В ожидании ночи

Ведь это же была хорошая жизнь. А она была хорошим человеком. Конечно, не хватала звёзд с неба, не летала по всей галактике, не спасала осаждённые ордами врагов колонии, ни дня не прослужила в армии, стрелять умела только в неподвижную цель. Но при этом ничего плохого тоже не делала. Если не считать того, что случилось на Земле в последний месяц. И того, как она вела себя после. — Ты специально хочешь сделать мне больно! Ты думаешь только о том, чтобы сделать мне больно! — Мама, прекрати эту истерику. Хватит. Сколько лет терпела твои истерики, я больше не могу. Я больше не могу находиться здесь. Она не услышала. Она никогда не слышала, если говорили правду. Люди ушли в виртуальную реальность, но быстро вернулись, люди научились записывать свои сны на видео, но скоро им это надоело, люди изобрели умный холодильник, а потом решили, что ходить в супермаркет самостоятельно — куда веселее, люди придумали искусственный интеллект и, недолго думая, отказались от него, люди объявили, что войн на Земле больше не будет никогда, и тут же оказались втянуты в войну не на Земле, люди победили рак, СПИД и болезнь Альцгеймера, а потом начали пихать своим детям Л2 прямо в головы. Люди попытались не обижаться на правду, но у них ничего не вышло. Ты поехавшая. Ты просто ненавидишь людей. Нет, ты просто ненавидишь себя. — Ты просто ненавидишь нас! Ты всегда нас ненавидела! — Знаешь что, да. Конкретно вас и конкретно сейчас — ненавижу. Ты и вся твоя семья — вы просто горстка тупых, мерзких, вечно дрожащих в страхе изоляционистов. — Мы твоя семья! — Нет у меня семьи. Идите вы все к чёрту. Пальцы в пятнах никотина, остервеневшие глаза, растрёпанные седые волосы, голос, постоянно переходящий на визг. Что-то ещё от неё осталось в памяти? Хорошо, что папа её такой не видит. Папа же её, наверное, когда-то любил. Или он тоже от неё сбежал? Она вообще собиралась к нему или так и осталась бы на Земле, даже если бы он выжил? Ничего от неё больше не осталось. Ты поехавшая. У тебя в мозгу такое нагромождение комплексов, неправильных умозаключений, иллюзий и мыслемусора, что там с десятком навигаторов потеряться можно. Почему так мало света? Куда девался весь свет? И крики, почему утихли крики? Ведь это была нормальная жизнь. Она вставала утром, принимала положенное количество воды, медикаментов и калорий, шла на однообразную, но довольно-таки полезную работу. Около трети суток, не больше, проводила в мыслях о… Дело даже не в фетише, хотя на копании в твоих фетишах любой психотерапевт бы мог сколотить себе целое состояние. Ты просто пыталась доказать, что ты не такая, как они. И кому ты это доказывала? Тем, кто убил их мужа, брата, сына. Твоего отца. Заткнись. Признайся, ты просто хочешь, чтобы они убили и тебя. Убили или приняли. Но они никогда не примут. Он никогда не примет тебя. Для него ты просто любопытная игрушка, маленькая, мягкая обезьянка, которую слегка потыкаешь — и она забавно визжит. Умри, обезьянка. Умри от стыда, и всё закончится. Ты получишь то, чего хотела. Свет гаснет. Всё медленно погружается в ночь. Дори ползёт. Что-то должно было произойти между тем моментом, когда она отвернулась от пруда и тем, когда на Литу обрушилась груда бетона, и это что-то должно было произвести много шума. Но Дори не помнит. Всё случилось слишком быстро. После этого шум превратился в константу — правда, минут на десять, не больше. В её жизни всё и всегда случалось слишком быстро. И никогда — так и тогда, когда она ожидала. Семья только одна, другой быть не может. Заткнись. Это ложь. Заткнись. Её выкинуло с балкона уровнем ниже, и она до сих пор не знает, чем, потому что взрывы в фильмах казались гораздо более яркими и грандиозными. Это был не взрыв. Она не может подняться на ноги. Наверное, что-то сломала. Наверное, тот удар по ноге, который она почувствовала в начале, был огнестрельным ранением. Ей не хочется проверять. Она пока ещё может ползти, и этого достаточно. Внизу, у прудов, кто-то расстреливает хранителей. Выстрел, шлепок, чавканье растекающейся жижи. Глупый, разве не знает, что их всегда одинаковое число и что истребить их невозможно. Да и опасности они не представляют. Дори ползёт. От погасшего Президиума и вверх, в наступающую тьму, катится, расползается отрывистый вопль. Всеобщий сигнал тревоги. Головы и ноги, торчащие из-под обломков вокруг неё, не шевелятся. По краю надломленного гребня течёт тёмное. Но это не Лита. Это вообще какие-то манекены. И Лита не может быть мертва. Так просто не бывает. Всё это случается где-то далеко и с совершенно другими. В Президиуме не стреляют. Этого не бывает. Дори ползёт. Аварийная шахта, в которой можно укрыться, уже в паре метров. С неё даже сорвало затвор — не придётся возиться. Её опережают. Обшитая арматурой гигантская лягушка проносится по стене и прыгает в распахнутый зев. Да, вот это, кажется, был выстрел. И он вошёл под правую лопатку и припечатал к полу. Или не выстрел, а её совесть? Это была довольно паршивая, бестолковая жизнь. Ни блестящего ума, ни биотических способностей, ни уверенности в себе, ни цели, ни смысла. Кажется, была любовь. Или что-то, похожее на любовь. Но Дори так сильно ненавидит себя за это чувство, что и за него не может держаться. Всё это абсолютно бессмысленно. Маленькая мягкая обезьянка. «Пожалуйста, не беспокойте хранителей!» —объявляет Авина ещё раз, и затихает. Ткнёшь — забавно визжит. И всё. Всё. Больше не было ничего. Лежи и умирай. Бесполезная куча дерьма. Внизу больше не кричат совсем. Где-то искрит. Это, наверное, симуляция, и она вот-вот должна закончиться. — Дори. Все общие каналы мертвы, значит, галлюцинация. Если эта реальность пошла пятнами, значит, эта реальность скоро закончится. А уж симуляция или нет… — Дори! Немного обидно умирать, не зная, кто тебя убил. — Эта… Разметка, маркировка… Не знаю, как назвать. Это же татуировки? — Нет, но краска стойкая. Бывает — пусть и редко — что обстоятельства меняются. — Зачем красить? — Принадлежность. — Принадлежность? — Да. Откуда я родом, кому я служу, кому я предан. Любой, кто увидит меня, должен знать сразу. — А если краски нет? — Если нет, то лучше придержать доверие. Гололицый — значит, скрывает что-то. Или не предан никому, кроме себя. — Жертва индивидуализма. — Именно. Что?.. Почему ты смеёшься? — Прости, Гай, — (это нервное). — Они… очень красивые. — Им не положено быть красивыми. Они выполняют важную функцию. — А важная функция и красота разве несовместимы? Сегодня утром он нарисовал ещё одну короткую полосу, которой раньше не было. Она не успела спросить его, зачем и что означает. Обидно умирать, не зная, кто тебя убил. Ещё обиднее умирать — не сказав ему. — Дори. Ты слышишь меня? Она слышит голоса в своей голове, некоторые из них хочется заткнуть, от некоторых — отвернуться, и только один стоит захватить с собой в вечность. — Если ты слышишь, ответь мне. Ответь. Мне. Фразы в повелительном наклонении — каждая всегда напоминает щелчок в голове. — Я слышу, — слова выходят из горла с бульканьем. — Хвала духам… Я вижу тебя на навигаторе. — Гай, кажется, я сейчас умру. — Я не давал тебе разрешения на это. Две фразы, и воздуха уже почти не осталось. Во рту вкус металла. — Я иду. Не смей умирать. Это приказ. ~*~ — Хотите восстановить последовательность событий? — Не знаю. А надо? — Вам это поможет справиться с шоком. — У меня нет шока. Где Гай? — Кто? — Гаиус Секвилус, офицер СБЦ, четвёртое подразделение Тайсери. — О, дорогуша… Господи. Это не ответ. По крайней мере она знает, где Лита. На соседней больничной койке. Без сознания, но с двадцатью, кажется, переломами. — Простите, я посплю в кресле, — говорит доктор. По её собственным словам, она только что провела четыре операции подряд. Дори понятия не имеет, почему эта женщина к ней прицепилась, почему так странно на неё смотрит. Возможно, все остальные пациенты не способны разговаривать. А, может, и нет: полчаса назад, после того, как она очнулась здесь, в коридоре ещё кто-то кричал. Она помнит всё очень обрывочно. Шок, онемение, шумный бардак в голове, потом — зверская, чудовищная боль. Совсем не из тех разновидностей, которые предпочитает. Но Гай не давал ей отключиться. Он заставлял её слушать и говорить, даже если вместо слов из неё вырывались в основном одни лишь хриплые вопли. Он описывал каждый свой шаг, каждый фут, который преодолевал, всё, что он видел, всё, во что стрелял, пытаясь пробиться к ней. Во что он стрелял?.. И почему у неё сорвана кожа на пальце? В голове очень много белых пятен. Чётко Дори помнит только несколько вещей: как отчаянно цеплялась за его голос. Как голос потонул в резкой пулемётной очереди. Как невидимые руки оторвали её от пола (это не его руки). Как увидела внизу, не двигаясь и глядя через стекло бронированного служебного авто (это не его авто), грустные останки врезавшегося в стену, перевёрнутого танка (откуда там танк) и три чёрные фигуры с автоматами, что стояли рядом с ним плечом к плечу. И отстреливались от… от… — Кто на нас напал? Кто меня эвакуировал? Доктор спит. Дори пытается встать, но это абсолютно невозможно: нога зафиксирована, плечи не получается сдвинуть ни на миллиметр. Весь живот закован в бинты. Затылок приклеился к подушке. Бесполезные усилия включают генератор всё той же боли — боли, которую она никогда не желала испытывать. «Разве что немножко», — думает она, нажимает голографическую кнопку с буквой «М», и всё опять становится хорошо, мир откатывается назад, и она снова в той невозможно мягкой постели — мягкой, потому что кто-то заранее натаскал… в неё… подушек… человеческих… не зная до конца… сколько… как… Время на мониторе ни о чём ей не говорит, потому что она и так понятия не имела, сколько изначально провалялась без сознания. На соседней койке кто-то тихо бормочет. Дори с трудом поворачивает голову. — Как? Не то чтобы я жаловалась… Но как ты сумела выжить? На кончиках пальцев руки, зафиксированной в лубке, возникает и гаснет маленький синий огонёк. Бормотание прерывается. — Меня трудно убить. — Лита. — Да? — Кто нас эвакуировал? — Ты ударилась головой, Саган? — Нет. Вроде бы… Нет. — Точно? — Просто ответь на вопрос. — Ты нас эвакуировала. Наверное, это Лита ударилась головой. — Вообще-то завал я раскидала сама. Но поднимала и в машину меня запихивала ты. Клянусь, ты мне в процессе ещё что-то сломала. Причём сильно ударилась. — А как ты его сумела запихать в машину — я не знаю. Но, эй, если тебя не наградят какой-нибудь специальной медалью за налаживание отношений с Иерархией… Да ещё и в день Перемирия… — Лита. Я ничего не помню. — Я бы посмеялась, но мне больно смеяться. Вообще ничего? Много белых пятен. Голос. Он должен знать. — Был один канал связи… И я говорила по нему. И… — Твой омни-инструмент настроен записывать переговоры? — Да. — Тогда чего ты ждёшь? Дори тянется к левой руке и медлит. Отчего-то ей страшно включать. Она боится, что услышит там то, после чего никогда не оправится. Это иррациональный страх. И до сих пор все её страхи были иррациональными… и не сбывались. «Не смей умирать. Это приказ. Вставай. — Гай, я не могу. — Можешь, я смотрю на твои показатели. Ты в порядке. Вставай. Я вижу двух, которые идут в твою сторону. Вставай. Справа от тебя — рабочая станция. В нижнем отсеке есть панацелин. Я не смогу припарковаться там, где ты сейчас. Мне нужно, чтобы ты забралась в служебный коридор и поднялась уровнем выше. — Я не могу. — Можешь, девочка. Вставай. Не бойся.» Иди и не бойся. — Как насчёт вывести на динамик? Мне ведь тоже интересно. Дори не реагирует. Она оцепенела. Её собственный голос в записи кажется ей чужим. «Здесь есть пистолет, Гай. — Бери его. — Но я не умею стрелять. — Умеешь. Я знаю тебя. Ты можешь гораздо больше, чем думаешь. Ты просто скрываешь это от себя. Правее. Пригнись. Отворачивай затвор. Люк открывается наружу. Лезь. — Гай, здесь хранитель, он не даёт мне пройти. — Пристрели его. — Но… — Я отдал тебе приказ стрелять. Я лучше пойду под суд за это, чем потеряю тебя. Пристрели. Его. — О Г-господи. — Умница. Лезь.» Она не помнит ничего из этого. Ничего. В памяти осталась пустота, и только сорванная кожа на пальце говорит ей о том, что это действительно случилось. И что она стреляла больше, чем один раз. Она слышит скрежет паркующегося авто, приглушённые очереди ПП, грохот — как будто металл падает на металл. Она слышит собственное тяжёлое дыхание и внезапно вспоминает — не действие, нет — только одну эту мысль. Должна добраться. «Они меня заметили. Ты можешь подождать в укрытии? — Поздно, Гай.» Знакомый «тфввуп» биотического поля, разлетающиеся куски бетона. Выстрелы — и каждый в сопровождении её собственного, далёкого и чужого всхлипывания. Один, другой, третий... Десятый. «Гай, пожалуйста. Пожалуйста, нет.» Она не может больше слушать и отключает запись. Этого вполне достаточно. — Лита. — М? — Как я затащила тебя в машину? — Со страшными воплями и рычанием. — Это не ответ. — О, во имя Богини… Под грудки. — Я не была ранена? — В тот момент? В тот момент ты была здоровой и злой как кроган на стероидах. Но когда ты запихивала в машину нашу страхолюдину, в тебя попали, не знаю, раза четыре? Потом я отключилась. — Кто в меня попал? — У меня слишком много всего сломано, чтобы я могла включить новости или проверить фид. Доктор говорит — было вторжение гетов. — Бред… — Не знаю, может и бред. Но скажи мне, всё-таки, ну как ты умудрилась запихать Секвилуса в машину? Потому что он приказал мне это сделать. — Со страшными воплями и рычанием. Пауза. — Это ведь он тебя направлял? Я слышала какие-то смутные обрывки из-под всего этого мусора. «Бери, ползи, стреляй». Конечно, трудно одновременно держать поле башкой и слушать, но тем не менее. — Да. Он. Нет никакого смысла отрицать. — В таком случае, Саган, ты настоящая, образцовая приказоблядь. О, ты даже не представляешь себе, насколько. — Паллин бы тобой гордился. Да что уж там. Турианская Иерархия бы тобой гордилась. — Лита. Где он? — Я не знаю. Я же отключилась. Но слушай, мне померещилось, переводчик засбоил, или он действительно называл тебя «девочкой»? С каких пор это… — Тебе померещилось. Дори включает новости и вполуха слушает о том, как силами СБЦ и флота Альянса была отражена атака фрегата гетов, что первый человеческий СПЕКТР с соратниками благополучно нейтрализовали организовавшего эту атаку турианского предателя, что Цитадель была и остаётся оплотом чего-то там… Ей не интересно. В фидах разные сведения: где-то пишут, что погибло пять сотен офицеров СБЦ, где-то — что двести, где-то — что тридцать два погибло, а ранено семнадцать сотен. Списков имён нигде нет. Кроме Паллина. О смерти Паллина везде отдельная заметка. Ей наплевать. Она ненавидит себя за это, но ей наплевать. Паллин был отвратительным расистским стариканом с палкой в заднице. Она помнит, как Паллин довёл её до слез. И помнит, кто её после этого утешал… Помнит тот двухчасовой разговор в их комнате в «Резонансе» — о бессмысленности расовых обобщений, токсичности консерватизма, ценностях умения принимать новое и видеть оттенки серого… Она хочет встать. У неё почти получается оторвать плечи от подушки. Но теперь проблема не в боли, а в слабости. Если она действительно сделала всё то, о чём теперь не помнит, то ей не составит труда встать. — Лежите, пожалуйста, — говорит доктор, заходя в палату и тут же замечая её усилия. — Не двигайтесь. Вы — не он, я не обязана вам подчиняться. — Вы спрашивали меня, хочу ли я восстановить последовательность событий. Хочу. Доктор выглядит ещё более измождённой, под её глазами — чёрные круги, зрачки сужены до маленьких точек. Она на кезатоксе, и наверняка не на первой за сутки дозе. — Когда психолог освободится, он подойдёт к вам. — Пожалуйста, просто скажите мне, где тот турианец, который был со мной? — Этого я не знаю. — Почему никто этого не знает? — Дори чувствует, что начала плакать, хотя жидкости, кажется, в организме катастрофически не хватает. — Успокойтесь. Мы всё выясним. Давайте включим вашу капельницу… — Эй, Саган, возьми себя в руки… Я беспокоюсь за тебя. Лежащая в позе морской звезды, переломанная вдоль и поперек, выжившая под завалом, столетняя Литедния Джанудри беспокоится за неё. О, Господи. Доктор проверяет Литу и уходит. Проходит, наверное, три минуты, в течение которых Дори перебирает все старые каналы (мертвы, мертвы, мертвы) и давится слезами. — Давно это у вас с ним? Палец замирает над омни-инструментом в процессе отправки сообщения Эмили. — Что ты сказала? — Ты слышала же. Я спрашиваю: давно у вас с ним это… всё это… не знаю… что это, Саган? Как это вообще работает?! — С чего ты взяла, что у меня с ним… — Ну пожалуйста, не держи меня за дуру. У меня переломы конечностей, а не мозга. — Ты… залезала мне в голову? И ещё один иррациональный страх, от которого так долго не получалось избавиться. Сейчас — уже не страх, а досадная мелочь, на которую почти совсем наплевать. — Во имя Богини! Мне не надо залезать тебе в голову, чтобы увидеть очевидное. Мы хотели поспорить, знаешь ли. — Что? — Я, Будроки, Сабурис. Мы хотели поспорить, что между вами двумя что-то есть. К сожалению, спор не имел смысла, потому что мы все так считали. Зачем спорить, если нет противников? — Можно было поспорить о деталях, — отрешённо говорит Дори. — Тоже вариант. Устроить общую копилку, делать ставки на даты. Например, когда он наконец-то тебе признается. — Ему не в чем мне признаваться… Попытка засмеяться, стон от боли. — Вы, люди, порой кажетесь мне никогда не вырастающими маленькими детьми. Родились в забвении, умерли в забвении. Думаете, что хорошо разбираетесь в чём-то, но на самом деле не понимаете вообще ничего… Он трясся над тобой с первого дня так, как будто ты ритуальная ваза для подношений духам. Ты не представляешь, какой мерзостью он был до тебя… Так что я тебе чертовски благодарна… Ну так что, как насчёт моего вопроса? Давно ты в него влюблена? С самой первой встречи. С его первого прикосновения. С первой его фразы. И я так и не сказала ему. Я не сказала. Она не может ответить, потому что в горле стоит ком, а из глаз опять начинает течь. Она мотает головой — хотя Лита этого не видит, и снова нажимает на кнопку с буквой «М». Уйти от разговора, уйти от мыслей, уйти из реальности. Глаза закрываются… — Дори. Проснись. ...и открываются. Потому что это приказ.