***
— Китнисс, ты опоздала! — Прим хватает меня за руку и тащит в дом, словно непослушного ребенка, увильнувшего от своих обязанностей. — Мама приготовила ванну и оставила тебе одежду на кровати, но так как тебя не было, она сама использовала воду, а потом пошла на осмотр к миссис Пруитт. Женщине всего двадцать восемь, а у нее седьмая беременность. Постоянные выкидыши, бедная. Но ничего, я разогрею тебе еще воды. — Она целеустремленно направляется в кухню, ставя полный чайник на печь. — Мы опоздаем на декламацию стихов! — ворчит она. — Извини. Я… я ходила в лес с Питом, он никогда там не был, и я подумала, будет неплохо отвести его туда в качестве подарка. Прим резко разворачивается и одаривает меня полным чуть ли не отвращения взглядом. — Небольшая прогулка в лес — это твой подарок ему на день рождения? — спрашивает она в неверии. — Китнисс, я тебя, конечно, люблю, но это такой себе подарок на совершеннолетие. С момента столкновения с Гейлом в лесу, я несла сделанный Питом венок в руках. После слов Прим начинаю теребить зелень, украшающую его. Чувствую себя слегка приниженной из-за того, что не постаралась сильнее, особенно глядя на чудесный подарок Пита, сделанный для меня из простых маленьких вещей, найденных в лесу. — Думаю, ты права, Прим. Но я не умею дарить подарки. — Ну да, конечно! — говорит она, пихая мне в руки полотенце после того, как я кладу лук и стрелы под нашу кровать. — Ты принесла мне Леди, и она была замечательным подарком! — Почти с упреком. — Нет. С Леди было легко, Прим. Имело смысл завести животное, которое десятикратно оправдало бы себя, да и досталась она мне на весьма хороших условиях. К тому же, он парень, а ты моя младшая сестра. Я понятия не имею, что нравится парням, — хнычу я, насупив брови. Прим закатывает глаза. — Да, ты знала, что подарить мне козу было правильным выбором, потому что знала меня. Знала, что Леди сделает меня счастливой, — произносит она, выглядя старше и мудрее своих четырнадцати лет. — Если поразмыслить об этом, Китнисс, то лучший подарок — это что-то от самого сердца, что другой человек будет ценить, даже если это куча камней, собранная во дворе. — Он был счастлив оказаться в лесу, — пожимаю я плечами, расшнуровывая ботинки. — Он даже предложил мне… — останавливаюсь на середине предложения, не готовая разглашать, что еще я преподнесла ему в уединении в лесу — свою руку и сердце. Я просто не могу признать этого. Теперь, когда я дома наедине с собой, согласие на брак с ним кажется пугающим и невозможным. Как притязательно с моей стороны думать, что это была лишь странная прихоть, сорвавшаяся у него с языка, после того, как он оказался в своей выдуманной лесной стране чудес, где мы были в безопасности в нашем небольшом пузыре из покоя, снега и прутьев. Здесь же реальность жестока, с ее сплетниками и скептиками, которые попытаются отравить наши отношения, подобно укусам ос-убийц, впрыскивающих свой яд в кровь, пока мы настолько не сойдем с ума от страха, что начнем воспринимать друг друга, как не более чем переиначенных капитолийских созданий, переродков, клыкастых и смертельно опасных, как те существа, что раньше рвали в клочья детей на Голодных играх. Прим пристально на меня смотрит. — Что он предложил? — допытывается она, доставая обувную коробку из нижнего ящика комода, в которой хранится самая красивая пара обуви, которая у нас есть, не считая тех, что остались у матери из ее прошлой жизни. — Он… он предложил сходить туда снова. Думаю, ему понравился лес, — быстро говорю я, закидывая свои брюки и рубашку в корзину для белья. — Ну конечно! Это же лес, к тому же вы там были одни… Люди раньше думали, что вы с Гейлом ходили в лес вместо кучи шлака. — Она раздраженно закатывает глаза, и я чувствую, как все лицо горит от смущения и негодования. — Ч-что?! — взвизгиваю я, и мне становится больно дышать. — Да, знаю! Как будто ты позволила бы этому случиться! Просто люди глупые. Надеюсь, Пит не был из тех, кто верил, что ты идешь туда целоваться или заниматься непристойными вещами. Как-то Рори наорал на Теннера Хендрикса, потому что тот сболтнул что-то подобное. Рори даже почти ударил его: тот весьма неприличным тоном спросил, не хочу ли я тоже сходить в лес. Но Савл потом с ним разобрался. Так было лучше, потому что Теннер городской. У Рори была бы куча проблем, если бы… — Ладно, достаточно! — говорю ей. — Я и не знала, что ты в курсе всего того, что происходит на куче шлака, как и разговоров о том, что я делаю в лесу. — Лицо снова горит, когда я вспоминаю, как страстно и отчаянно мы с Питом целовались там совсем недавно, как это вышло бы за рамки, если бы не его джентельменские наклонности. — Мы не будем говорить о куче шлака, как и о том, что парочки там делают. Я… я н-никогда… Прим снова закатывает глаза. — Китнисс, у меня есть уши, а девчонки болтают об этом. Сомневаюсь, что кто-то может остаться непросвещенным, ходя в школу. — Хорошо… Тебе… тебе не разрешено туда ходить… Тем более с Савлом! — Неожиданно вспоминаю, что предположительно не должна знать о Савле, но я не настолько глупа, чтобы пропустить ту часть, где он побил кого-то, отстаивая честь моей сестры. — Мне не нравится, что он проявляет к тебе такой интерес. Все тут понятно, лучше держаться от него подальше. Прим возмущается: — Китнисс, прошу поверь мне! Я не ребенок! — Я знаю, Прим. Но ты мой Утенок, и я переживаю. Я хочу, чтобы ты была счастлива и в безопасности. Хочу, чтобы ты полюбила мальчика, чувства которого полностью взаимны, и он будет твоим и только твоим, когда вы будете достаточно взрослыми… — Я влюблена в Дария, — выдает она, заставляя меня замолчать и изумиться. Я в состоянии лишь пристально глядеть на нее. — Прости, мне кажется, я не расслышала. Ты сказала, что?.. — Я люблю Дария. — Она плюхается на наш неровный матрас, выглядя несчастной. — Прим… Дарий… Он старше меня, к тому же миротворец! — неодобрительно шиплю я. — Бывший! — восклицает она, закрывая рукой глаза. — Бывший миротворец! — Ее голос такой подавленный, что остается лишь с шумом опуститься рядом с ней. Она убирает руку и одним глазом осторожно смотрит на меня. — Пожалуйста, Китнисс, не сердись. Я знаю, что он вернулся с переподготовки с разбитым сердцем. Я… Эм… Вроде как слышала, что он говорил тебе той ночью, насчет безгласой, которую встретил в Четвертом, которая ему понравился, но она отвергла его, потому что терпеть не может миротворцев. — Ее голос опускается до слабого, печального шепота. — Знаешь, он меня тогда увидел, когда проводил тебя домой… и поерошил мне волосы в знак приветствия? Как будто я просто маленькая девочка. Он даже назвал меня Прим-Прим. — В уголке ее глаза блестит слеза. — У меня сердце до сих пор сжимается, когда я думаю об этом. Она всхлипывает, и все, что я могу сделать — это не плакать вместе с ней, а пойти к Дарию с заряженным луком. — О, Прим. — Я ложусь рядом с ней, заключаю ее в объятья, да и к черту этот фестиваль. — Сегодня не лучший день, чтобы разбивать невинное юное сердце моей сестры. У меня оружие под кроватью, и я невероятно ловко им пользуюсь, — говорю я в ее золотистые волосы. Она издает дрожащий, слезливый смешок, сопровождаемый вялым шлепком по предплечью. — Ты не можешь застрелить Дария. Он и понятия не имеет, к тому же, кто тогда станет защищать нас от преступников вроде тебя? — Я! Я защищу нас от всего мира! Я и мой лук! Какое-то время мы обе смеемся, пока звук не затихает, не погибает, оставляя нас в тишине. — Сегодня Пит сделал мне предложение. Она поворачивается в моих руках, чтобы посмотреть мне в глаза, и распознает неуверенность в моем голосе. — Ты уже дала ему ответ? — спрашивает она так, словно все ее проблемы исчезли, и есть только мои. — Да… — Замолкаю. — Я согласилась, но… — Но теперь ты не уверена. — Не вопрос. Качаю головой, пряча лицо в изгибе ее плеча, как робкая, печальная голубка. — Ладно… Ты, ты любишь его? — спрашивает она. — Я знаю, что он любит тебя даже дольше, чем мы думаем. Наверняка он все поймет и охотно подождет, пока ты точно не будешь уверена, — говорит она мне обнадеживающе. — Я… Я ни к кому раньше такого не испытывала. Я знаю, что то, что я чувствую к нему, особенное, но… Не хочу становиться, как мама. А если я сдамся? Если позволю себе полностью полюбить, а потом его отнимут у меня? Я просто… Я не смогу… Мы меняемся ролями: Прим переворачивает нас, так что теперь она обнимает меня. — Поговори с ним, Китнисс. Он умный. Выслушает и будет добр к тебе. Я точно знаю. Прошлой ночью он мне очень помог. Знаю, что он хорош для тебя. Просто дай ему шанс. Я не много помню о нашем отце, или как мама была с ним, но знаю, что наш дом был полон любви, потому что все еще чувствую это, везде. Пожалуйста, Китнисс, не отнимай у себя что-то, что обещает быть замечательным. Это будет несправедливо по отношению и к нему, и к тебе, и к кому-либо еще. Кивают. — Он сейчас разговаривает с Гейлом. Я боюсь, что они сцепятся. Не хочу, чтобы он дрался с кем-либо из-за меня. — Трусь лицом об мягкую блузку Прим и вздыхаю. — Оу… Как романтично! — говорит она мечтательно, заставляя меня поднять голову. — Чего в этом романтичного? Ты вообще слышала, что я сказала? Она пожимает плечами. — Думаю, это мило, что у тебя есть поклонники. Вообще, я удивлена, что за тобой не бегает больше парней, знаешь ли. Думаю, они не заслуживают тебя, если не могут собраться с духом… Свист чайника прерывает нелепые рассуждения Прим, напоминая нам о том, что нужно идти, так что мы распускаем наши объятия и идем готовиться к сегодняшней ночи.***
Фестиваль в полном разгаре. Люди прогуливаются по площади под руку, смеются, делятся кусочками еды, взятой из горы угощений, предоставленных правительством Нового Панема, в мило украшенных палатках, разбросанных по площади. По периметру стоят металлические бочки с зажженными в них огнями, одновременно служащими источником тепла и света, и я вижу детей, жарящих там орехи и какую-то белую штуку на конце палки, которая мне незнакома. Она, кажется, легко возгорается, вспыхивает, если остается без внимания больше, чем на секунду, но прежде чем успеваю испугаться, кондитер, муж Делли, спешит подбежать к детям и крутит палку, а затем дует на огонь. Он быстро потухает, оставляя после себя обугленный, неаппетитно выглядящий шарик, похожий на проткнутый уголек. К моему удивлению, кондитер отправляет сгоревший кусочек прямо себе в рот, подумав на него, и тянется за новым. — Как думаешь, что это? — спрашиваю я, не обращаясь к кому-то конкретно. Прим весело щебечет: — Маршмэллоу! Старый рецепт, по словами мистера Барта, — говорит она мне, широко улыбаясь. — Иди попробуй! Они идеальны для зимы! — продолжает она, таща меня за руку в сторону кондитера и беременной Делли Картрайт… Эм… Паркс… Не думаю, что когда-либо привыкну к этому. Да и имя не вяжется. Будет ли мое имя звучать так ужасно неподходяще, если я выйду за Пита? Обязательно ли мне будет менять фамилию? Будет ли возможность оставить ее? Как-никак, я получила ее от родителей, и она так здорово сочетается с именем. Пытаюсь поменять Эвердин на Мелларк в своей голове и удивляюсь тому, что вообще-то мне вполне себе нравится, как это звучит: Китнисс Мелларк. Миссис Китнисс Мелларк. Миссис Мелларк. Ох! Нет! Только не миссис Мелларк! — Я не его мать, и не хочу, чтобы ко мне так обращались! — Что? — спрашивает Прим, резко останавливаясь, пока люди пытаются пробить себе путь около нас. Она весело глядит на меня. — Китнисс? — Тянет меня за руку, словно пытаясь разбудить от глубоко сна. — Ты в порядке? Выглядишь так, будто наступила на какашки Лютика. Что не так? Ну великолепно! — Эм… Все нормально. — Пытаюсь увильнуть от темы: — Пошли попробуем эти маршимэдоус*, — говорю я, пытаясь улыбнуться ей, но она лишь смотрит на меня с подозрением. — Они называются Марш-Мэллоу, и вообще ты ведешь себя странно. Ты только что сказала, что не хочешь, чтобы к тебе обращались как к чьей-то матери? — допытывается она. — Ничего такого, Прим. Просто мысли вслух. — Ладно. Раз уж ты так говоришь. — Она выглядит ни капли не убежденной, но снова тянет меня за руку, возобновляя наш путь к Делли и кондитеру. Дети смеются и вертятся около взрослых, которые идут медленнее; кажется, все, от мала до велика, веселятся, играют в игры и получают удовольствие. Повсюду жители Шлака и города, как если бы никогда не была классового разделения, смешались вместе, забыв о голоде, холоде и былых несправедливостях в Панеме. Мы наконец достигаем намеченной цели, и Прим подбегает к животу Делли, чтобы поздороваться с ним. Закатываю глаза. Моя сестра могла бы показывать больше профессионализма, будучи ее псевдо акушеркой, да и вообще. Делли издает веселый, мягкий, звучный смех, заполняющий все пространство вокруг магазина сладостей. Минуту смотрю на кондитера, и мой взгляд остается сосредоточенным на нем, потому что то, как он смотрит на свою жену, неожиданно, но вполне понятно: так, словно это она держит солнце, луну и звезды на небесах! Кондитер любит свою жену. Осознание этого ударяет меня под дых, и я понимаю, что завидую Делли, но не из-за кондитера: вообще, он не такой уж красивый, лысеющий и седой, к тому же один из немногих в дистрикте, у кого выпирает живот; просто мне хочется того же, что есть у нее — мужчину, смотрящего на меня с желанием, преданностью, глупо улыбающегося, когда я смеюсь, даже если я делаю это крайне редко. Отвожу от него глаза, чувствую, что вторгаюсь в личный момент между мужчиной и его женой, и мой взгляд встречается с парой синих глаз, отражающих точно такие же любовь, преданность и желание, что я нашла в глазах Барта Паркса, но в этот раз предназначенные мне. Улыбаюсь Питу, показывая все свои передние зубы. Я так счастлива, что он у меня есть, что готова расплакаться. — Китнисс! — кричит Прим. Поворачиваюсь к ней, вздрогнув, и по взгляду, которым она награждает меня, становится понятно, что она пыталась привлечь мое внимание долгое время. Качаю головой, чтобы отбросить это легкомыслие и трепетные чувства, заменяя их более сдержанными эмоциями, и затем подхожу к Делли и Прим. — Извини, я… — Оу, не нужно ничего объяснять! Я не виню тебя! Даже подсчитать не могу, сколько подошв для обуви я испортила, когда мы с Барти встречались! — Делли смеется, задыхаясь, махая около себя сложенным листом бумаги, а свободной рукой поддерживает спину, пока ковыляет ко мне. — Эти первые месяцы чего-то нового, влюбленности, они просто… Волшебны! — Она мечтательно вздыхает. Прим вздыхает вместе с ней. Я очень сильно стараюсь не закатить глаза. — Я… Эм… Это не… Я не… — Не могу перестать заикаться. — Ох, Китнисс! Я так счастлива за вас! — Она чуть ли не хлопает в ладоши. — Пит всегда скрывал эту прелестную, сильную влюбленность в тебя, сколько я вообще помню! Он никогда не заглядывался на других! Тебе так повезло иметь парня, столь одурманенного тобой. Это дарит чувство безопасности, защищенности! — Делли вновь вздыхает, затем она быстро переводит взгляд куда-то за меня, и тень печали проскальзывает в ее зелено-голубых глазах, но пропадает так же быстро, как и появилась. Она улыбается, беря мою руку в свои ладони. — Некоторым людям повезло не так, как нам с тобой, и им не суждено быть с теми, кого они по-настоящему любят. Так что я очень счастлива за вас, ребята! Она похлопывает меня по руке, затем поворачивается, все еще держась за нее, и тянет к столу со сладостями. — Вот, — показывает она мне одну из этих "маршимэдоус". — Барти работал над ними несколько недель и наконец приготовил правильно! Он так переживал, что не успеет до фестиваля, но… они нарасхват! Она насаживает маленький воздушный шарик на железную вилку с короткой ручкой и протягивает ее мне. — Подносишь к огню и крутишь, пока маршмэллоу не станет золотисто-коричневым. Не держи, пока не сгорит. Так оно не очень вкусное. Просто подумай… Ничто не бывает вкусным, если подгорит. — Ржаной хлеб с орехами и изюмом вообще-то очень вкусный, — возражаю я на одном дыхании, даже не осознавая, что только что сказала. — Н-наверное. Я никогда такого не ела, но если ты так считаешь, должно быть, так и есть, — произносит она, слегка хмурясь. Никогда бы не подумала, что лицо Делли Картрайт способно морщиться или хмуриться. — Ммм… Это просто личное предпочтение, — быстро говорю ей. — Я пробовала однажды, когда была маленькой. Думаю, вкус запечатлелся в моей памяти. Морщинки пропадают с ее лба, и она вновь улыбается. — Имеет смысл. С вкусом и запахами всегда связаны приятные воспоминания. Наверное, это один из тех случаев! — Ее улыбка столь искренна, что я улыбаюсь в ответ и беру из ее рук вилку с благодарным кивком. Прежде чем опустить угощение в огонь, пробую его на ощупь, удивляясь, какая эта штука мягкая и пористая. Интересно, из чего она сделана… Наверняка из сахарной ваты, но на языке она воздушная, словно облако, а к зубам прилипает. Я хихикаю и подношу вилку к огню. — Это напоминает поджаривание хлебца на свадьбе! — говорит Мадж, внезапно оказываясь у меня под боком. Губы и щеки порозовели, а бегающие туда-сюда голубые глаза отражают волнистые языки пламени, лижущие маршмэллоу. — Да, вроде того, — отвечаю я задумчиво, пристально смотря на поджаривающуюся сладость. Когда она становится золотисто-коричневой, убираю ее от огня и вполне ожидаемо дую на нее. Эта восхитительная вещь тает на языке, и я издаю стон. — Вкусно, да? Что же, надеюсь, мой кокосовый торт может конкурировать с новой выдумкой кондитера, — произносит низкий, спокойный мужской голос прямо мне в ухо перед тем, как сильная рука обвивает талию, и мое тело оказывается охваченным самым восхитительным теплом, от которого исходят дурманящие голову ароматы корицы, укропа и сахара. — К слову говоря, ты просто прекрасно выглядишь! — Ммм. У тебя ни в чем нет конкурентов, Пит. Ни здесь, ни в пекарне, ни в лесу, ни в моем сердце. — Я сжимаю его руку в своей, игнорируя преувеличенный комментарий. — Это… — У него перехватывает дыхание. — Очень приятно знать такое. — Его голос слегка дрожит, и он целует меня в висок. — Ты всегда была для меня единственной, — бормочет он мне в волосы. Наклоняю голову вбок и спрашиваю у него с подозрением: — Значит, ты совсем не обращал внимания на других девочек? Он смеется и ослабляет хватку, чтобы я могла повернуться к нему лицом. Качает головой с печальным видом, затем весело ухмыляется, и его глаза озорно блестят. — Оу, я обращал внимание на всех девочек, но ты всегда была самой особенной. — Правда? — Толкаю его плечом, и его улыбка становится шире. — Да! — Его руки появляются из ниоткуда и заключают меня в мужественный, пекарский запах мускуса. — Я всегда любил тебя! — заявляет он радостно. Я закрывая глаза, наслаждаясь его запахом, его теплом и уверенностью. — Пит? — начинаю я тихо. — Когда началось это всегда? — О… Первый день в школе, конечно же, — говорит он счастливым тоном, растирая мои руки для дополнительного тепла, хотя мне нужно другое. — Когда… когда мы были детьми? — спрашиваю я удивленно, потому что он явно не мог скрывать свои чувства столь долгое время, но он кивает с милым выражением на лице. — На тебе было красное платье в клетку, и на голове две косички, а не одна. Отец показал мне тебя, и рассказал про свою безответную любовь к твоей матери. Я был удивлен, что его отвергли, а возлюбленная выбрала вместо него шахтера. Мое сердце с шумом ударяет о ребра, когда я слышу эту историю, я даже не дышу, боясь, что он перестанет говорить, но он продолжает, нежно массируя мои плечи: — Я… Хотел бы я сказать, что мне жаль, но… это не так, — произносит он кротко. Он берет меня за подбородок и заставляет посмотреть ему в глаза. Они переполнены прекрасным чувством, которое он хранил лишь для меня в течение последних пятнадцати лет. Он вздыхает. — Мне совсем не жаль, и сомневаюсь, что моему старику тоже, после всего, что сказано и сделано. Он говорил мне, что твоя мать убежала с твоим отцом, потому что когда он пел, даже птицы замолкали и слушали. Не могу сдержать гордость и возбуждение. — Это правда! Так и есть… — Осознаю, что только что сказала, и слегка горблюсь. — Было… — поправляю себя, замолкая. Он ощущает смену в моем настроении и нежно целует в лоб. — Ну, он передал этот дар тебе, знаешь. Закатываю глаза и с неохотой улыбаюсь. — Правда! — настаивает он. — В тот же день на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», и ты сразу подняла руку. Она поставила тебя перед всем классом, помогла взобраться на стульчик… — Его взгляд какой-то отдаленный, а на губах глупая улыбка. — И клянусь — все птицы за окном умолкли, пока ты пела. — Он снова фокусирует на мне взгляд, столь многозначительный и глубокий, что я чувствую себя найденной, избранной. — И я уже тогда знал, что буду любить тебя до конца жизни. — Пит… — Слушай, — вздыхает он и берет обе мои руки в свои. — Мы с Гейлом поговорили. Он хотел знать о моих намерениях… — Намерениях? — переспрашиваю я, и во мне тут же закипает злость. — Китнисс, просто выслушай меня. Гейл думал, что раз уж в твоем доме нет мужчины, он должен заботиться о тебе… — Мужчина? — взвизгиваю я, заставляя Пита вздрогнуть. — Как будто я не была сильнее и ответственнее любого мужчины в дистрикте? — Пит пытается усмирить, успокоить меня, умоляет даже, но я как активный вулкан, готовый извергнуть лаву и сжечь все на своем пути, и плевать, даже если весь дистрикт смотрит. — Как будто мне нужен мужчина, чтобы заботиться о себе? Он вообще подумал, что я и сама могу это сделать? Где этот самовлюбленный, во все лезущий хрен? Я ему сейчас выскажу все, что думаю… Пит, наконец уставший от попыток урезонить меня, целует меня в губы, да так сильно, что мы стукаемся зубами, и даже, кажется, повредилась кожа, потому что металлический привкус крови смешивается со вкусом ванили и сахара у него во рту. — Не заткнешься ли ты на минутку, чтобы я все объяснил? — ворчит он, пока моя нижняя губа зажата между его зубами, показывая его господство надо мной. Я невольно хнычу. Никогда в жизни не чувствовала подобного: белье намокло, я покрылась гусиной кожей, и снова это всепоглощающее ощущение, необходимость, на самом деле, чтобы он заполнил всю пустоту во мне. Пит Мелларк только что доказал мне, что может быть гораздо опаснее, чем я думала, однако я все равно готова слепо ступить на неведомую территорию, которой являются наши отношения. Киваю, давая ему понять, что буду хорошей и придержу свой гнев для другого раза. Он освобождает мои губы, перед этим мягко проведя по ним языком, и покрывает их сладкими легкими поцелуями. — Извини, если смутил тебя или сделал больно, — говорит он и тянет меня в сторону, где нет столпотворения людей. — Все нормально. Извини, что так вспылила, — произношу нерешительно. Он не может знать, о чем я сейчас подумала, тем не менее, своими словами и действиями он показывает, что не будет злоупотреблять моей новоявленной покорностью в свою пользу. — Нет, — говорит он серьезно. — Ты имеешь право злиться из-за этого. Гейл правда полез в то, что не являлось его делом, но, как мне кажется, он сделал это не из какой-то там попытки искупить вину. Он подумал, что кто-то должен со мной поговорить, чтобы убедиться, что ты не одна, что кто-то присматривает за тобой, пусть даже он помешает, но чтобы душа его была спокойна. Просто преподнес он это неправильно, — пожимает Пит плечами, и пусть мне все еще хочется убить Гейла, я могу понять точку зрения Пита. — Я все еще собираюсь устроить ему взбучку, — говорю я, скрещивая руки на груди, не готовая отпустить свое недовольство. Он смеется. — Что ж, послезавтра заходи в гости. Расскажешь все, чтобы я не попался тебе по дороге, когда это случится. — Он замолкает и вздыхает. — Так чего он хотел? — спрашиваю коротко. Он пожимает плечами. — Ну знаешь, как обычно: «Хорошо обращайся с ней, и все такое», «Чем ты собираешься зарабатывать на жизнь?», «Ты в курсе, что она из Шлака, а ты из города?», «Только вздумай ее обмануть, и я найду тебя и разорву на куски»… Знаешь, Гейл почти с такой же неприязнью отнесся ко мне, как моя мать к тебе, так что, думаю, теперь мы квиты. — Отвратительно! — рычу я, глядя на мостовую. — Знаю! — говорит Пит. — Вообще, он спросил, не собираюсь ли я жить за счет твоей охоты, как будто я не могу сам себя обеспечить, управляя единственной в городе пекарней! — смеется он, и я не уверена, шутит он, или это всерьез. Мне не удается спросить, потому что Крессида и ее команда операторов появляются из толпы и направляются к нам. — Вот ты где! — восклицает она с облегчением. — Мы тебя везде искали. Твоя сестра сказала, что видела вас двоих здесь минуту назад. Слава богу, она оказалась права! — Она поворачивается, чтобы шепнуть что-то мужчине, следующему за ней с серьезно выглядящим блокнотом в руках, в котором он что-то неистово записывает. Когда она выпрямляется, мужчина быстро подносит что-то ошибочно похожее на часы ко рту и начинает лаять предложения в привязанное к запястью устройство связи. Все, что мне удается разобрать, единственная фраза, слышная сквозь шум толпы: «Нашли Огненную девушку. Прием. Запрашиваю подтверждение о том, что Цинна все еще ожидает ее». — Мой ассистент, Месалла! — представляет мужчину Крессида, заметив, как я разглядывала его. — И моя съемочная группа: Кастор и Поллукс. Мы все сбежали из Капитолия еще до падения Сноу, — сообщает она мне с ноткой гордости. Замечаю, как нахмурился Пит. — Вы стояли за всеми революционными пропо, не так ли? — спрашивает он полу удивленным, полу обвинительным тоном. Во время небольшой войны, произошедшей сразу после убийства Сноу, пропо крутили везде. Повстанцы использовали все, что угодно, что могли записать, чтобы привлечь к себе сторонников, побуждая дистрикты присоединиться к народному ополчению, а позднее, когда она была сформирована, к армии. — Да, мы, — говорит она, и теперь у нее на лице играет злорадная улыбка. — Моей лучшей работой все еще является интервью с Финником Одейром и Энни Крестой. Но именно мой начальник, Плутарх Хевенсби, придумал им прозвище «Несчастные влюбленные из Дистрикта-4». Это было гениально! — разглагольствует она. — Угу, ничего не вызывает больше симпатии, нежели история любви двух людей, которые были использованы, с которыми жестоко обошлись и контролировали ради пользы одного диктатора. Гениальным было использовать их историю, чтобы получить поддержку. — Поворачиваюсь к Питу, потому что никогда не слышала от него столь саркастичного, резкого тона. Крессида, кажется, уловила, в чем суть, потому смотрит на него одновременно с подозрением и сомнением, пытается понять, оскорбил ли он их мимоходом. И все же она поворачивается к своему ассистенту и какое-то время обсуждает с ним что-то, пока он резко ей не кивает. — Ладно, Цинна не против сделать тебе скромное приглашение встретиться с ним за кулисами для быстрой консультации, — говорит мужчина, Месалла. — Кто такой Цинна? — спрашиваем мы с Питом одновременно. Крессида мило улыбается. — Он тот, кто придумал и сшил все до единого костюмы для постановки. Я рассказала ему о том фиаско с ангелом, и ему понравилась короткая запись с тобой, которую я прислала. Говорит, ты вдохновила его пойти в новых направлениях, и он очень взволнован встречей с тобой. Будь добра, пойдем за мной — это и минуты не займет! Я смотрю на Пита почти потерянно, и он отвечает тем же. — Парень! — Запах затхлого ликера тут же ударяет в ноздри. — Я пытался получить кусок торта целых десять минут! Твой брат, кажется, собирается смыться из вашего ларька! Солнышко вполне может выдержать встречу с капитолийским стилистом, пусть я и посоветовал бы к нему прислушаться. Он знает, что делает. Один из лучших секретных агентов повстанцев среди знаменитостей. Очень надежный. А теперь топай, чтобы я мог получить свой торт! Не то, что бы я готова так просто поверить словам Хеймитча Эбернети, но если кто и ненавидит Капитолий со всей страстью, так это наш вечно пьяный победитель. Хеймитч враждебный, грубый и противный, но он не станет лгать насчет капитолийца. Снова посмотрев на Пита, я беру его лицо в свои руки. — Выступление хора начинается до полуночи. — Тогда увидимся там, — обещает он мне. — Увидимся в полночь. И помешать нашей встречи в полночь, когда он проводит меня и мою семью домой, может, разве что, лишь какое-нибудь совсем неожиданное обстоятельство, вроде молнии, бьющей в палатки, ларьки и единственное дерево, стоящее на площади.***
Ученики средней школы начинают свою часть программы — декламацию стихов, пока я направляюсь за кулисы, следуя за Крессидой и ее группой. По всему временному конференц-залу на открытом воздухе расположены стационарные камеры, чтобы люди Крессиды могли свободно бродить по дистрикту, записывая различные кадры остального мероприятия. Прямо сейчас их объективы направлены на меня, потому что, очевидно, есть во мне что-то, привлекающее боссов Крессиды. — Вообще, им нравится и твой парень тоже, но для представления они могут нарядить только одного из вас, так что это ты! — говорит оператор по имени Кастор, широко улыбаясь. Его брат Поллукс, безгласый, делает забавный жест руками, и Кастор отвечает ему с хохотом, прежде чем сказать: — Да, согласен, хорошенькая и без капитолийской косметики. Жаль только, не для нас. Не знаю точно, что он имеет в виду, но на раздумья времени не остается, так как мы приближаемся к высокому мужчине, одетому во все черное. У него самые завораживающие глаза цвета янтаря, которые я когда-либо видела. — Мисс Эвердин, какая честь! — говорит мужчина мягко, довольно улыбаясь. — Меня зовут Цинна, я работал с мистером Хокинсом над костюмами для фестиваля, — произносит он все тем же приятным, успокаивающим тоном. — Я хотел создать изящную атмосферу, но не отрываться от реальности. Для костюмов я использовал грубые ткани, пусть Хокинс и настаивал на синтетике. Я просто не смог. Не когда Дистрикт такой естественный и стойкий сам по себе. Я крайне удивлена тем фактом, что мужчина не какой-нибудь ассистент, как Месалла, которому указали привести меня сюда. Чтобы он был здесь главным и выглядел так… нормально — и правда приятный сюрприз. — Хочу поблагодарить тебя за то, что выступила против тех дурацких ангельских роб. Мне сказали их сделать, и я сделал, но если бы мне дали свободу действий, я бы сшил для хора самые обычные мантии. После просмотра видео с тобой я понял, что детям здесь нужно что-то большее, нежели обычные мантии, так что я сделал всем обычные, прочные костюмы, которые они смогут носить круглый год. Я следую за ним, оказываюсь за одним из элементов сцены и крайне удивляюсь, обнаружив здесь детей, уже одетых в новые костюмы. Все разного цвета и фасона, однако отлично дополняют друг друга. — Что думаешь? — тихо спрашивает Цинна, увидев мою безмолвную реакцию. — Они выглядят… потрясающе! — выдыхаю я. Мои глаза пробегают по детям, а затем снова останавливаются на Цинне, пристально смотрящем на меня. — Спасибо. — Ты, должно быть, думаешь, что это отвратительно, как несправедливо мы относились к дистриктам, но некоторые из нас всегда знали, что что-то должно быть предпринято, и работали в пользу свободного Панема. Все, что я пытаюсь здесь сделать — это установить некий баланс. — Что ж, вы очень постарались для детей. Спасибо. Он благодарно улыбается. — Но это еще не все, — говорит он неопределенно. — Пойдем, у моей помощницы Порции есть кое-какой наряд и для руководителя хора, — подмигивает он. Меня отправляют в небольшую комнату, служащую гримеркой. Симпатичная женщина, высокая и безупречно сложенная, представляется как Порция, коллега Цинны. Она помогает мне надеть красное платье — ничего подобного я никогда не видела. Оно простое, с длинными рукавами, круглым вырезом и плиссированной юбкой, доходящей до колен. Самое интересное в нем то, что всякий раз, как я двигаюсь, складки юбки развеваются, и оттуда показываются скрытые полоски ткани оранжевого, ярко-желтого и розового цветов, имитирующие мерцание огня. На мне также черные лосины и туфли, которые также блестят на свету, подобно горящим углям. Когда я оказываюсь в новом наряде, Порция зовет Цинну в гардеробную, и они оба стоят в двери, смотрят на меня с одинаково удовлетворенными выражениями на лицах. Я никогда не пользовалась косметикой, не видя в ней смысла, но Цинна приносит целый чемоданчик, полный этого добра, и начинает раскладывать его. Минуту спустя подходит ко мне, держа в руках три предмета: маленькую круглую баночку, которую он называет блеском для губ, небольшой пластиковый тюбик с чем-то розоватым внутри, и нечто, похожее на толстую ручку. Второе, как сообщает Цинна, тональный крем. — Чтобы сгладить твой красивый, натуральный цвет кожи. Толстая ручка — это, по сути, тушь. Я видела, как девчонки в школьном туалете наносили на ресницы ее заменитель, смешанный аптекарем за деньги. Некоторые жительницы Шлака учатся сами делать карандаши для глаз из угля и любого жира, который могут найти, и то же самое с румянами и помадой. У меня же никогда не было времени даже чтобы интересоваться этим, но с первоклассными капитолийскими продуктами Цинны, мне кажется, что и это слишком. Боюсь, что буду сама на себя не похожа из-за всей этой косметики, которую он наносит мне на лицо, но к удивлению, это не так. Пусть я морально подготовилась к тому, что буду выглядеть как дешевая, фальшивая версия какого-нибудь победителя из Дистрикта-2 с их кричащими цветами, когда Цинна протягивает мне зеркало, удивляюсь тому, что похожа на саму себя, только… мои черты выглядят лучше, отточенными и мягкими, а глаза более живые и выразительные. Губы лишь на оттенок розоватее своего натурального цвета. Да я изумительна! — Знаешь, Цинна, — говорю я медленно, смотря на свое отражение, — а ты ничего так! Он смеется. — И завершающий штрих! — восклицает Порция, появляясь из-за спины Цинны, держа в руках венок, который Пит сделал в лесу, чтобы надеть мне на голову. Понятия не имею, откуда они его взяли. — Твой парень очень талантлив, — говорит Порция, протягивая венок своему коллеге, восхищается короной из листьев и веточек, которую он смастерил. — У него способности художника. — О да! Он чудесный. Он украшает торты и печенья в пекарне, и сам придумывает для них дизайн, к тому же никогда не повторяется, так что все, что он делает, уникально! — не умолкаю я, понимая, что говорю, как обезумевшая от любви простофиля. К моему удивлению, Порция восторженно говорит: — Значит, он и есть художник! — Конечно, — тут же улыбаюсь я. — Художник и пекарь, который никогда не кладет сахар в чай, — заключаю я с довольным вздохом. — Говоришь так, будто он святой! Мне определенно стоит с ним познакомиться, его талант к декору любопытен. — Она тепло мне улыбается, затем просит ее извинить, так как ей надо убедиться, что все дети, выступающие в сценке, надели костюмы. Цинна закрепляет на моей голове венок так же, как это делал Пит, только обвивает вокруг него мою косу. — Ты совсем не такой, как я представляла, — вырывается у меня, когда он прикрепляет кончик моей косы к зеленой ветви падуба. Смеется. — И кого же ты представляла? Смотрю на него. Он приятный на вид: гладкая кожа цвета смешанной с молоком корицы, темные коротко постриженные волосы, светло-карие глаза, ни татуировок, ни странных модификаций тела, лишь золотая сережка в ухе, а из косметики — немного золотистой подводки, подчеркивающей янтарный оттенок его глаз. Он вполне мог бы сойти за жителя дистрикта. — Думаю, кого-то более чудаковатого? Он печально качает головой, но ничего не отвечает. — Иди уж, негодница! Покажи всему Панему, как выглядит Огненная девушка!***
Старшеклассники закончили со своей пьесой длиной почти в двадцать минут. Кто-то сказал, что они даже укоротили ее, чтобы уместиться в телевизионную программу, если решат использовать полный метр. Дети рассыпаются со сцены с разным уровнем настроения: кто-то выглядит очень бледным и вспотевшим, очевидно, находясь на грани нервного срыва, пока другие широко улыбаются, гордые собой и тем, что не провалились перед всем дистриктом и, возможно, Панемом. Мэра Андерси вызывают обратиться к толпе, произнести несколько слов благодарности президенту Нового Панема и всем хорошим людям, которые очень старались, устраивая прекрасный рождественский фестиваль, полный веселья и вкусной еды. В последние две с половиной недели всякий раз, как я приходила к нему домой, либо принести добычу, либо порепетировать с Мадж, мужчина усердно работал над написанием и редактированием своей речи для сегодняшнего вечера. Я слышала ее столько раз, что могла бы рассказать наизусть вместо него, но нервы и так губительны, а я ведь просто аккомпанирую детям, стоя спиной к публике большую часть песни. Я едва ли насладилась пьесой, сидя за кулисами; и все же сомневаюсь, что на сцене перед публикой будет как-то иначе. Беспокойство пожирает меня. Не могу усидеть на месте, ноги трясутся и отбивают чечетку, так, что стул дрожит. Начинает сосать под ложечкой, и я знаю, что мне будет неловко, каким бы образом не закончилась эта ночь. А еще лучше, если каждую кровавую деталь моего смертного позора покажут в прямом эфире по всей стране. Пит появляется из ниоткуда, и останавливает как вскопанный на середине пути. Разглядывает меня, будто видит впервые в жизни: думаю, он находит мою отполированную внешность достаточно привлекательной, но выражение любви и страсти сменяется легкой хмуростью, когда он понимает, что со мной что-то не так. Он встает рядом со мной на колени. Отрывает мои сжатые руки от огненного платья и нежно поглаживает тыльную сторону ладони. — Ты справишься, солнышко, — говорит он. — Помни, ты — дочь своего отца. Птицы замолкают и слушают, когда ты поешь. — Я не знаю, Пит. Я никогда не пела перед столькими людьми. — Тогда просто закрой глаза и подумай о своем отце. Это будет дань уважения тому, что он передал тебе. Он легонько целует мои руки, встает и поднимает меня, так как хор вызывают для выступления. — Я сказал детям, что испеку торт специально для них, если они не будут бояться и споют. Мне и тебе торт предложить? — подмигивает он и улыбается, зная, что и так развеял мои страхи. — Нет. — И все же немного неуверенно надуваю губы. — Сын пекаря тут как-то упоминал о редком виде хлеба, который в Двенадцатом почти не едят. Это, вроде как, пита? Он смеется. — Вы слишком хороши для меня, сэр, — говорю я нежно, встаю на носочки и целую его в щеку, прямо туда, где уже много лет назад красовался синяк. — Нет, я просто покорен самой симпатичной певицей в Панеме, — возражает он с подтверждающей это глупой улыбкой на лице. — А теперь иди, сделай их! — говорит он, положив свою теплую, большую руку мне на спину, и чуть подталкивает вперед, к сцене. Слышу, как он резко вздыхает, тихо бормоча что-то похожее на очень плохое слово. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть на него: глаза расширились и поглощают меня так, словно я последняя капля воды на всей земле. Он кусает нижнюю губу, когда его взгляд перемещается на мои ноги, но затем замечает, что я стою в полуоборота и четко вижу, как он пялится на меня. Пит ухмыляется, по-мальчишески пожимает одним плечом и делает жест, показывающий, что он совсем не жалеет, что его поймали за столь вызывающим делом. — Ничего не могу поделать, Эвердин. Ты не великолепная… Ты — ослепительная, как солнце. — Положив руку на сердце, он мечтательно произносит: — Я питаю к тебе слабость, солнышко! Проскальзываю под шторой, разделяющей переднюю и заднюю части сцены, щеки пылают, но, к счастью, меня подбодрили бессовестные намеки Пита. Если бы кто-то другой посмотрел на меня так же, я была бы оскорблена, но это Пит, и он делает все простым и легким. Он успокаивает мои нервы своей уверенностью, даже не догадываясь об этом. Вдруг понимаю, что у меня никогда не было шанса быть с ним, но вместо того, чтобы нахмуриться этой мысли, я улыбаюсь. Прокручивая его совет в голове, смотрю на всех этих детей, все еще стоящих на своей площадке, таких прилежных и тихих, несмотря на страх в больших, округлившихся глазах. Чистые умильные лица, новые сверкающие одежды и взволнованные улыбки, вокруг которых собрались крошки от печенья и молочные усики, явно говорящие, что Пит подкормил их после того, как их вымыл кто бы там ни было, кто одевал их для выступления. Я знаю, что могу сделать это вместе с ними. Ради них. Неожиданно осознаю, что стою здесь и сейчас лишь потому, что однажды один городской мальчик подарил мне подгоревший хлеб. У его обугленной корки был вкус надежды, а смотря на крошечные лица поющих в хоре детей, я четко понимаю: Пит излучает надежду. Он сделал это для детей своими угощениями и общением с ними. Он дарит надежду людям дистрикта своей щедростью, ведь его мать как-то упомянула (немного раздраженно), что именно он придумал продавать вчерашний хлеб по заниженной цене, чтобы люди могли его себе позволить. Он в одиночку делает жизни наших людей немного лучше так, как может только он. И я точно знаю, что хочу дать Питу. Объявляют хор. Шторы раздвигаются, обнажая перед нами публику, и каждый на сцене, в том числе и я, задерживает дыхание. — Отлично, дети, мисс Эвердин, как мы и репетировали, — говорит мистер Хокинс, прежде чем подойти к большому пианино в углу сцены, за которым сидит Мадж, готовая начать играть так же великолепно, как и всегда. Как-нибудь я должна сказать ей, как прекрасно она играет. Хокинс дает сигнал, и песня начинается. Далекие звезды, их приют — небеса. Что видят они, наблюдают ли? Звезда Рождества, ты прядешь серебряные нити. Что за зрелище! Ты здесь, чтобы направить меня? Свет звезды, гори ярко. Чтоб видно было через темноту ночи. Освещай мой путь, Направь меня домой на Рождество. Мы поем от всего сердца, зрители воодушевленно молчат, дети, построившиеся на сцене — подобны ангелам в своих ярких одеждах. Их голоса, приятные и чистые, находят свой путь в наши сердца, трепетно лаская их. Полночные звезды тихо рассекают небо. Ощущаю их взгляды — слышат ли они меня? Звезда Рождества, ты так чутко следишь за нами. Когда окончу свой путь, станешь ли моим другом? Затем, когда начинается мое соло — всего пара строчек песни — я нахожу в толпе голубые глаза Пита, как если бы он был здесь один, и пою для него, со всем чувством, которое не могу до конца понять, но которое, знаю, истинное и сильное. Звезда Рождества, мудрая и яркая. Вот мое желание: освети мой путь к тому, кого люблю. Пит замирает на месте, словно статуя, и единственное подтверждение того, что он живой — это вздымающаяся при дыхании грудь. В его глазах снова этот далекий, горящий желанием взгляд. Свет звезды, гори ярко. Чтоб видно было через темноту ночи. Освещай мой путь, Направь меня домой на Рождество. Когда песня заканчивается, вся площадь издает какофонию аплодисментов и громкого свиста, матери вытирают влагу с лиц, пока отцы громко хлопают в ладони или по спинам друг друга, поздравляя с очевидными музыкальными талантами своих детей. Дети же лишь просто стоят на месте какое-то время, в шоке от того, какую важность имеет этот момент в их еще короткой жизни. И они тут же начинают хлопать, и подпевать, и бегать вокруг, рассекая воздух своими маленькими кулачками, радостно крича о том, как все было здорово. Мистер Мелларк выталкивает на сцену тележку, на которой большущий, высоченный торт возвышается над детьми. Они замечают его, один за другим, и бурные восторги тут же заканчиваются. Они разглядывают кучу звезд, листьев падуба с ярко-красными ягодами, ветвь омелы, ниспадающей сбоку жемчужно-белой глазурью, и вот уже вокруг собралась куча детей. Я подхожу ближе к торту. Фигурки из сахара сделаны великолепно, изящно и со вкусом. Тщательно изображен каждый ребенок, столь похоже на свой реальный прообраз, что меня начинают переполнять эмоции. — А-а! Это же я! — восклицает Хокинс с другой стороны торта, носясь туда-сюда, словно он босиком пробегает по раскаленным углям. Он аж плачет от радости. Более спокойный женский голос выдыхает около меня: — И я есть! — говорит Мадж, протягивая руку, и ее безупречные, с накрашенными ногтями указательный и средний палец касаются ее сахарной копии, сидящей за старым органом в школьным актовом зале. — Это идеально! — восторгается она. — Мисс Эвердин! Мисс Эвердин! Вы тоже есть! — взволновано выкрикивает несколько детей, и это правда. Я сижу, свесив ноги со второго от верхушки яруса, в коричневой кожаной куртке, черных брюках, заправленных в охотничьи ботинки, с перекинутой на плечо длиной косой. Девочка, подозрительно похожая на Прим, сидит рядом со мной, а мальчик в серо-голубой шапке и рукавицах, увлеченно с нами болтает. — Ал! — смеюсь я, выглядывая его в толпе. — Ал! Посмотри на себя! — зову я, когда нахожу его среди подпрыгивающих детей, желающих увидеть, есть ли их сахарные изображения на торте, но Ал не обращает на меня внимания. Он пытается поднять Стэр выше остальных, вторая его сестра помогает с другой стороны, но младшая слишком сильно извивается, так что они не могут долго ее удерживать. Подхожу помочь. — Привет, Ал! Я тут нашла тебя на торте. Иди посмотри, а я помогу твоим сестрам найти себя, — говорю я, с легкостью поднимая Стэр на руки. — Оу, нет, мэм, нет нужды. Видите? — Он показывает пальцем на верхний ярус торта. — Мы уже нашли Стэр, — объясняет он, — проблема в том, что не можем поднять ее, чтобы она посмотрела. Ну конечно же, на верхушке красуется блестящая серебристая звезда, а в центре стоит маленькая девочка в красном платье и двумя темными косичками. Воспоминание о том, как похожая девочка смотрела на меня в зеркало, врезается в мозг, и я замолкаю, затаив дыхание. По сути, девочка на торте не может быть мной. Логика диктует, что раз уж я уже изображена взрослой, да еще и рядом с Прим, что окончательно подтверждает личность моей сахарной скульптуры, не может быть второй интерпретации меня на одном и том же десерте. Да, я онемела, потому что это с таким же успехом могу быть я, как это может быть и Стэр, и любая другая девочка из Шлака. Стэр ловит ртом воздух. — Это я, мисс Эвердин? — шепчет она изумленно. Я лишь киваю и передаю девочку ее матери, которую Ал позвал на сцену присоединиться к ним. Мальчик кричит матери, объясняя, что это торт для Стэр от мистера пекаря, и что он разрешает ему жениться на мне вместо себя, так как теперь его возлюбленная мисс Андерси. Кажется, женщина на грани того, чтобы расплакаться. Она обнимает мистера Мелларка и сердечно благодарит его, и старый пекарь краснеет, качая головой и пожимая плечами от такого внимания к себе. Пит направляется ко мне, робкая полуулыбка касается уголка его губ. — Ты справилась замечательно… — начинает он свое поздравление, но я не могу сдержать своих эмоций, так что прерываю его: — Спроси меня снова, — говорю я громко, сквозь шум детей и нетерпеливых взрослых, пытающихся увидеть, чего такого необычного в новом угощении, что заставило их детей столпиться вокруг. — Спросить что? — Он явно в недоумении. Прим и мама тоже присоединились к нам, и пусть я в курсе их присутствия — что не особо хорошо, учитывая, что я собираюсь сделать — я поторапливаю его, потому что хочу, чтобы этот момент был реален как для него, так и для людей вокруг. Пришло время показать ему, насколько серьезно я настроена. — Предложи мне, — пытаюсь не запнуться на полуслове, — выйти за тебя. — Достаточно громко, чтобы он и моя семья услышали. — Предложи снова, Пит, — прошу я. Он пристально смотрит на меня, пытаясь понять, что на самом деле происходит. — Ты хочешь, чтобы я сделал предложение при всех? — Он вскидывает бровь, взгляд сосредоточен на мне. — Ну же, — подбадриваю я. — Сделай это. Я больше не боюсь. Он мягко улыбается, что-то вроде понимания проносится во взгляде его ярко-голубых глаз. — Это хорошо, — ухмыляется он, — хоть кто-то из нас не боится, потому что я просто в ужасе. Мы смеемся, и он берет мои руки в свои, нежно поглаживая мою холодную кожу своими большими пальцами. — Я всегда знал, что из нас двоих в этих отношениях ты была самой смелой, — говорит он саркастично, подмигивает, затем встает на одно колено на виду у всех, даже привлекает внимание камер, но здесь так много людей, больших и маленьких, прижатых друг к другу, что вряд ли у них выйдет хороший кадр. С блеском в глазах и любовью в ровном голосе, он изливает свои чувства: — Китнисс Эвердин, когда я впервые услышал твое пение, понял, что буду любить тебя вечно. Клянусь: ты самая прекрасная женщина, которую я когда-либо встречал, ты храбрая, добрая, самоотверженная. Я… Я люблю тебя. — Дети с любопытством глядят на нас, пока взрослые пытаются замолчать, чтобы расслышать его слова, а затем наступает напряженная тишина, на которую Пит, кажется, не обращает внимания: — Китнисс, я не знаю, каким будет будущее Панема, я даже не знаю, каким будет мое будущее, но я обещаю уважать тебя, защищать тебя; я с гордостью поддержу твою охоту и буду уважать леса, если ты когда-нибудь снова туда позовешь… — Он замолкает, и его улыбка становится горько-сладкой. — Со мной ты никогда не будешь голодать, даже если придется кормить тебя черствым хлебом. Я буду смелым для тебя, потому что ты этого заслуживаешь. — Моя мама плачет, и я стараюсь не смотреть на нее, потому что тоже готова разреветься. — Позволишь ли ты мне, пожалуйста, стать самым счастливым мужчиной на свете, став моей женой? — Ты получил мое «Да» еще когда дал мне тот хлеб! — Ответ слетает с кончика языка, как молоко и мед, свободно и плавно. Я падаю на колени и с таким же пылом сжимаю его руки в своих. — А еще я обещаю, что когда-нибудь, когда в Панеме все более-менее установится, я подарю тебе детей, может быть, не сразу, но пять… десять, пятнадцать лет, или сколько это займе… Он не дает мне закончить. Он целует меня так, словно завтра не наступит, и неважно, кто это видит — жители Шлака, города, Капитолия или целая страна, раз на то пошло. Это наша история, и не важно, кто или как расскажет ее — конец всегда будет один и тот же. — Так значит… Дети, да? — ухмыляется он. — Да, много! — Я начинаю краснеть, но слегка подумав, все же хмурюсь и отступаю. — Ну, может, и не так много. Одного. Или двух, если условия позволят. Максимум трех, но только если… — Нет! Трех, трех… Ты сказала трех. Ловлю на слове! — Нет! Двух — и точка! — Да, но… Неплохо иметь третьего ребенка просто на всякий случай… Вот посмотри на меня: я третий ребенок и неплохо так устроился! — Не спорь, Пит. Я сказала, двое — бери, что дают, Мелларк! Он отвечает мне столь громким смехом, что он слышен, несмотря на разговоры вокруг, пусть мы больше и не в центре всеобщего внимания. Снова целует меня. Нежно, с любовью. — Ты любишь меня, правда или ложь? — шепчет он, касаясь своим лбом моего. Мы не обращаем внимания на гул людей вокруг, охи и вздохи, фразы типа «Фу, он целуется с девчонкой» и даже небольшой крик души Ала: «Эй! Мистер пекарь, сэр, мы еще не прояснили мне за то, что целуетесь с моей девушкой. Но ничего, я прощу вам это за дюжину кексов!». А я улыбаюсь мужчине, которого люблю, и со всей искренностью отвечаю: — Правда!