В ожидании ночи

Ей приснился незнакомый, чужой пейзаж. Горячий, пугающий — резкие обрывы, острые углы. Скалы, похожие на иглы; скудная, приземистая растительность. Она знала, что никогда не смогла бы находиться в этой местности без целой горы ухищрений, начиная с банального скафандра, потому что в противном случае радиация убила бы её, и, увы, не слишком быстро, зато довольно мучительно. Впрочем, вперёд радиации успели бы хищники, главным образом летающие, по сравнению с некоторыми из которых орлы или ястребы показались бы фруктовыми мошками. А если не хищники, то что-то из широкого ассортимента вирулентных грибов или плотоядных бактерий. Мягкое, хрупкое и уязвимое не может выжить на Палавене. Может, впрочем, попытаться. С известным результатом. Дори даже во сне успела подумать, как банально её мозг понимает и реализует метафоры. Или это был вовсе не сон, а видение в пограничном состоянии? Открыв глаза, она с ужасом глядит на стоящего у койки Литы огромного крогана со смеющимся, исполосованным шрамами лицом. Несколько раз моргает, чтобы убедиться, что ей не показалось. Ждёт, что в следующую секунду на её щеку ляжет трёхпалая рука в перчатке и одним коротким движением напомнит, как смотреть прямо. И что обладатель этой руки, вопреки всем страхам, будет сидеть на краю её постели в сине-чёрной форме, без каких-либо видимых ранений… Не дожидается, потому что в комнате больше никого нет. И сердце в груди будто кто-то сжимает в кулак. — Ты мне мерещишься? — шепчет она еле слышно. Пауза длится секунду, и эта секунда похожа на вечность. — Нет, не мерещусь, — говорит оживший коммуникатор. Дори снова начинает плакать. И снова напоминает самой себе маленького беспомощного ребёнка, но ничего не может поделать с этими слезами: облегчение, которое принёс звук его голоса, слишком велико. — Где ты был? — Рядом. Её трясёт. Наверное, Лита всё придумала. Не может та личность, которую она описала, та героическая Дорианна-с-чужим-пистолетом, спасавшая своих друзей, и вот эта дрожащая, обескровленная развалюха, быть одним человеком. — Всё в порядке. Кроган, до сих пор разговаривавший с Литой спокойно и вполголоса, начинает оглушительно хохотать. Этот звук не вписывается в реальность, он чужд всему, что их окружает. Если на Цитадель пустили крогана, значит, нет блокады, значит, всё точно закончилось, и, наверное, пока Дори спала, в новостях всё рассказали как надо, а не противоречивыми обрывками... Но ей наплевать на новости. Ей наплевать на Литу. Она подумает о них потом. — Где ты? — Там, куда ты довезла меня. В клинике на Кифой. Четырнадцатый уровень. Ты… я обязан тебе жизнью. — Нет. Не обязан, — обрывает она. Не хватало ещё чтобы он теперь руководствовался чувством долга в отношениях с ней. Нет, ради всего святого, только не это. Кроме того, она всё ещё не вполне уверена, что Лита говорила правду, потому что такая правда не вписывается в представления Дори о самой себе. Он делает глубокий вдох. И больше не говорит ничего. — Если ты на Кифой, почему я на Бажрет? — быстро добавляет Дори. — Я не знаю. Наверное, они решили, что в человеческой клинике о тебе лучше позаботятся. Ей хочется выть и срываться. Ей хочется сказать всё и сейчас. Вместо этого она берёт себя в руки, утирает слёзы краем покрывала, ненадолго присасывается к трубочке, торчащей из контейнера с водой. — Я ничего не помню. После того, как ты приехал… Я пытаюсь, но не могу ничего вспомнить… — Значит, не мучай себя. К тебе вернётся всё, что должно вернуться. Если будет нужно, я помогу тебе вспомнить. И забыть — тоже. И никаких «ты ударилась головой?», никаких «что, совсем ничего не помнишь?» — Ты серьёзно ранена? У тебя все конечности на месте? — спрашивает он после короткой паузы. — Мне сказали, что тебя увозили с четырьмя ранениями. — У меня всё на месте. А у тебя? — Тоже. — Напомни мне, что с тобой случилось? — Шоковым зарядом снесли щиты, шрапнелью задело под гребнем, получил сотрясение мозга и пару царапин. Мелочи. Меня скоро выпустят. Кому-то повезло меньше. Но и об этом она подумает потом. Дори на всякий случай проверяет, действительно ли ноги на месте, ведь, по правде говоря, не сделала этого раньше. Она чувствует себя вполне нормально, и, если не считать слабости, она даже может шевелить конечностями и поднять плечи, то есть, потенциально сумеет встать и пойти. А это значит… — Гай. — Да, Дори? — Я скоро с тобой свяжусь. Она отключается, потому что подозревает, что он будет пытаться её отговорить… Или даже велит лежать и не дёргаться. И будет прав. Но она должна. Дори отключается от мониторов и медленно, сжав зубы и шипя, вытаскивает из себя катетеры — один за другим. Следующей проблемой становится тот факт, что из одежды на ней — больничная рубашка, и только. Неудивительно, что платья нигде нет, потому что его наверняка срезали по частям и отправили в ресайклер. Придерживая себя под живот, она медленно поднимается, одну за другой спускает ноги с койки, и даже успешно нашаривает свои чудом уцелевшие и принесённые сюда какой-то заботливой душой туфли… В какой-то момент кроган смотрит на неё с вялым интересом. — Человек уже регенерировал и уходит, а ты тут так и валяешься в раскоряку, — говорит он Лите. — Пап, не мыл бы ты мне мозги, — скорбно отвечает ему Лита. — Будешь докапываться — рыло начищу. Когда всё срастётся... Эй, Саган, ты уже здорова? Увидимся на работе. — Да. «Папа»? Нет, это не имеет значения. Всё это не имеет значения и не несёт никакого смысла. Она не знает как правильно отключить мониторы, так что, очевидно, её вольности привлекли внимание персонала: в палату заходит доктор — не её доктор, но тоже женщина. — Ви хотите уходить? — с порога спрашивает последняя с ярко выраженным французским акцентом. Это не натуральная речь и не сбой, а специальный твик переводчика: доктор целенаправленно возилась с настройками. Некоторые думают, что в глазах соплеменников это придаёт им шарма. Глупость… Дори готовится спорить. — Да, я ухожу. Спорить не приходится. Более того, доктор, вроде бы, даже рада. — Ви можете уходить, но где ваша одежда? — Нету. Знаете… Я пойду так. Откровенно говоря, ей уже всё равно. Кроме того, за одеждой можно заехать. В углу стоит кресло, она соединяется с ним через омни-инструмент. Доктор помогает в него забраться и скидывает какую-то инструкцию. Рецепт или рекомендации. Какая разница. Это она тоже прочтёт потом… Всё потом. — Об’ащайтес, если почувствуете себья плохо. И ве’ните к’есло автопилотом, уи? — говорит доктор на прощание, выходит в коридор и подаёт кому-то знак рукой. Дори едва успевает вырулить за дверь, как на её место уже несут кого-то другого. Вот и отлично. Лифты не работают, так что приходится вызвать челнок и долго возиться, пытаясь залезть в него вместе с креслом. В конце концов она со страшными проклятиями поднимается, запихивает кресло внутрь, и некоторое время стоит, прислонившись к холодному металлу и пытаясь унять головокружение. Ноги слабые, но держат. Голова в тумане, но соображает. Если кому-то из прохожих и есть дело до человеческой девушки в больничной рубашке и строгих красных туфлях, и если кто-то только что видел, как она сверкала голой задницей, то — не подают вида. Очевидно, их мысли занимает совсем другое. В поле зрения видимых разрушений нет, но где-то они есть… В новостях что-то мелькало. Однако она оказывается не готова к тому, что видит, пролетая через промежуточный сектор Президиума. И думает, что не видела ничего хуже — до тех пор, пока не добирается до Тайсери. На месте её дома и всех окрестных зданий — беспорядочные горы раскрошившегося бетона и металлических панелей, с аварийными заграждениями вокруг. Её не подпускают даже на сто метров. Дори, открыв дверь и высунувшись из авто наполовину, смотрит, как подъёмный кран выковыривает из развалин Концертного зала нечто гигантское и чёрное. — Разворачивайтесь, — велит ей смутно знакомый офицер. Если она напряжётся, то вспомнит его фамилию, но напрягаться нет желания. — Проезд закрыт. — Там мои вещи, — отвечает она почти что на автомате, и тут же понимает, что нет. Нет там уже никаких вещей. Там только пыль и мусор. Офицер что-то говорит. Перечисляет места, куда можно обратиться за помощью. Дори не слушает. Несколько секунд она размышляет о том, было ли там, в её квартирке, что-то, что жалко потерять. Думает о неоцифрованной фотографии в рамке. Фотографии человека в чёрном пиджаке и белой водолазке, фотографии с папиными отпечатками пальцев по всей поверхности. Обрывает себя. Об этом — тоже потом. Всё происходящее кажется ей далёким, почти сюрреалистичным, и совершенно не стоящим внимания. Потому что всё это какое-то недоразумение. Абсолютно всё вот это. Она летит на Кифой. Там разрушений почти нет. Её останавливают у клиники, затем — в приёмной. Спрашивают, куда она направляется. Она готовится пробиваться с боем, но везде её охотно пускают, и... возможно, ей кажется, что смотрят теперь совсем по-другому? Пристально. С интересом или с уважением? Не так, как раньше, потому что раньше смотрели либо сквозь неё, либо с презрением, и на последнее она научилась не обращать внимания. Наконец, в коридоре какой-то старый турианец… отдаёт ей честь? Это чисто человеческий жест, и Дори на всякий случай принимает его за издёвку. Хотя на лице турианца нет ни тени улыбки — или того, что у них принято считать за улыбку. Она просто едет в своём дурацком кресле мимо, ни на что не реагируя. В этой клинике гораздо больше пространства, но гораздо меньше раненых. Ничего удивительного. Их тяжело убить и не так-то просто ранить. В противном случае их государственным строем по-прежнему оставалась бы какая-нибудь паршивая демократия. На пороге нужной комнаты она останавливается: слишком сильно гудит в голове, слишком громко стучит в висок. Гай не видит её. Из него не торчит никаких проводов, на нём действительно нет никаких видимых ранений, он даже не лежит: одетый в гражданское, опирается на предмет мебели, стоит у экрана, и, приподняв голову, слушает сводку новостей. У Дори сводит сердце. На мгновение кажется будто что-то пытается догнать её, настигнуть, накрыть, но она не позволяет этому случиться — двигается дальше. Он замечает её, делает шаг вперёд. Человеческий протокол в подобных случаях подразумевает, например, объятья, а турианский — согласно известным ей источникам — вообще ничего не подразумевает. Она медлит, не вполне понимая, что делать. Открывает рот, ещё не зная, что именно будет говорить, но Гай сокрушительно быстро наклоняется, трётся лбом об её голову, и слова так и не рождаются. Знал, что она приедет за ним, ждал её: это сразу становится ясно как день. Потому что — и надо уже прекратить забывать об этом — он знает её очень хорошо. Возможно, лучше, чем она знает себя. — Поехали отсюда, — тон с лёгким оттенком презрения, как будто он корит себя за физическую слабость, за необходимость торчать в госпитале. И, если Дори знает его — это действительно так. — Мой дом разрушен, — говорит она безучастно. Как будто это на самом деле не она, как будто всё происходит не с ней. —Я знаю. Поехали ко мне. На мой дом, к счастью, ничего не падало. Он в порядке, он дышит, он не мерещится — значит, можно снова отложить все объяснения на потом, уйти от них, спастись, вернуться в привычную реальность. Которая должна быть где-то по соседству… Не могла же полностью исчезнуть… В этой реальности Дори одна и её не беспокоит никто и ничто, кроме собственных мыслей. Она начинает протестовать. Какие-то банальные, заученные фразы, вежливые шаблоны… «Разворачивают пункты помощи», «приюты», «большая часть гостиниц уцелела»... Он смотрит с недоумением. — Я предлагаю не из жалости, — говорит он. — Я предлагаю потому, что хочу быть с тобой. Быть… с ней? — Да. Да, поехали к тебе. — Ты можешь идти сама? — Могу. Но предпочту не делать этого. У меня… рубашка разъезжается на спине. Гай ведёт. Может быть, он не хочет полагаться на автопилот, когда на пути столько новых препятствий. Или просто хочет отвлечься. Опять приходится пересекать Президиум. Стены, которые совсем недавно были белыми, напоминают обожжённый тост. Балконы с отвалившимися кусками. Дыры, которых раньше не было. — Тридцать два. Она дёргается, будто разбудили. — Что? — Тридцать два офицера СБЦ погибло. Но это не официальная история. Официальная — пять сотен. Так что если тебя будут спрашивать… Говори, что пять сотен. — М. У неё нет ни сил, ни желания, спрашивать, почему. — Я бы не стал тебя этим беспокоить, но Челлик попросил передать. Завтра он подробно всё расскажет. Дори не отвечает. Кажется, он наблюдает за ней краем глаза… И хочет что-то сказать, но тоже молчит. Это похоже на дурной сон, который никак не заканчивается. Голова по привычке думает о банальных вещах: душ, еда, работа, сон. Сколько часов сегодня будет на то, чтобы поспать? Сколько у неё в столе осталось протеиновых батончиков? Будроки обещал лишний билет на биотибол, напомнить ему? Как будто последних дней просто не было. Это автономный поток мыслей, существующий отдельно от реальности. Дори оставляет его в покое, не трогает, не дёргает. Пусть… льётся. Когда за ними закрывается дверь, Гай, не говоря ни слова, снимает перчатку и впивается всеми тремя когтями в её руку. «Потом» превращается в «сейчас», нагоняет и обрушивается. Она плачет резкими спазмами, всхлипывая и сотрясаясь всем телом, которое, видимо, помнит то, что забыла голова. На некоторое время Дори слепнет от слёз. Почти инстинктивно протягивает руки к нему, ищет защиту, утешение, тепло — находит. — Я здесь, — говорит он. — Держись за меня. Плачь. — Что. Со мной. Происходит, — выдавливает она между спазмами. — Шок. У тебя шок. То, что произошло — ты не была к этому подготовлена. Ни в каком смысле. Я понятия не имею, как ты справилась. Но ты молодец. Действительно молодец. Скажи это кто-то другой, она бы не поверила. Ему — почти что верит. И знает, как справилась, хотя и не помнит. Единственным способом, которым в теории могла справиться: просто держалась за его голос, вот и всё. Просто потеряла себя, когда этот голос замолк, вот и всё. — Плачь пока не станет легче. Он так хорошо разбирается в людях и людских привычках — или только в ней? Скоро ей становится нечем плакать. Она в буквальном смысле превращается в выжатую тряпку. Дори разжимает пальцы, встаёт, пошатываясь, идёт в ванную. Чудовищно тошнит, но желудок абсолютно пуст. Она срывает с себя рубашку, потом — бинты. Смаргивает последние слёзы, долго смотрит на один из своих новеньких шрамов — тот, что на животе. Это уже просто розовый рубец, и его легко будет убрать. Потом залезает в воду, закрывает глаза и погружается с головой. Гай вытаскивает её на поверхность. Вряд ли думает, что она решила утопиться, иначе не обращался бы с ней так бережно. — Перевернись, — велит он. Дождавшись, когда она подчинится, трогает её спину, наверное, тоже разглядывает шрам — только другой. Или два других. Наклоняется и касается носом, а потом — кончиком языка. Её вздох рождается сам по себе, он не является частью этой безобразной истерики. В этот момент он отстраняется. Ей хочется заплакать снова, на этот раз от того, что он больше к ней не прикасается, но плакать действительно нечем, во рту — пустыня. — Я принесу тебе попить. Очень странная фраза, учитывая, что вокруг неё вода. — Не пей из-под крана, — говорит Гай, словно услышав её мысли (или он и правда это умеет?). — Ещё два дня не пей. В новостях сказали. Он уходит и через минуту возвращается с серебристым пакетиком. И это не галлюцинация, а действительно яблочный сок. Дори выхватывает его, присасывается к трубочке и единым духом выпивает всё до последней капли. Ей уже легче. Ей уже значительно легче… И всё уже кончилось. Да? — Откуда у тебя л-аминовые продукты? — Запасся. — Когда?! И зачем? Он молчит. То, что на его лице, это… улыбка или всего лишь тень улыбки? Он молча забирает пакет, кидает в ресайклер, разворачивает голову к ней. И смотрит. Даже не разглядывает, нет — просто смотрит. — Гай. — Да, Дори? — Я… Спасибо. — Ты хотела сказать что-то другое. — Ты умеешь читать мои мысли? — Мысли — нет. Лицо и тело — да. — И… что они тебе говорят? — Хм. Ты что-то хочешь сказать мне, но не решаешься. Всё это подождёт. Тебе нужно поспать. В спокойной обстановке. И… Ты хочешь попросить меня о чём-то прямо сейчас. Проси. — Можно… Можно ты будешь частью этой обстановки? Он слегка покачивает головой — не вполне понимает. У них не принято… Они не спят вместе. Только поодиночке — по крайней мере, в мирное время. Иногда Дори не уверена, что они спят лёжа. Было время, когда считала, что не спят вообще. — Ты хочешь, чтобы я спал с тобой в одной постели? — Да. Есть ли у неё право просить о таком? Отчего-то теперь ей всё равно, есть или нет. Она может умереть завтра. Она почти умерла позавчера… Какая разница. — Хм. А когда я сплю с человеком в одной постели, я имею право человека будить? И опять эта странная полуулыбка. Ты имеешь право делать всё, что пожелаешь. — Да, — выдыхает она и добавляет в качестве неуклюжей шутки: — Можешь даже когтями, если хочешь. — Могу, — соглашается он. И больше — ни единого слова. Он ложится рядом, но на расстоянии в половину вытянутой руки. Не прикасается и ничего не говорит. — Спи. Уснуть тяжело. Она проваливается и тут же выныривает, как минимум три раза. Но Гай рядом. И он тёплый. И он никуда не денется, да? И весь этот кошмар… может, он ей привиделся?.. Не привиделся. Скребётся за веками, дёргает за нервы, как за струны, дубасит в сердце, словно в барабан. Никак не может обрести чёткую форму: только красные вспышки и шум в ушах. Посреди кошмара она просыпается от прикосновений горячего, шершавого языка, делает глубокий вдох, тихо стонет, инстинктивно выгибает спину, словно кошка. Хочет перевернуться, потянуться к нему и… не может пошевелить руками. Ничего не видит. И это не темнота. Это даже не слёзы мешают. Что-то на глазах. Эти вернулись и забрали её глаза. Моментальный ужас, который охватывает её, похож на вспышку. За веками снова мелькает что-то красное. Плавящийся кусок стены. Гигантская стальная лягушка прыгает по потолку. Кто-то делает ей знак рукой. Кто-то отлетает в сторону. Кто-то падает. Беспомощность. И сорванная кожа на пальце. Она плачет без слёз и начинает метаться. — Замри, девочка. И подчиняется. Этот голос — охотник за её страхами. — Доверяешь мне? Он ведь знает, что — да, безоговорочно. — Останови меня, — говорит он. Медленно, аккуратно приподнимает её ягодицы. И без предупреждения впивается всеми шестью когтями. Очень больно. И в этой боли, кажется, нет никакого удовольствия. Но она не останавливает. — Останови меня. Она кричит и всхлипывает: в этом крике, кажется, нет никакого катарсиса. Но она не останавливает. Когти, как лезвия, рвут кожу, прочерчивают шесть ровных линий вниз по бёдрам... — Останови меня. ...переползают на спину. Это же он. Ему можно. Она хотела, чтобы это был только он. Всегда только он. — Контроль в твоих руках. Теперь — только в твоих. Останови меня. Она выкрикивает слово, почти через силу; боль, движения, звуки — всё мгновенно становится на паузу, руки высвобождаются, зрение возвращается. И только в этот момент её прорывает по-настоящему. — Я же сказал тебе, — шепчет он. — Сказал плакать пока не станет легче. Дори прячется в кольце его рук, прижимается к его невыносимо горячему телу, к каждому острому краю, и рыдает так отчаянно и горько, как никогда в жизни. — А ты не послушалась. У меня закончились слёзы. — Гай… Я вспомнила… — Я знаю, девочка. Рыдает до тех пор, пока не понимает, что рыдать больше не о чем. Всё закончилось, и они здесь, и больше никого здесь нет.