В ожидании ночи

— Нет, я просто хочу сказать, что это искусство, понимаешь? Правильно расставаться. Это искусство. Я ей так и сказал. А она говорит — мне наплевать. Не буду, говорит, больше париться из-за твоих чувств. — Сочувствую. — И я недели три прорыдал, бухал беспробудно, даже подумывал попробовать красный песок — чисто чтоб забыться, знаешь, потому что, твою же мать, мы собирались пожениться, а вот так всё в одночасье… Короче я встретил твою мать в супермаркете. Она сидела и смотрела холо, пока дрончики за неё собирали товары в коляску. И она такая: о, Энди, как я рада тебя видеть, и, короче, вывалила на меня просто из ниоткуда всю историю про то, что ты улетела и теперь практически не пишешь… — Они не отвечали на мои письма, — перебила Дори. — Так что я перестала писать. Хочется спросить, как там мама и остальные, но что это: настоящий интерес или всего лишь дежурная привычка? — И я, короче, спрашиваю её, а куда ты улетела. Она говорит — на Цитадель, потом вернулись её дроны с брокколи, я типа с ней попрощался и тут же понял, что это знак. Что меня на Земле держит? Нихуя меня на Земле не держит. Побежал смотреть, но бля! Цены тут, конечно, пиздец. Я бы не потянул. — На Беке цены гораздо выше. — Где?.. Ну, я почитал экстранет, туда-сюда. Нашёл новые программы по колонизации, выбрал одну, которая более-менее… На полу её квартирки, в потёртом спальном мешке, лежит мужчина, с которым она когда-то «встречалась». Расставание с которым тоже не было образцом искусства. Но для некоторых людей, если ты вдали от дома, любой старый знакомый, даже если во время последней встречи вы обзывались обидными словами, кажется другом на все времена. Вот и он тоже. Встретил её будто дорогую подругу. И теперь рассказывает о своей жизни. Может, это у него просто синдром случайного попутчика? Дори кляла себя за вежливость и отзывчивость, когда он написал ей с просьбой переночевать в её квартире до шаттла. Она ждала, что будет испытывать сильное раздражение. Но не испытывала. Несмотря на то, что Эндрю не разучился много говорить и не научился слушать. Ей было приятно получить эдакое короткое послание из дома. И в очередной раз понять, что не хочется возвращаться. — Слушай. А тебе завтра на работу? — Нет, — отвечает она, глядя в темноту. — Я же говорила. — А. Да. Блин, давай тогда сходим куда-нибудь, может? Тут же много всяких прикольных мест чтоб затусить. Не то чтоб у меня было много денег… Но пару-тройку бухла я потяну. А почему бы и нет. Лучше напиться и проспать весь выходной, чем бездумно пялиться на холо и копаться в своих чувствах. — Расслабься. Я плачу. Идём. — Серьёзно?! Офигеть. Он вскакивает и хлопком зажигает лампу. Вытаскивает откуда-то из-под себя футболку с надписью «Сигет 2183». Дори прикрывает глаза. Дело не в вежливости. Она просто не испытывает никакого желания видеть его голым. Это в прошлом, и прекрасно. — Сигет? Как и где они его проводят? Острова же больше нет. — Да, это вот когда я бухал три недели, меня ребята из команды по крикету — помнишь Лестера? — насильно загрузили в тачку и отвезли на этот блядский фестиваль. — Энди, ты не понял меня, — как, впрочем, и всегда. — Я спрашиваю – где проводят этот фестиваль, если остров Обуда затонул в Дунае? — Ну это типа традиция. Не переименовывать же всю тусню из-за этого... Так, ладно, чёрт с ним… Эндрю оживлённо шуршит одеждой. Напялив свои мешковатые джинсы, суёт нос в полку с едой, вытаскивает углеводную гранолу и зажёвывает чуть ли не с упаковкой. Для человека, который буквально только что пересёк много световых лет, попал в гигантскую металлическую коробку с искусственной гравитацией и переработанным воздухом, он подозрительно бодр и румян. — Ты принимал стимы? Энди жуёт. — Это был всего лишь кезатокс, я надеюсь? Ты ведь знаешь, что остальные здесь нелегальны? Это точно был не кезатокс. Зрачки размером с блюдца, тремор… А впрочем, плевать… Она же не на работе. — Ладно. Возьми с собой бутылку воды тогда. И лучше не пей ничего крепче пятнадцати градусов… Какая ей, в конце концов, разница… Они больше никогда не увидятся. — Куда пойдём? Я слышал, тут рядом есть густая коммуна с Земли. Как называлась... Шин Акиба? — Нет, — резко прерывает его Дори. — Нет? Не так называется? — Так. Но туда мы не пойдём. — С чего это вдруг? Потому что, честное слово, я совершенно не хочу, чтобы меня видели с тобой. Она перебирает в голове сектора, где оперативные бригады загружены больше всего, где есть заведения с фейсконтролем и мощной внутренней охраной, и где данные с клубных камер практически не просматриваются СБЦ. Если её увидят в клубе, в выходной день, с человеческим мужчиной, если молва об этом дойдёт до девушек, то девушки начнут задавать вопросы. И задавать они их будут по общему каналу связи. Такое уже случалось раньше. Особенно Лита. Лита будет хихикать. Видит Бог, Лита сокровище, но когда она хихикает, ей иногда хочется дать затрещину. Они будут сплетничать. Просьбы не делать этого подстегнут их ещё сильнее. А Он… Он будет молчать. Даже не станет обвинять их в непрофессионализме. Просто — молчать. В его молчании не будет осуждения. Дори думает, что он молчит, потому что ему на-пле-вать. И это гораздо хуже, чем если бы он испытывал ревность… — Там не очень. Поехали ниже по Закере. Только… Твоя сумка в камере хранения? Тебе придётся заехать туда и переодеться. То, что у Энди началась стадия паранойи, становится ясно уже на входе в клуб. Он шарахается от охранника-турианца, а потом — от бармена-турианца. Они, к счастью, не замечают или делают вид, что не заметили. — Грёбаные динозавры, — бухтит Энди, сидя за столом и вцепившись в стакан мёртвой хваткой. — Какие же они, блядь, тупые уроды. — Прекрати. — А что сразу прекрати? Ничего страшнее в жизни не видел. Ты посмотри на них. Все одинаковые, и все страшные как моя жизнь. Дори смотрит. Она уже умеет различать их не только друг от друга — Господи, она даже понимает по незначительным внешним признакам, кто из них с какой части Палавена родом. И больше не испытывает по отношению к ним страха. И каких-либо бурных эмоций в принципе. Если ты выбрал и полюбил одного человеческого мужчину, ты же не станешь трястись, увидев любого другого? Ведь дело же не в его внешности… То есть, почти не в ней. — Они не уроды. И не тупые. И если бы ты провёл с ними хотя бы немного времени, ты бы это понял. Расслабься. Энди качает головой. Пожалуйста, только не этот аргумент, только не он… — Они же твоего папу убили. А бывает так, чтобы стадия паранойи от приёма запрещённых стимов влияла на интенсивность ура-патриотизма? — На войне умирают. Он не сдаётся. — Слушай, а ты видела их баб? Я, когда сюда прилетел, одну видел. Это же просто кошмар какой-то. — Энди… Прекрати это мракобесие. Пожалуйста. Кого попросить, чтобы музыку включили погромче? — Что ты их так защищаешь? Потому что денег дали? — Нет… Минутку, а откуда ты знаешь про репарации? Глупый вопрос. Мама, конечно. — Твоя мать сказала. И тут я, знаешь, на её стороне. На хер было так пре… — Стоп. Если ты скажешь «предательство», я сдам тебя СБЦ. Анализ делают за полторы секунды. А потом пакуют и закрывают до разбирательства на двое суток. Так что ты как минимум пропустишь свой шаттл. — Только попробуй! Он дуется. Он похож на обиженного ребёнка. Годы не изменили его, он всё такой же незрелый. И Дори вспоминает, по-настоящему вспоминает, почему рассталась с ним. Вовсе не потому что ему претило всё за гранью стереотипно-ванильных отношений. Она делает глубокий вдох, сжимает зубы, выдыхает через нос. — Послушай. Мы сюда не ссориться пришли, а выпить, посмотреть шоу. Потанцевать, если захочешь. Какой смысл обсуждать это? Ты же летишь в человеческую колонию завтра. Точнее, уже сегодня. Эндрю молчит. Ей чертовски неприятно разыгрывать из себя его мамашу, но какой у неё есть выбор? Не продолжать же этот бессмысленный расистский срач. Не бросать же Энди, обдолбанного по самую макушку, здесь. Тогда он точно никуда не улетит. В лучшем случае. — Расслабься, — повторяет она. — Попробуй вино. Оно с Тессии. Эндрю молчит… Только спустя пару минут этого натужного молчания, выпив три порции алкоголя, открывает рот снова и, Господи, лучше бы он этого не делал никогда. — Ты просто течёшь на них. — Что, прости? — Эти их когти. И зубы. И как они носят на себе чуть ли не сто фунтов железа, типа вон как тот охранник. Я читал, они сильнее нас в два с половиной раза… Или три... Тебя это заводит. Признайся. Вся эта больная мразота в твоём духе. Которую ты вечно в экстранете мониторила. И думала что я не знаю. Ты же поехавшая. Бладплей, сабспейс, вся эта блядская ересь. Когда девок вяжут и калечат и… — Так. Дори представляет себе, как хватает его за загривок, впечатывает лицом в стол раз, другой… Представляет, и у неё дёргаются пальцы, и её начинает трясти и… Коммуникатор. И она знает, кого услышит, ещё до того, как указательный палец дотягивается до имплантата за ухом. Это что-то, похожее на провидение, только работает лишь с ним. — Ты в порядке? Дори встаёт, оставляя обиженного Энди за столом без объяснений, Дори идёт на плохо гнущихся ногах в сторону туалета, Дори закрывается в кабинке, Дори знает, что её ответа будут терпеливо ждать столько, сколько понадобится. — Да, — выдыхает она, прислонившись к стенке. Нет. — Точно? А по твоим показателям кажется, будто ты сейчас взорвёшься. Ох. Он на работе. Только с рабочей станции можно видеть то, что он увидел. Хотя для среднестатического человека это и может показаться вторжением в частную жизнь. Но что такое частная жизнь для представителя турианской Иерархии? Как минимум, переоцененное чужое понятие. А то и набор звуков. Ибо что может быть важнее благополучия коллектива? Он даже делает попытку пошутить: — Ты встретила Харкина? Нужен наряд с транквилизаторными пушками? Стоп. Вижу, он ушёл. — Гай… — Да, Дори? — Спасибо что позвонил. Правда. Спасибо. Опять, опять слова срываются с языка раньше, чем она успевает остановить их. Однажды она уже сказала ему эту фразу — слово в слово. При похожих обстоятельствах. В выходной день. Когда, точно так же закрывшись в кабинке общественного туалета, ревела, будто маленькая девочка, оседая по стенке. Плакала от голода по нему, от невыносимой разлуки на три бесконечных, тоскливых дня. Когда он, точно так же задержавшись на работе на четыре часа (потому что, вопреки общему мнению, основное время офицера СБЦ занимают не погони, произведение арестов и стрельба на рукавах, а бумажная работа и отчёты) позвонил спросить, отчего у неё такое низкое давление и не нужен ли ей медик. Три цикла назад? Пять? Тогда волновалась, что он узнает, поймёт всё, глядя на экран с меняющимися цифрами и графиками. Быстро убедила себя, что не поймёт и не узнает. Максимум — решит, что она нервничает. Диаграммы не умеют отображать любовь. Так ведь? Возможно, Дэе, Лите и Соркану он звонит точно так же… Ведь Дори постоянно отслеживает их показатели, пусть и фоном — это часть работы оператора. Но она не хочет проверять. Если узнает, что звонит, это уничтожит в ней нечто важное. Почти драгоценное. Тогда он ответил недоумённым молчанием, а потом уточнил, является ли это неизвестной ему человеческой традицией — благодарить за вынужденную связь. «У нас принято благодарить, если кто-то справляется о нашем здоровье», — ответила она, утирая слёзы кулаком. Сейчас он говорит «не за что». И добавляет: — Приезжай сюда? — это, вопреки его обычной манере, аккуратный вопрос; предложение, а не приказ. «Ты скучаешь по мне? Ты хочешь меня видеть?» — лихорадочно думает та её часть, которая не даёт спокойно спать по ночам. Дори выдыхает. — Нужна помощь с отчётом? Коллектив превыше всего. Взаимовыручка, помощь и работа в команде — превыше всего. И когда он говорит, что не хочет отпускать её, он всего лишь имеет в виду, что не хочет лишаться трудолюбивой части коллектива… Если бы он знал. Господи, если бы он только знал. — Нет. Просто там, где ты сейчас находишься, тебе явно не нравится. И ты не спишь. А тут есть торт. Там есть ты. — Или это рулет из водорослей? Духи, я понятия не имею. Опоне заключил контракт на откладывание яиц или что-то в этом роде. Они прямо сейчас едят его всей криминологией. Дори не понимает, как можно плакать и смеяться одновременно. И всё же… — Ведь ты, кажется, любишь торты. — Да, — говорит она после короткой паузы. — Я люблю. Торты. — Тогда приезжай. Он отключается, не дождавшись ответа, Дори возвращается к столику, застаёт за ним Энди, ничуть не буйного, спокойно болтающего с какой-то молоденькой девушкой… «Вы быстро разочаруетесь, мадемуазель», — с равнодушием думает она. Она трогает Энди за плечо. Он не реагирует. Трогает ещё раз — с таким же успехом. В результате ей помогает эта самая девушка. — Вы что-то хотели? — спрашивает она. Дори хочет сказать: «я изменю протокол, чтобы ты попал в квартиру» и «у меня кое-что срочное на работе, звони, если понадобится помощь». Даже открывает рот, чтобы сказать. И тут же закрывает. Ещё одна причина никогда не возвращаться. Она оправляет платье, выходит из клуба и берёт такси до работы. Возможно, Энди прав. Возможно, её проблема — от элементарного фетишизма. Но ведь, будь это так, она могла бы найти себе кого-нибудь, кто не заморачивается, на пару раз. Сколько теневых сайтов в экстранете на эту тему… Наверняка же найдётся кто-то с нужной склонностью. Ведь сколько видео сделали (и сколько она их пересмотрела, пока не поняла, что это делает всё только хуже). Причём ладно бы, если б только холо-анимация, есть, кажется, и настоящие, с живыми людьми и… Живыми… Господи. Она не хочет кого-нибудь. Ей нужен тот, о котором она знает всё. Ей нужен тот, вокруг которого крутится её мир. Подумаешь, фетишизм. Это не значит, что она не может влюбиться… Проблема только в том, что влюбилась совсем не в того. В офисе примерно столько же народу, сколько в её рабочее время. Дори удивлена этим, а потом вспоминает, что удивляться нечему: день и ночь здесь весьма условны, в каждую смену работает одинаковое количество сотрудников. Кухня пуста, саларианских криминологов нет. Она хочет пройти мимо, но в этот момент Гай выглядывает из-за автомата и смотрит на неё через стекло, слегка склонив голову набок. Когда он в форме, его шея прикрыта почти наглухо. Сейчас он снял верхнюю часть, и Дори видит где начинается и заканчивается линия кожи, не закрытая панцирем. Она знает, что там горячее всего: если притронуться рукой, кажется, как будто у него лихорадка. — И где мой торт? Он запирает за ней дверь. — Я солгал. Что-то в тоне его голоса… не так. Выбивается из нормы. — Как ты посмел! — улыбается Дори и падает в одно из кресел у стены. Почему его челюсти так плотно сжаты? — Ты тоже мне солгала. Она немеет. Он садится ровно напротив. — Я бы не понял ещё цикл назад. Диаграммы. Не умеют. Не умеют. — Но эмоциональные перепады в твоём состоянии — они связаны со мной. И я должен знать точно. О нет, нет, нет, нет. — Я должен убедиться. Поначалу я думал — тебя что-то не устраивает в работе со мной. Или я доставляю тебе дискомфорт. Или я недостаточно профессионален. Ты хотела уйти из СБЦ. Остальные говорили, что ты проявляешь признаки странного, нетипичного поведения. Нет. Нет. Нет. — И связывали это со стрессом и нагрузкой на работе. Ты знаешь, что я не очень хорошо разбираюсь в людях и их мотивациях. Но дело было не в стрессе. Твоя отдача и эффективность в работе не менялась. Менялось совсем другое. Я чувствую твой запах. Я знаю, когда он меняется. Я вижу, когда меняется цвет твоей кожи. Поэтому. Дори. Правду. Сейчас. — Да, я… Мысли должны переродиться в звуки, звуки должны стать буквами, буквы необходимо сложить в слова, а слова — произнести, и будь что будет. — Скажи мне, что с тобой происходит. Она чувствует, как слёзы набухают в уголках глаз. Здесь никого нет. Все работают снаружи. Ей не на что отвлечься, не за что зацепиться. Одна фраза, и она потеряет его. — Пожалуйста, — с нажимом добавляет он, и это слово, настолько чуждое ему, его языку, его сущности — это слово похоже на последний удар под дых. Оно сильнее, чем приказ. — Да, я хотела уйти. Я думала, что больше не смогу с тобой работать. Он откидывается на спинку кресла и делает глубокий вдох. Что будет дальше? Новые вопросы? Предположения о том, что она стремится к карьерному росту? Новые сомнения в своём профессионализме? Поиски виновника в коллективе? Пожелания удачи или предложение собрать совещание, чтобы обсудить этику рабочего места? Конечно же, нет. Он не какой-то там волус, чтобы ходить вокруг да около. — Потому что ты хочешь меня. И это. Даже. Не. Вопрос. О. Господи. Она смотрит на него, замерев, сжав зубы и кулаки, абсолютно беспомощная. И знает, что он в этот самый момент он читает её как книгу. Он только что сумел перешагнуть ту грань, за которой ему понятно абсолютно всё. — Скажи это. Сейчас. Немедленно. Я хочу слышать правду. Я приказываю тебе. Сказать правду. Дори прикрывает глаза на одно короткое мгновение. Ей ещё никогда в жизни не было так хорошо. Потому что я люблю тебя. — Потому что больше всего на свете я хочу, чтобы ты сделал мне больно. Можно, вселенная схлопнется прямо сейчас? Можно, Цитадель развалится? Он встает и делает шаг вперёд. Он возвышается над ней, будто гора. Дори больше не чувствует, что её трясёт, хотя дрожь, вроде бы, никуда не делась. Она узнаёт, как человек, погружающийся в камеру сенсорной депривации, то особое состояние, в котором исчезает всё: время, пространство, голоса и посторонние звуки. То состояние, которое умеет вызывать только… Он протягивает руку и требовательно приподнимает её подбородок одним пальцем, заставляя её посмотреть на себя. Кожа на его шее поменяла цвет. Он тяжело дышит. И, кажется, его глаза больше не зелёные. Они чёрные как ночь. — Насколько больно, Дори?