. Мое уважение и благодарность к ней возросли десятикратно, но я тут же начинаю лучше понимать миссис Мелларк. Она лишь часть порочного круга словесной жестокости, и я удивлена, что что-то столь нежное, милое и неподдельно хорошее, как мой Пит, смогло выжить в подобной обстановке. Мне больно за них, ведь ничего хорошего нет в том, чтобы жить в доме, где тебя использую словно мешок для битья. — Эвердин? Эта та охотница или же шалава, охомутавшая моего глупого слабака внука? — Гортенс пренебрежительно оглядывает меня с ног до головы. — Мама, мой сын не глупый и не слабак. Он столь же сильный, каким был папа, у него острый ум и наметанный глаз на… — Твой сын бессовестно носится со шлаковскими проститутками по дистрикту, оскверняя твое доброе имя, а ты сравниваешь его со своим отцом? Как ты можешь? Он не более, чем пятно на нашем роду, позорная ошибка, которой никогда бы не было, если бы ты не раздвигала ноги, чтобы привлечь внимание мужчины, как… — Эй! — кричу я, ничуть не приниженная тем, что была задета моя собственная честь, но тем, что она отзывается о мужчине, которого я люблю, о самом его существовании и его родителях в столь оскорбительном ключе, что у меня закипает кровь. Я рвусь вперед, но в последний момент меня удерживает Руба. Мне удается приблизиться к мерзкому старому лицу, и я в гневе ору во все горло: — Еще раз отзовись так о тех, кого я люблю, и я всажу стрелу в твое поганое сердце! — Я шиплю сквозь стиснутые зубы, заставляя женщину вжаться в кресло, пока ее глаза расширяются от страха. Она успокаивается, когда меня оттаскивают на безопасное расстояние. — Так значит, все же охотница? — спрашивает Гортенс, смотря на меня с меньшей брезгливостью, но все же она едва сдерживает насмешку. Если мать Пита все в дистрикте знают как «Ведьму», то ее мать должна быть «стервозной мамашей». — Мам, как бы то ни было, Эвердин — и охотница, и девушка Пита, — говорит миссис Мелларк спокойно. — Она не шалава, и вполне вероятно — будущая жена Пита. Я увидела то, что и требовалось доказать. Мне плевать, что ты хочешь сказать что-то еще. Отвечает эта тварь мгновенно: извергает злобные оскорбления своим пронзительным голосом, называя свою дочь ошибкой и позором, как и всех своих внуков, но миссис Мелларк лишь бросает на меня взгляд и чуть кивает головой, давая понять, что пора уходить. Я молча следую за ней, пока Руба кричит старухе заткнуться, и довольно скоро я слышу ее тяжелые шаги на лестнице. — К чему все это было? Чего ты добилась, приведя Китнисс сюда и рассердив Гортенс еще больше? — спрашивает Руба, когда мы направляемся к двери. — Хотела увидеть, насколько у нее серьезные намерения на Пита. Я не собираюсь позволять ей играть с его сердцем, а затем растоптать его, будто он не достоин ее внимания. Он не будет, как его отец, это я тебе обещаю! Но… — Она поглядывает на меня с удовлетворением во взгляде. — Она показала преданность не только по отношению к нему, но и ко всей семье. Если Пит хочет связать судьбу с ней, я не стану ему мешать. Достаточно ли веская причина, чтобы прийти проведать маму? Думаю, да. — Наверное, но теперь из-за вас мне придется терпеть ее выпады бог знает сколько, — говорит Руба, качая головой. — Пригрози, что отправишь ее в дом престарелых. Тут же заткнется. Флетчеры так же поступают со своей ужасной бабкой, — пожимает плечами миссис Мелларк. Очевидно, деспотичный матриархат у торговцев — это норма. — Пойдем, девочка. Пит, должно быть, сейчас дома, ищет вилы, чтобы чуть что заступиться за тебя, — усмехается она. Я молча следую за ней до пекарни, но когда мы оказываемся в паре шагов от ее двора, я больше не могу сдерживать свой гнев. — Так значит, привести меня к этой фурии было лучшим способом доказать мою верность Питу? — выпаливаю я. — Что это за глупости? Если хотите что-то узнать, то спрашивайте! У меня нет времени на эти игры разума! Она останавливается и оборачивается, чтобы взглянуть на меня. — Я сделала, что должна была, чтобы убедиться, что ты вытерпишь худшее — такие как я набросятся на тебя. Пит любит тебя, если еще не заметила. Он уступит свое право на пекарню, если я запрещу видеться с тобой. Я не хочу, чтобы мой сын был шахтером. Они умирают ужасной смертью! Если земля не заберет их, то доконают болезни. Я видела шахтера, когда была маленькой девочкой, харкающего угольной пылью, руки, и нос, и рот — все было черное, как сажа, и это могло быть лишь началом проблем со здоровьем. Ты хоть представляешь, что творится с их легкими? Это смерть, которую я злейшему врагу не пожелаю, не то, что собственному ребенку, тем более такому упрямому. Нет. Пит унаследует пекарню, когда меня и его отца не станет, и если ты останешься с ним, и я точно уверена, что так и будет, тебе следует стать толстокожей. Такой же, как твоя мать, я думаю. Меня удивляет, что она столько знает о болезнях шахтеров, хотя, вероятно, в Двенадцатом всем доводилось наблюдать выраженные последствия работы в шахтах. — Не уверена, что выйду за него замуж, так что можете не переживать из-за этого, — говорю я кратко. Она удивленно поднимает брови. — Почему ты не выйдешь за него? — спрашивает она. — Я не хочу детей. Сказала ему об этом, а он ответил, что ему все равно, но пройдет время, и с возрастом он наверняка захочет детей, чтобы передать им свое дело. Я не могу удерживать его от будущего, в котором он сможет обучить своих детей умению управлять пекарней, в котором он состарится, зная, что его собственность будет принадлежать его семье. Миссис Мелларк лишь закатывает глаза. — Ну, как знаешь. Дети не создают и не разрушают брак, у меня три сына, и это никак не помогло. По своему опыту знаю: дети не изменяют чувств мужчины к его жене. Лишь усиливают их. — Я не хочу, чтобы он обижался на меня. К тому же, возможно, сейчас слишком рано задумываться о браке, мы встречаемся всего три дня, — возражаю я. — Дорогуша, ты только что грозилась застрелить мою мать из лука из-за того, как она относится к тем, кого ты любишь. О чем это говорит? Пристально смотрю на нее. Не то, что бы я хочу признаться себе в этом, но я действительно подумала о Пите как о «мужчине, которого я люблю» в доме той стервы. Эта мысль всплыла спонтанно, без усилий и сдерживания. Я как раз таки знаю, что это значит! Семя было заложено, когда мы были детьми, оно пустило глубокие корни в моем сердце и, как итог, превратилось в зеленое, цветущее и прочное дерево, более внушительное и большое, чем какое-либо растущее в лесу. Я качаю головой. — Я все еще считаю, что ему стоит подумать. Я знаю, каково жить в Шлаке и голодать… — Китнисс, — произносит миссис Мелларк, впервые используя мое имя, и кажется, это дается ей с большим трудом. — Пора бы тебе кое-что осознать: мой сын станет твоей семьей, если ты позволишь ему. Он хочет стать. Если ты примешь его, и я опять-таки уверена, что это случится, потому что ни одна девушка не станет так защищать парня, если она не переживает за него, как это делаешь ты; но если ты выйдешь за него замуж, он никогда не отправит тебя спать голодной. Это гарантировано. — Она делает паузу и устало потирает лоб. — Как бы убийственно для меня это не звучало, ты станешь его семьей, и если к тому времени он совсем не сбросит меня со счетов, ты станешь и моей. Я буду прикрывать тебя, когда женщины в городе возьмутся сплетничать.

***

Пит выходит из черного хода пекарни и садится рядом со мной под яблоней. После разговора с его матерью я просидела здесь, на замерзшей земле, рассматривая пустоту и играя с износившимися концами шнурков на ботинках. — Голодна? — Его голос доходит до меня в виде дрожащего вздоха. Я фокусирую на нем свой взгляд. Он будто готов расплакаться. Мое горло больно сжимается, когда я смотрю на его подношение. Я готова бросить это ему в лицо и обругать за то, что мне пришлось пережить этот ужасный день, но он столь близко, что я и не заметила. — Это пумперникель*. Пробуем новый рецепт. В основном его едят в Одиннадцатом. У нас обычно нет ингредиентов для него, вообще, он был только во время Тура победителей, когда пекарня должна была предоставлять образцы видов хлеба из всех дистриктов. — Он расчесывает пальцами свои пепельные локоны, ставшие на оттенок темнее теперь, когда он повзрослел, и они начинают торчать во все стороны. — Хотел, чтобы ты попробовала его раньше, но… — Все нормально, — говорю я, задыхаясь. Кладу пакет на колени и касаюсь его лица свободными руками. — Я не хочу есть, Пит, но спасибо, что дал мне хлеб, — произношу я значимо, надеясь, что он поймет глубину моих слов. — Да, я в курсе, — отвечает он тихо, глаза покраснели. — Но знаешь, наша история началась здесь, под этим деревом. — Знаю, и никогда не забуду. — И я не хочу, чтобы когда-либо снова ты сидела здесь голодная. Никогда. — Этого не будет, — говорю, уверенная в нем. — И… наша любовная история тоже, Пит. Мне кажется, самое время, чтобы с этим деревом у нас были связаны счастливые воспоминания, не думаешь? — спрашиваю я нежно, поглаживая тонкую кожу на его скулах, на которой однажды красовался рубец. Он кивает, слабо улыбаясь. — Согласен. — Будем сидеть здесь целый год и целоваться, пока не станем слишком старыми, чтобы свободно передвигаться, — предлагаю я, сокращая расстояние между нами и касаюсь его губ так нежно и томно, насколько могу, потому что он как никто заслуживает хороших воспоминаний, потому что нам пора излечиться и оставить свое прошлое позади. Когда мы наконец отрываемся друг от друга, он обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Целует меня в лоб, а затем говорит, более похожий на самого себя: — Я тут слышал, ты собралась использовать бабушку Гортенс вместо мишени. — Он весело хихикает, все еще пытаясь подавить свое мрачное настроение. — О да, — подтверждаю, кладя голову ему на плечо. — И мы с твоей мамой теперь лучшие друзья. — Оу, я и не сомневаюсь. — Он подключает вторую руку, чтобы обнять меня покрепче и глубже погрузить в свое тепло. — Можешь себе представить? Каждый семейный праздник ты и моя мама будете надевать одинаковые платья, сидеть вместе всю ночь, уютно устроившись, делясь рецептами и рассказывая старые печальные истории о своем детстве. Как мило, жду не дождусь этого! Я смеюсь. — Эй, не могу ничего поделать с тем, что ты не знаешь, как выбрать себе женщину! — нахальничаю я. — Эмм… Мне очень повезло с тобой, так что не такой я и несчастный. У меня каждый день будут свежие тушенные белки на ужин! Кто еще в дистрикте может похвастаться этим? — Рори Хоторн? — Ммм, нет… У него кролики. Это совсем другой грызун. Смеюсь еще сильнее. — Почему бы тебе не заткнуться и не поцеловать меня наконец? — Не возражай, если так и поступлю!