19.
Не знаю, сколько времени это продолжается, но явно дольше, чем в то Рождество 1916 года с Серафиной. Вот тебе и «родительская» любовь. Персиваль, как ты вообще представляешь себе отношения «отец-сын» с такими поцелуями?! Вместе с тем, я просто не могу оторваться. Не могу и… не хочу. Я и так уже выпал из социума, а Криденс всегда был отверженным. К чертям устои и границы. Целуйся, когда можешь, если это хоть кого-то способно сделать счастливым. «Праздник же», Рождество же. Дари людям любовь и свет. Как часто мы повторяем эти слова и как мало делаем по-настоящему стоящих дел. И как мало нужно таким людям, как Криденс. Так что теперь уже я целую его — ещё и ещё, всё более страстно и… жёстко. Потому что его губы — жёстче, чем губы женщин, которых я слишком часто и не всегда по делу целовал до этого. Которым не нужны были эти поцелуи так, как они нужны сейчас Криденсу. Его руки вцепились мне в плечи. Мои — скользят по спине мальчишки, от острых лопаток до жилистой задницы, и до чего же хочется притянуть его ещё ближе, прижать ещё сильнее, впитать, вобрать… Внезапно я понимаю, что за чувство так неожиданно овладело мной. Это чувство — жажда жизни. Впервые со времени моего появления в больнице я чувствую себя по-настоящему живым. По-настоящему целым. По-настоящему нужным. Нет уж, Персиваль, мы ещё повоюем! Мне нужно сделать так много дел… как же я засиделся в этой больнице! И ещё одна мысль пронзает мозг. Мысль, совершенно естественная для аврора-профессионала, и потому особенно жуткая тем, что пришла она только сейчас. Я как можно более нежно отстраняюсь. «Криденс?» — Да? «Криденс, это было… это было настоящее волшебство. Спасибо тебе, но… есть одно дело, которое мне нужно как можно скорее проверить. Мне нужно знать, сможешь ли ты прочесть то, что я напишу. И передать это — на словах или письменно, если понадобиться, то переписать — Тине Гольдштейн». — Хорошо. Давайте проверим. Передам. Он всё ещё держится за мои плечи. Я всё ещё глажу его поясницу. Я рад был бы стоять вот так ещё долго, но мысль… мысль важная. Мысль свербящая. Не дающая покоя мысль. «Придётся спуститься и пройти в мою комнату». Он вздыхает. Мы идём через тропические заросли, продолжая обнимать друг друга за плечи. И только по выходе из сада разбиваем контакт.20.
Я обнаруживаю на прикроватной тумбочке стопку бумаги и перо. Видимо, арт-терапия всё-таки была признана благотворным веянием. Я пишу: «ОЧЕНЬ ВАЖНО! Прошу проверить, на месте ли Гриндевальд и в порядке ли охрана. Отчёт — лично мне, КАК МОЖНО СКОРЕЙ. П. Г». — и протягиваю бумагу Криденсу. Тот пробегает глазами и удивлённо вскидывает брови. Затем прищуривается, фокусируя взгляд, и внимательно читает снова. Кивает. «Ты понял, что здесь написано?» — Сперва я увидел другие слова, но решил, что вряд ли они настолько важные. Потом мне удалось разглядеть Ваш… настоящий текст. Про охрану и проверить, на месте ли Гриндевальд, очень срочно, так? «Именно! А что, если не секрет, ты увидел сперва?» — Сперва было… дайте-ка, я прочитаю снова. Вот что: ‘Привет от Гриндевальда, ха-ха-ха!’, и это написано… раз, два… шесть раз подряд. Теперь я понимаю реакцию Холидэй на мои отчёты. «Мда… в любом случае… Пожалуйста, Криденс, отправь это сообщение как можно скорее Тине. Настоящее сообщение». — Если я перепишу, то выйдет странно, у нас разный почерк… «Ну так используй телеграф, передай лично, я не знаю, как угодно, сделай это!» — Хорошо. Криденс словно бы скукожился опять. Он берёт листок и молча выходит из комнаты. Затем возвращается. — Мистер Грейвз. У меня нет денег на телеграф. Я даю ему монету. Чувствуя себя последней сволочью. Когда в палату №1777 вбегает Тина Гольдштейн, она видит своего бывшего начальника, который сосредоточенно, с непроницаемым выражением лица и, как всегда, молча, отжимается от пола.21.
Я нарисовал и получил гантели, и работаю теперь со свободным весом. Режим тренировок, разработанный в былые годы специально для меня моим знакомым, Графом Б. (Б. — это Беласко, а Граф — вовсе не титул, а прозвище) оказывается как никогда кстати. Сёстры-дежурные-нянечки, все эти наседки, теперь дружно умиляются, что Персиваль Грейвз (аврор) «кушает с аппетитом». С Криденсом отношения… ровные. Мы опять прорабатываем заклятия — в основном, аврорскую магию, атакующую (в меньшей степени) и защитную (куда в большей). Постепенно переходим на невербал. Я также предложил ему заняться атлетикой. Задатки у парня хорошие, он хоть не сильно мускулистый, но жилистый и выносливый. У Графа в «Аду» и не из таких героев делали… В больнице есть специальный гимнастический зал, там мы подтягиваемся на перекладине и выполняем прочие упражнения. Кроме того, я учу Криденса драться. Магия и палочки — это очень хорошо, но временами меткий удар под коленную чашечку оказывается решающим. И Криденс абсолютно не умеет драться. Временами я спрашиваю себя, не собираюсь ли сделать из мальчишки аврора, минуя учебные заведения, и сам же отвечаю: чёрт возьми, ДА! Мне нравится то, что я делаю. Мне нравится то, как начинает это получаться у Криденса. Мне хочется видеть, как однажды он расправит свои плечи. Тина, прибывшая в тот день так быстро, как только смогла, зачитала скоропись из своего блокнота — никаких проблем, Гриндевальд на месте и под надёжной охраной. Тогда что же это было, три тысячи гриндилоу?.. И почему же мне так неспокойно? И почему… почему мне продолжает «сниться» всё тот же кошмар?.. Или в МАКУСА и правда есть «очень, очень испорченные люди»?..22.
Телеграмма от Ньюта Скамандера: «Дорогая Тина! Обеспокоен твоим сообщением. Думаю, профессор Дамблдор может что-то знать. Рискну обратиться. Ньют. Целую».