В ожидании ночи

Когда-то в прошлом, и совсем не так давно, она перешагнула за эту черту: черту, перед которой он был лишь брутальным любовником из фантазий, неизведанной, непонятной, загадочной единицей. Тем, кто хватает, вяжет, беспощадно трахает, оставляя свои метки везде, где может дотянуться, и уходит в ночь. В прошлом: может быть, после того, как он, увидев хулахуп, сказал «что это? дай попробовать», или после того, как попытался выпить воды из предназначенной для людей чашки, или после того, как минут двадцать громко и смачно зевал в наушник — до тех пор, пока она под всеобщий хохот на канале не отправила ему дрон со стимами. Где-то между его бесплотной попыткой понять, зачем люди ведут летоисчисление от дня рождения мифической фигуры, никогда, возможно, и не рождавшейся, и безграничным терпением в ответ на подвешенную на его гребень пьяными контролёрами трафика ёлочную игрушку? Между «я не вижу причин держать домашних животных, они бессмысленны» и тем, как застукала его за своей рабочей станцией, с явным умилением просматривающего гигантский плейлист с пушистыми болату, которые, согласно Лите, успешно лечили сто и одно расстройство психики одним только своим урчанием? Когда Ма Вонг, считавшая себя пока-ещё-достаточно-молодой-и-прогрессивной (ошибочно считавшая), наконец-то прилетела на Цитадель, пригласила в бар, начала задавать неудобные вопросы и таки выбила из Дори, что ей кто-то нравится, и что этот кто-то не человек, то сказала, отсмеявшись: — Человечество успешно развило космическую программу, преодолело немыслимые расстояния, зубами вырвало у Вселенной шанс на дальнейшее всестороннее развитие, встретилось с разумной инопланетной расой... И-и-и с тех пор главным вопросом обывателя с Земли был и остаётся: «А я могу с одним из них потрахаться?» Хах. Футурологи были совершенно правы. Нет, не были. — Если бы я просто хотела с ним потрахаться, — ответила Дори, начиная злиться и не понимая, на кого именно направлена эта злость, — всё было бы гораздо проще. — Ну а чего ты, в таком случае, хочешь? Правда, чего она хотела? Что бы она ответила, если бы Эмили не пришла тогда и не увела свою маму на экскурсию, если бы Дори не сбежала, наврав, что ей нужно работать? Точно знать, что он хочет меня, когда мы смотрим друг на друга в клубе вечерами, я — с балкона, он — от дверей? И что, когда пройдут те заветные двадцать семь секунд, он протянет руку и прикоснётся к моему лицу? Чтобы он рассказывал мне то, что не рассказывает больше никому? Хочу выть и задыхаться от удовольствия, когда он внутри меня, а его когти впиваются в мои бёдра? Хочу просыпаться рядом с ним? Хочу… принадлежать ему? Она бы не ответила ничего. Она не знала, где, когда и как закончилась иллюзия, образ беспощадного хищника, и началось осознание тех паттернов в его поведении, которые можно было охарактеризовать только словосочетанием «человеческая природа». Но сейчас она знает точно, что образ вернулся. И что иллюзией он был разве что наполовину. Дори сидит в оцепенении, до боли сжимая подлокотники, и не решается пошевелиться. А потом он разрушает этот образ, взяв себя в руки, вернув себе нормальный ритм дыхания — как делает всегда. — С этого момента и впредь больше никакой лжи. Ты согласна? — Да, — выдыхает она, и собственный голос кажется ей незнакомым. — Я согласна. — Итак? У неё нет ответа на этот вопрос. — Определённо не так больно, как ты сделал Норману Мактавишу на том допросе. Гай оскаливает зубы. — Никогда. Но ты ведь понимаешь, что любой физический контакт со мной причинит тебе боль? — Да. Он хватает её за плечи и помогает ей встать, нет — заставляет её встать. — Дори. Ноги держат её очень-очень плохо. Это было бы так легко: уронить голову ему на грудь, вцепиться в его торс, и провалиться на другую ступень сознания. Но здесь не то место, где можно было бы это сделать без последствий. — Посмотри на меня. Она подчиняется. Тогда он наклоняется к ней и на мгновение касается лбом её виска — этот жест кажется почти интимным, почти нежным. — Если бы я знал, чего ты хочешь, я бы уже давно сделал первый шаг. Больше всего она боялась не его осуждения, если он узнает, потому что он не тратит время и эмоции на осуждение; не его агрессии — он не проявляет агрессию без веского повода; не смущения, неловкости и того, что прекратит общаться с ней, потому что вряд ли он когда-либо испытывал смущение. Она боялась его равнодушия. Ибо чертовски хорошо знала, что он умеет быть равнодушным. Что предпочитает быть равнодушным. Теперь, когда эта угроза миновала, когда Дори осознаёт, что она миновала, ей вдруг становится легче дышать. — Я не могу… ответить тебе здесь и сразу. Ты не поймёшь… Мне понадобится объяснить. Кажется, он улыбается. И сжимает её плечо так, как делал это сотни раз раньше. — Уверяю тебя: в людях я понимаю гораздо больше, чем ты думаешь. Но, как вы говорите, это… Их прерывает свист двери. Дори делает резкий, нервный шаг назад. Дециан Челлик стоит в проёме, он взбешён и обнажил зубы. — Что вы тут делаете? Ваша смена закончилась четыре с лишним часа назад. — Вы пришли сказать нам это, сэр? — абсолютно ровным тоном спрашивает Гай. — Нет, я пришёл за едой. Он проходит мимо них, принимается шарить глазами по ассортименту автомата в углу и рычит под нос что-то о «паршивых мразях», которые «сняли золотого информатора». Ворчать и жаловаться вслух, ни к кому, по сути, не обращаясь, — тоже, кажется, человеческая натура. Дори не в курсе, мог ли офицер Челлик быть таким всегда, или перенял эту привычку у людей, с которыми ещё пару лет назад не работал и не сталкивался вообще. — Идём. Я знаю место, где можно спокойно поговорить. Она тоже знает это место. ~*~ Первой их привычкой, которую Гаиус Секвилус сумел понять и усвоить, ещё до того, как научился читать их лица, было вот что: они кивали головой, когда выражали своё согласие, и мотали ею, когда их что-то не устраивало. Иногда они делали это бесконтрольно, слушая разговор посторонних. Так что поначалу он смотрел на их подбородки. Потом он прочёл, что этот жест вовсе не универсален, что «разговаривая с человеком, нужно смотреть ему в глаза», и понял буквально. Через некоторое время осознал и эту ошибку: пристальных взглядов они чурались, а уследить за расширением и сужением зрачков и так было довольно тяжело. Нет, дело, как он обнаружил чуть позже, было в мимике их особенно мягкой, подвижной кожи вокруг глаз. В том, как они прищуриваются, хмурят кожу промеж бровей, широко распахивают или прикрывают веки. Очевидно, направление их взгляда тоже имело какое-то значение. В Иерархии положено было смотреть вышестоящему не в лицо, а мимо лица, и не заглядывать в глаза. Голову при этом полагалось держать ровно, до дискомфорта ровно. Он быстро выяснил, что люди используют похожую механику в сходных случаях. То есть, в армии. Это вызвало у него один из первых приступов одобрения. Несмотря на их клинический индивидуализм, они всё-таки понимали ценность рангов. Затем он прочёл: если человек долго и пристально смотрит тебе в глаза, не задействуя веки — скорее всего, он бросает вызов; прячет взгляд — что-то скрывает или испытывает стыд, или страх, или стеснение. Усвоив это, перешёл к комбинациям. Распахнутые глаза, незадействованные брови и раздувающиеся ноздри — злость, возмущение. Приподнятые брови, широко открытые глаза и приоткрытый рот — удивление, шок. Рот интриговал его больше всего. Нет, сначала он просто изучал, как люди улыбаются, как и при каком сочетании эта улыбка, скорее всего, является неискренней. Потом он встретил Дори. У неё была тонкая — по человеческим меркам — талия, гребень рыжевато-каштанового цвета, густой, пушистый, похожий на длинное оперение т’коли. И — невероятно выразительный рот с пухлыми, красными губами. Этим ртом она, стоя на обзорной площадке, выдавала гораздо больше, чем осанкой или пальцами, которые не могли найти покоя и то отстукивали ритм по стеклу, то складывались в кулак. Тогда он впервые поймал себя на этой мысли. И, вернувшись со смены, поначалу не знал, что искать в экстранете. С горем пополам разобравшись, уже не мог отвести взгляд. Человеческие женщины вытворяли своими нежными ртами такое, о чём он даже не мог помыслить раньше. Впрочем, идея, не получив тогда шанса превратиться в одержимость, отправилась в долгосрочное хранилище. ~*~ Они пересекают Президиум на скоростном лифте, и больше с ними нет никого. Тишина не то чтобы неловкая, она похожа на необходимую им обоим паузу перед неминуемым разговором. Который легче и проще устроить там, где они привыкли говорить в нерабочее время. В какой-то момент Дори поворачивает голову и видит, что Гай смотрит прямо на неё. Молча. Пристально. До мурашек. Она не до конца понимает, куда именно он смотрит, но ей кажется, что на рот. Не до конца понимает, что означает его взгляд, но ей кажется — нежность. — Вещи, которые я хочу сделать с тобой… — говорит он гортанным шёпотом, и притягивает за плечи к себе. Звук, который вырывается из неё в этот момент, больше похож на писк, чем на стон, потому что сердце делает кульбит и подкатывает к горлу. Раньше она прикасалась к нему только один раз, когда вкалывала антигистаминный препарат: однажды им взбрело в голову всем коллективом пойти продегустировать кроганскую еду. Притворялась, что ей совершенно необходимо держать свободную руку под его гребнем. Для опоры, на секунду, пока всаживала шприц. Она запомнила насколько горячая и шершавая там кожа. Он прикасался к ней много раз — но только через одежду. Сейчас его руки в её волосах. Они почти моментально запутываются в прядях, ныряют вниз, переползают на её кожу. Костяшкой пальца он трогает то место, под которым сонная артерия прямо сейчас пульсирует как нейтронная звезда. Хватает и резко заводит её собственные, дрожащие, руки за спину и сжимает её запястья. Потом наклоняется и шумно вдыхает её запах. И тут же отпускает, и делает шаг назад. Это похоже на секундное погружение в ледяную воду. Оцепенение — не то слово, которым она могла бы в полной мере описать, что чувствует, но других подходящих слов просто нет. — Камеры, — говорит он. Да... Камеры. Из тумана выныривает синтетический голос ВИ-диктора: «Корпорация ЭкзоГени отрицает факт исчезновения одной из своих исследовательских групп...» — и исчезает обратно в туман. — Как давно ты на самом деле узнал? — спрашивает Дори. — Я не узнал. Я догадался. ~*~ Нельзя было, чтобы тот допрос повторился в будущем. Так что он перешёл к физиологии, стараясь не зацикливаться на вопросах, касающихся секса. Он прочёл несколько кратких учебных пособий: расположение органов, их функции, нормы давления, устройство сосудистой системы. Затем принялся совмещать в повседневной жизни это и уже усвоенные ранее знания о мимике, стараясь применять на практике всё и вместе. Он хотел научиться понимать людей. Он ещё не осознавал степень интенсивности своего фетиша. Тогда, не отдавая себе отчёта в реальной причине, объяснял свой интерес неизбежной необходимостью расширить кругозор, а также работой. Ведь в СБЦ медленно, но верно, набирали людей. Они много чем были. Но уж точно не были дураками, независимо от того, что Иерархия продолжала считать иначе. Процесс обучения шёл тяжело, медленно, муторно. Потому что люди очень много врали. Иногда создавалось ощущение, что искренность для них — это лишний элемент, от которого они всячески стараются избавиться. Каждый из них был вещью-в-себе, островком индивидуализма, и за последний люди держались изо всех сил. Дисциплину они связывали лишь с армейской службой, которую, увы, проходили только единицы. Остальные не считали зазорным без повода поднимать голос, перебивать, излишне жестикулировать, высказывать своё мнение даже если их не просили, ставить свои интересы выше интересов коллектива, хамить старшим, бунтовать тогда, когда необходимо беспрекословно подчиняться. Они называли это — эмоциональность. С точки зрения его соотечественников люди были простыми и довольно примитивными именно по причине этой самой эмоциональности. Они не владели самоконтролем, не стремились к нему, не приравнивали дисциплину к этикету, не ценили честность, даже, как оказалось, обижались на неё. Быстро стало ясно, что интоксикация развязывает им языки, снимает налёт неискренности. Те толики самоконтроля, которыми они владели, будучи трезвыми, из пьяных людей испарялись полностью. Именно поэтому он из раза в раз приходил с коллегами в клуб на Шин Акиба. Всё надеялся, что найдёт человека, которого сможет читать как следует, в котором сумеет различать оттенки эмоций, ложь или правду которого сможет распознавать безо всяких сомнений. Очень хотел, чтобы этим человеком оказалась Дори. Хотя она и не имела склонности к клиническому вранью, в её поведении было несколько слоёв, и отсортировать их первое время не получалось. Со своими она вела себя как обычно: не развязно, но и без какой-либо внятной дисциплины. Освоившись в общении с коллегами, перенесла на них свои представления о допустимой этике, и они, поскольку происходили из весьма сходных культур, одобрили почти всё, включая её привычку сокращать имена как минимум вполовину. Более того, все быстро приняли новые версии своих имён. Даже он. Он был не против. Если ей так хочется… Всего лишь безобидная часть человеческой культуры. Но с ним она вела себя иначе, а именно: в высшей степени дисциплинированно. И — что особенно важно — сохраняла контроль над своими действиями даже в состоянии интоксикации. Однако в её эмоциях, действиях, словах и жизненных показателях постоянно прослеживался какой-то непонятный разлад. Долгое время он не мог, несмотря на пристальные наблюдения, распознать причины этого парадокса, но однажды ему приглянулась фраза в одной из человеческих книг, которые он пачками грузил себе на имплантат: «Отбрось всё невозможное, и то, что останется, и будет ответом, каким бы невероятным он ни оказался». Тогда он перешёл на книги с совершенно иной тематикой. И изучал до тех пор, пока не добрался до нужных. ~*~ — Так ты что-то читал и на эту тему? У неё уже почти не дрожат руки, и дело вовсе не в двух порциях алкоголя, которые она залила в себя почти насильно, едва оказавшись в знакомом месте. Они заняли угловой диван в «курительной комнате», где в данный момент, хвала всем Богам, больше нет никого. — Помимо тысячи статей в вашем секторе экстранета? Некоего В.Смита, некоего Инналу, и — совершенно отвратительный художественный роман. В названии было что-то про меха. Я не смог закончить. Она смеётся. И даже почти не нервно. — Я знаю, что ты хочешь совсем не этого, — добавляет он. — Откуда? — Потому что я знаю тебя. Я знаю, что ты никому не позволишь унижать себя морально, даже по обоюдному согласию. — Да, — тихо говорит Дори. — Не позволю. Я… не хочу быть твоим рабом. Я не хочу, чтобы ты издевался надо мной. Я никогда этого не захочу. Я даже не хочу называть тебя «мой господин». Потому что ты мне не хозяин, ты мой друг. Кажется, он размышляет над этим словом несколько секунд, со всех сторон осматривает его. — Никогда не предполагал, что скажу это. Никогда не предполагал, что буду так считать. Определённо не тогда, когда встретил первых в своей жизни людей. Но ты тоже мой друг. И ты отличный оператор. Я хочу, чтобы ты был мне больше, чем просто другом. — Стараюсь по мере своих сил, — говорит Дори. В комнату заходит и садится на самый дальний от них диван парочка девушек с напитками в руках. Это не имеет значения: даже если бы им было что-то слышно, они слишком увлечены друг другом, чтобы заинтересоваться. — Я хочу знать о твоём опыте. Дори делает глубокий вдох. — Обо всём и сразу? — Нет, только о той части, которая связана с этой, как ты её называешь, субкультурой. Она делает глоток бренди, морщится, и собирает себя в кулак. Помни, он не осуждает. — Это… довольно муторная история. Мне нужны были деньги, в том числе и на оплату учёбы. А на почасовой работе между лекциями много не заработаешь. Я тайком устроилась в одно полу-теневое заведение… Приходилось работать в ночь. В латексном костюме, перчатках и зашнурованных до бёдер чёрных сапогах. Я бы могла сказать — бордель, но секс и прямые физические контакты с девушками там запрещались. Хотя от клиентов отбоя не было: по большей части они были мужчинами средних лет, и хотели, чтобы их унижали и причиняли им боль. Степень боли варьировалась. Кто-то хотел чтобы их стегали и били до синяков, кто-то — чтобы до крови раздирали им кожу… Или чтоб ожоги. Я была новенькой, так что до таких меня не допускали, потому что там нужен контроль, чтобы не убить. Но я и не хотела. Или кто-то из клиентов наряжался маленьким ребёнком или животным и играл унизительную роль. Были такие, которые хотели, чтобы их унижали вербально. Только это, больше ничего: надо было сидеть с ним в комнате и, прикрывшись маской, орать из-под неё оскорбления о том, что он уродливый, толстый, неудачник, воняет. Всё, что получалось придумать, и не важно, правда это или нет. Ох, мне научные эссе писать не было так сложно порой, как придумывать эти оскорбления… Я говорила себе — это просто работа… То и дело приходил один мужчина: он хотел, чтобы ему в уретру вставляли катетер с проводом и давали ток с одинаковыми паузами по времени, но постепенно увеличивая заряд... Они не казались неудачниками или неуспешными — да если бы они не зарабатывали много, они бы просто не могли себе позволить прийти туда… Они так снимали стресс. Судить о причинах я не берусь. У меня нет на это права. Они уходили счастливыми. Чёрт, да они приходили туда счастливыми. В общем, однажды меня отправили к одному юноше. Он был там впервые, и он выбрал стандартный пакет: умеренное связывание и умеренная же порка. Он был молодым, красивым и дико, безумно несчастным. Использовал стоп-слово буквально через минуту после того, как я его связала и начала бить. Я развязала, и тут он начал плакать. Слёзы были не те, что обычно, а простые, от горя. И он всё повторял «это не то, чего я хочу». И что его визит был ошибкой. Я спросила — чего же он тогда хочет. Он сказал что хочет, чтобы с ним рядом был кто-то сильный, кто будет любить и оберегать его, и при этом будет с ним грубым в постели. А я ответила… — Дори замолкает, вспоминая тот разговор в деталях. — Что ты ответила? — Что ему надо найти себе военного или полицейского, — говорит она, разведя руки. — Что я ещё могла ответить. Гай смеётся. Звук его гортанного, жуткого смеха пугает парочку в противоположном углу: они прекращают ворковать и обмениваются осуждающими взглядами. Он прерывает паузу первым. — Пожалуйста, продолжай. — Для меня тогда всё закончилось, я уволилась. Не потому что мне было противно вставлять им катетеры и называть их говнюками… Честно говоря, на той стадии я ничего, кроме равнодушия, не испытывала. Чувствовала себя медсестрой или что-то вроде того… А потому что поняла, что хочу того же самого. И я совершила ту же ошибку, что и тот юноша: пошла в сходное заведение, но в качестве клиента. Я, в отличие от него, дотерпела до конца. И это не принесло мне ничего, кроме горечи. Я хотела подчиняться, но… Не так. Не на двадцать минут незнакомцу, выполнявшему рутинную работу. — На этом всё закончилось? Дори хмыкает. — Да если бы. Я доучилась и пошла работать в заурядное место, о котором не надо говорить шёпотом. И нашла себе такого мужчину — думала, что нашла. Но он не умел контролировать себя. Не умел останавливаться. Он не единожды игнорировал стоп-слово, не единожды переходил ту грань, за которой удовольствие превращалось в травму — во всех смыслах. Он мастерски манипулировал виной как оружием: вроде бы не прямое унижение, а вроде бы и да. И он терпеть не мог, когда у меня всё было хорошо. Когда меня повысили по службе, он сказал, что за это я достойна наказания, потому что не имею права быть успешнее, чем он... — Чем ты его после этого ударила? — Стулом, — на автомате отвечает Дори. Только спустя мгновение понимает, поднимает голову... — Я же сказал. Я знаю тебя. Она улыбается, глядя ему в глаза. Потом опускает взгляд и добавляет: — На этом мои поиски закончились. Конец истории. Он молчит некоторое время, вроде бы наблюдая как парочка в другом углу уходит, но на самом деле глядя мимо них. — Не закончились. Потом ты решила, что я могу стать таким мужчиной. По её спине прокатывается холодок. Нет, только не снова, только не те же самые сомнения, она так устала от них... — Я... ошиблась? — Не думаю, — говорит он. Сомнения всё равно не уходят, только трансформируются. У Дори возникает странное, беспокойное ощущение: что на самом деле это она для него — просто экзотический зверёк, с которым было бы интересно поэкспериментировать в постели. Протестировать свои границы самоконтроля. Пусть так, пусть только это. Это лучше, чем ничего. — Что теперь? — спрашивает она, взбалтывая остатки жидкости в стакане. — Теперь ты поедешь домой и выспишься. Потому что ты пьяна, и я не хочу пользоваться твоим положением. Люди часто делают глупости, когда они пьяны. — И говорят глупости… — Нет, — отвечает Гай. — Нет, они говорят правду. Иногда даже не вслух.