***
Шли дни, постепенно шумиха в Жардан поутихла, на Вудкастера перестали коситься (даже скорее, чем он предполагал), Аделия слегка поумерила свою злость, хоть и продолжала недовольно фыркать и закатывать глаза при виде Грэга. Джонатан ходил по КГН дерганным и молчаливым, Мануэла игнорировала его существование, а также заодно существование всех тех, кто, как она знала, ставил деньги. Она не то чтобы обижалась, что уж говорить — ожидать сделанного от любого из сделавших было несложно, и близнецы, и Уоттс, и Дюаваль не были ей друзьями, ко всем она относилась с опаской, недоверием и холодностью, отчего и получила звание язвы в их кругах. А как было относиться к ним иначе, если она совершенно попала в цель? Стоило ей на минуту забыть о том, что это за люди, как они окрутили её и выставили на посмешище, унизили и обидели. Теперь уже Мануэла не собиралась больше оступаться. «Язва, так язва», — мысленно соглашалась она. Пусть лучше так. Аделия солидарно кивала на все её разговоры о произошедшем, она была полна решимости игнорировать существование мерзкого Кэмерона и его друзей всю оставшуюся жизнь. Мануэла была настроена флегматичнее. Каков толк обижаться на Уоттса — ему было, есть и будет на это плевать. Мануэла решила сосредоточиться исключительно на своей дальнейшей жизни и сделать всё, чтобы исключить из неё не только Мэтьюза, уже так плотно в ней засевшего, но и каждую мысль о нём. А мыслей приходило всё больше, где-то в глубине её души поднималась обида — он не сказал ни слова из того, что она хотела услышать. Он совершил такую подлость, что не было бы ничего удивительного в том, чтобы упасть на колени и молить о прощении, но, кажется, оно было ему не очень-то нужно. Для чего же тогда Мэтьюз обивал её пороги уже второй день? Мануэла перестала понимать происходящее, она полностью отдалась течению, поставив лишь жесткие набережные в виде запрета пускать Мэтьюза в дом. Мэтьюз, между тем, нервничал. Ему предстояло играть с Сесилом уже в воскресенье, идея наладить отношения с ним во время матча теперь уже не казалась ему такой хорошей, а вместе с надеждой примириться с Сесилом таяла и надежда у него выиграть. Эндрю был на него очень зол, Джонатан ощущал вину, да еще и знал, что злость соперника не напрасна, он тревожился и волновался, а это были самые верные симптомы будущего проигрыша. В тщетной попытке собраться он проводил в тренировке каждый день — а еще в тщетной попытке не думать о Мануэле. Марк даже выразил удивление тем, что сын вдруг стал так скрупулезно заниматься, но вопросов задавать не стал. Вся семья Джонатана несколько дней расспрашивала, почему он больше не приходит с Мануэлой и не говорит о ней, а получив известие о том, что они поругались, немного притихла. Джонатан понял, что Мануэла была права насчет его семьи — когда ему понадобилась их поддержка, они поддержали его. Больше уже не было едких шуток и подколов, Рипли ходила по дому с грустным видом, Миа беспрестанно задавала вопросы о Мануэле, предлагала различные методы примирения, но она не знала, что именно произошло, а потому все эти методы были бессмысленны, а Джонатан не мог ей этого сказать. Он и сам был мрачнее тучи который день, единственное, что занимало его голову хотя бы ненадолго — мяч, который он колотил о стену, отрабатывая удар за ударом. Вспоминая, как он смеялся над Сесилом и его почти фанатичным упорством, Джонатан теперь понимал — было в этом упорстве некое искусство. Он оттачивал каждое движение настолько, чтобы оно засело в мозгу, стало автоматическим, чтобы он мог бить не глядя, чтобы чувствовать ладонью, где именно находится мяч на сетке ракетки. Всего неделя напряженных тренировок — и Мэтьюз, наконец, понял, как Сесил так ловко забрасывал мяч под самую сетку, едва его касаясь. Разумеется, до его мастерства Джонатану было еще далеко, но оттого, что он коснулся этого таинства, что-то в нём воспрянуло. Теперь он поднимался на тренировки без ощущения сосущей тоски на душе, теперь ему это было вроде бы даже в радость. Он стал чувствовать себя лучше, несмотря на то, что перестал высыпаться. В пятницу он выбросил запрятанную в спортивную сумку пачку сигарет, а в субботу поднялся на тренировку на час раньше. К вечеру весь Жардан снова стекался в Виньябле, но Джонатан проигнорировал уведомление в снэпчат, решив, что в этот раз ему у Уоттса точно делать нечего. Он не знал этого, но вечеринку у Кэмерона решили в тот день проигнорировать и Мануэла, и Адель, и Сесил. Все трое сидели утром субботы в Шато де Перль, завтракали и обсуждали прошедшую неделю в КГН, когда сотовые всех троих вздрогнули от вибрации. — Напоминание про тусовку у Уоттса, — фыркнула Аделия. — Я пас, — быстро произнесла Мануэла, словно не желая говорить об этом дольше одной секунды Аделия подняла голову, пытаясь прожевать круассан и покивала. — Я тоже не поеду, — согласилась она. — Еще не хватало столкнуться там с ублюдошным Вудкастером. Пошёл он к чёрту, этот Кэмерон. — Мне уж точно нечего делать там без вас обеих, — лаконично отметил Сесил, накалывая на вилку вишню, оставшуюся от десерта. Вишня скользила по тарелке, не желая быть пронзенной, Аделия быстрым движением схватила её пальцами и сунула в рот. — Значит, пропускаем? — обобщила она. — Я не уверена, что захочу ехать туда и в следующий раз, — промолвила Мануэла тихонько. — Да, предлагаю вам завязывать ошиваться в этом притоне, — снова согласился Сесил. — Есть места и поприличнее. — Ты прав, — покивала Аделия. — Виньябле, к тому же, уже порядком осточертел. — Ты уже готовишься к игре? — как бы невзначай спросила Мануэла. — Да, — лениво и будто бы неохотно протянул Сесил. — По правде говоря, я не очень хочу играть с Мэтьюзом. — Почему? — удивилась Адель. — Неплохая мотивация размазать его по стенке. — Как бы мне не запустить мяч прямо в его самодовольную рожу вместо корта, — резонно заметил Эндрю. — Предлагаю перестать об этом говорить, — промурлыкала Мануэла. Оба её собеседника мгновенно замолкли.***
— Мы поедем в Виньябле? — спросил Дюаваль, лениво размешивая кофе, сидя за овальной барной стойкой на кухне. — Соскучился по Уоттсу? — усмехнулась Коллин, поджаривая тосты с яйцом на плите. — Доктор говорит, тебе вредны громкие звуки и яркий свет, так что — нет. — Брось, — поморщился Элиот, — там как раз и нет никакого света… Осточертело в четырех стенах. — Ты две недели назад очнулся, — отрезала Коллин. — Слушай, что говорит тебе врач. — Он запрещает мне даже появляться на съёмках, — пожаловался он. — А режиссёр уже грозился меня уволить! Коллин отложила лопатку и воззрилась на Дюаваля с сердитым выражением лица. — Элиот, я тебе не мать. Хочешь — иди на все четыре, если не заботишься о своем здоровье. — Ладно, ладно, не ворчи! — Он замахал руками. — Я хотел вытащить тебя куда-нибудь, тебе и самой, наверное, тут надоело. Она не ответила, продолжив готовить. Ей не надоело, наоборот, жить в Жардан было даже забавно, учитывая, что она не рассчитывала на такой подарок судьбы, даже когда Натали обещала ей это. Сразу после выписки Дюаваля он уговорил её остаться на ночь, следом — ещё на одну, и Коллин уже начала привыкать к этому несуразному дворцу, который он называл домом. Поместье Вуаль Руж — Алый Парус — было одним из построенных на отшибе Жардан маленьких особняков под сдачу, Мэтьюз предвидел и такое применение своему Саду. Алым оно было в самом деле — стены красного кирпича обрамляли нежно бежевые фигурные оконные проёмы, на парус оно тоже чем-то отдаленно было похоже — фасад выдавался во двор, образуя полукруг, а из-за того, что особняк стоял на краю холма, казалось, он и впрямь вот-вот поплывёт под следующим дуновением ветра. Траты на аренду, по мнению Коллин, были излишними — половина комнат была заперта, чтобы не пришлось тратиться на прислугу. Да, в доме Элиота не было слуг, наверное, именно поэтому этот особняк был так пуст и одинок. В субботний вечер родители Дюаваля отчалили немного отдохнуть, и Коллин осталась с их сыном наедине. Она была рада тому, что Элиот пускал её в свою спальню, спать в этом пустом, наполненном эхом доме было даже страшновато. В комнате хозяина всё было так, будто он въехал только вчера. Такая обстановка царила во всем особняке, Элиот не распаковал половину вещей, на столе в его спальне даже лежал чемодан, а единственным, что придавало комнате жилой вид, были журналы, ворохом лежащие на столе и полу — и все были открыты на странице с фотографиями Элиота или его интервью. Большинство вещей лежало в ванной комнате, примыкающей к спальне — там была большая часть одежды, вне сцены Дюаваль напяливал на себя всё самое простое. Вот и теперь он сидел перед Коллин, ожидая свой ужин, в серой футболочке с изображением каких-то мультяшек, чёрных спортивных шортах и оксфордах, надетых на босую ногу. Ходить дома в уличной обуви тоже было негласным правилом этой семьи. Как оказалось, Элиот абсолютно ничего не умел делать сам — даже приготовить себе самый простенький ужин вроде яичницы или тостов — Коллин поняла это еще в первый день, когда въехала сюда. Дюаваль играл в джентльмена и спросил, не хочет ли она чего-то, она попросила его налить кофе и сделать ей тост, на что он вернулся спустя четверть часа и удивленно выдал, что кофе — не кофе. Заинтересованная таким раскладом Коллин пошла вместе с ним посмотреть и обнаружила, что кофе — это зёрна, залитые кипятком, которые отчего-то не растворились. Ответив, что это в самом деле не кофе, она вылила содержимое и принялась искать кофемолку. С тех самых пор готовила только она, либо Беатрис, но той приходилось отлучаться на работу, и Коллин часто оставалась вдвоем с Дюавалем. Она всё ещё ощущала некую ответственность за него, хоть и понимала, что теперь не уезжает не из чувства долга. Коллин не хотела признаваться себе, что ей нравится общество Дюаваля, она даже ощущала себя особенной оттого, что он не прогнал её и всё еще забавно изображал её парня. — Твой ужин готов. — Она поставила перед ним тарелку. — Сними ноги со стола, Элиот. Он повиновался и принялся есть, смешно набивая рот. Только теперь, проведя с ним немало времени, Коллин отмечала, как сильно он отличается от того Дюаваля, что она видела на экране. Настоящий Элиот был брюзгой, он всем вечно был недоволен, его лицо большую часть времени было скучающим или сморщенным. Это вовсе не зависело от его настроения — он мог кривиться и будучи в хорошем расположении духа, казалось, просто по привычке. Как-то раз он ляпнул, что не набрал прислугу оттого, что не терпит бедноты — а поняв, что сказал, стушевался и пробурчал что-то о том, что не имел в виду никого конкретного. По мере того, как ему становилось лучше, он всё больше наглел, перестал быть вежливым, объясняя это тем, что уже привык к Коллин. Пока она в очередной раз обдумывала, какой же он настоящий, Дюаваль вдруг вскинул голову и прищурился, как он часто делал, когда был без очков — зрение у него было ужасное, он даже не различал лиц людей вокруг себя. — А ты могла бы тут жить, — проговорил он. — Так нравится моя готовка? — улыбнулась Коллин, выныривая из своих мыслей. — Ты и так всё время со мной, к чему тебе эта трата времени на транспорт, — пожал плечами он. — Почему ты хочешь, чтобы я осталась? — напрямую спросила вдруг она. — Я же… девушка не твоего уровня? — А где мой уровень? — Элиот поднял взгляд. С секунду Коллин смотрела ему в глаза, а затем рассмеялась, непонимающе покачав головой. — Я не знаю… Я останусь, если хочешь. — Вот и славно. — Элиот протянул ей тарелку. Коллин взяла её, пряча глаза, ей всё мерещилось, что это такая хитрая актёрская игра, будто бы Дюаваль играл роль всю свою жизнь. Что бы он ни говорил ей — ей отчего-то не верилось, даже в те его слова, в которые очень хотелось поверить.***
По странному стечению обстоятельств не посещать Виньябле в ту субботу решили и Фергюсоны. Порш и Дейдра всю неделю до выходных ходили с хмурым видом, не желая показывать сестре, что напуганы. Они не были напуганы на самом деле, но решили поосторожничать — соблазн вышвырнуть девчонку был велик, но сдаваться отцу с повинной сёстры точно не были намерены. Портия демонстративно не говорила с Хантер, решив, что до тех пор, пока ей нечего сказать, она не станет тратить на мерзавку слов, а Дейдра, напротив, стала говорить с Золушкой чаще. Она не хотела признаваться сестре, но поступок Хантер не только впечатлил её, но и заставил усомниться в том, что подмять её под себя будет так уж просто. Сестра больше не вела себя, как жертва, и Дейдра понимала — от её выбора стороны будет зависеть преимущество. Встань она на сторону Хантер — и Портия осталась бы бессильной. Ссориться с родной сестрой ей не хотелось, но и новенькая сестра была ей, признаться, почти по душе. Дейдра раньше Порш оценила, насколько Хантер похожа на них, а главное — похожа на отца, и это внушало ей некоторое уважение к гостье. Хантер же всё еще не могла избавиться от мыслей, что сёстры что-то замышляют против неё. Она не верила в столь скорую победу, хоть козырь у неё был и существенный, но всё же она остерегалась. Однако шли дни, Порш и Дейдра вели себя тихо, а это могло значить только одно: они ждали момента, чтобы ударить. Хантер и тут была на шаг впереди них — Люк уже знал о непослушании дочерей, но вскройся правда, это лишь сильнее бы её потопило. Бояться, однако, она перестала. Настороженность никогда не была ей чуждой, а вот страх совсем отпустил — похоже, так в ней говорили гены Фергюсона. Сидя в столовой, она чинно попивала кофе перед сном — от пары чашек Латте ей всегда отменно спалось — и пролистывала какой-то исторический роман, что взяла в библиотеке особняка. Она не спешила признавать это, но жизнь, кажется, становилась не такой уж невыносимой, в КГН Хантер делала успехи по учебе, а дома — успехи по выживанию. На мгновение отвлекшись от книги, Хантер задумалась. Дома? Давно ли Фёлль дель Олив стал для неё домом? Казалось, все в этом особняке были к ней враждебны, кроме отца, но отчего-то в этой среде она, как доисторический ящер, приспособилась и выживала без заметных усилий. Дома в долине Хантер любили дядя и тётя, к ней с неким подобием заботы относился брат, но ей всегда казалось, что ей чего-то не хватает. Неужто двух злых сводных сестёр? Или осознания того, что её место, возможно, куда более высоко, нежели она привыкла думать?***
У Кэмерона Уоттса день не задался с утра. Он проснулся с больной головой, принял три таблетки обезболивающего, но они упорно не желали действовать. На завтрак подали дрянь, после Вейдер перенёс встречу на два часа позже, Кэмерон начинал злиться, он ненавидел, когда что-то шло не по плану, а на этот раз не по плану шло всё. К вечеру Вейдер всё же привёз ему дури, Кэмерон успел съездить в какой-то ресторан в Эл-Эй и поесть вкусного, но настроение было безбожно испорчено. К тому времени, как на Жардан Рояль опустилась темнота, хозяин хорошенько поднабрался, чтобы гости и шум так отчаянно не раздражали его. Среди снующих малолеток и бедно одетых парней и девиц из Пасадены, Кэмерон заметил и Уэстбрука, слегка удивившись тому, что детектив всё еще в Виньябле. Смерти прекратились, все мелкие барыги, которых Артур выловил в особняке, оказались левыми, убийца залёг на дно, а значит, по сути, вынюхивать в особняке больше было нечего, теперь глаза и уши Бензли, казалось, неотрывно следили за самим Уоттсом, он почувствовал еще большую злость. Тронный зал был пуст. Дюаваль со своей новенькой сиделкой отлеживался дома, Мануэлу и её свиту можно было и не ждать, Уоттс это понял еще до начала вечеринки, Мэтьюз наверняка всё еще дуется — а что насчёт близнецов? Сидя за столом, Кэмерон набрал номер Грэга, который сообщил ему, что выслуживается перед отцом до понедельника и не придёт. Если же Грэг не шёл к горе, туда не шла и его сестра, Кэмерон с раздражением сбросил вызов. Не приехал даже Дэмьен, даже не взял трубку, Уоттс растянулся на диване посреди тронного зала, будучи окончательно обозленным. Какого черта? Все они и раньше относились к нему не особенно уважительно или тепло, но проигнорировать вечеринку? Возможность надраться за чужой счет была жардановцам по боку, траты их не волновали, все они приходили сюда из чувства собственного достоинства — все были здесь, и каждый в отдельности хотел быть тоже. Виньябле был как большая сцена — каждый приходил показать себя и посмотреть на других. Актёр Дюаваль здесь тешил своё самолюбие, Грэг, Дэмьен и Джонатан утоляли жажду, снимая бесчисленное количество баб, принцессы вроде Аделии и Изабель, напивались до беспамятства и делали то, о чем никогда не узнали бы их отцы, а такие, как Мануэла и Сесил — просто смотрели сверху вниз абсолютно на всех, абсолютно всех называя сбродом, и степенно уходили, упиваясь своим превосходством абсолютно надо всеми. Сегодня все они решили провести время иначе, и вот — Кэмерон возлегает в тронном зале совершенно один. Такой расклад ему решительно не нравился, пускай, ему и было плевать, в сущности, на каждого из своих соседей в Жардан, но без них его вечеринка теряла свой привычный колорит, он уже ощущал, как в Виньябле повеяло тоской. Не на кого было кидать восхищенных взглядов, какие обычно кидали на платья Аделии и бриллианты Мануэлы, не о ком было перешептываться, как перешептывались о Вудкастерах и Кикенфилд. Даже сцепиться было некому — любитель поразукрасить морды Дэмьен Марлоу пропал куда-то без вести. Пока Кэмерон нанюхивался и утрамбовывал кокс вином, Дэмьен сидел в беседке около своего особняка. Он видел несколько пропущенных от Уоттса, но ему было плевать в ту секунду и на него, и на его тусовку, и на всё на свете остальное. Он не знал, куда деть себя, с самого ужина. Того самого, на котором он сидел вдвоем с матерью, в полной тишине, вначале даже не замечая, что что-то не так. Равенна, маленькая юркая женщина с длинными пепельно-светлыми волосами, курносым носом, ямкой на подбородке и неестественно темными бровями, перебирала хлеб. Сын не сразу заметил, что лицо её совсем отсутствующее. — Дэмьен, ты брал хлеб с пармезаном? — мелодичным голосом осведомилась она. — Ты взял его весь? Почему его больше нет. — Что с тобой? Я вообще не брал, — отмахнулся сын. Он поднял голову, Равенна положила хлеб и оперлась на руку. — Не могу так, — протянула она. — Дорогой, у меня для тебя не очень приятная новость. Сын отложил ложку и снова посмотрел на Равенну. Только теперь он заметил, что отец не спускается к обеду, это ведь не значит… — Я и Вернон решили развестись. — И как только этот певучий голос может выдавать такие разрушительные вещи? Дэмьен глядел в стол, ощущая, как разливается по телу неприятный холод. Захотелось вскрикнуть, остановить её, заставить замолкнуть, остановить время хотя бы на секунду, чтобы дать себе передышку. — Для тебя ничего не изменится, — говорила Равенна таким спокойным тоном, будто не муж уходил от неё, а всего лишь испортилась погода на улице. — Просто папа будет появляться в особняке немного реже, чем раньше. — Немного реже? — справившись со стучащим в висках пульсом, повторил Дэмьен. — Он же не съедет к… — Дорогой, времена меняются. — Мать продолжала гипнотизировать его голосом, — Папу и Криса теперь никто не станет осуждать. — Что? — хрипло выкрикнул Дэмьен, вскинув взгляд на мать. — Ты! Ты должна осуждать его! Почему ты так спокойна? Он не знал, что еще спросить, Равенна вздохнула и, протянув руки через стол, взяла ладони сына. — Дэмьен, мы с твоим отцом живём в фиктивном браке не шесть лет, как ты думал, — лаконично кашлянула она. — А уже почти двенадцать. На мгновение столовая поплыла в глазах, Дэмьен хотел выдернуть руки, но не мог — что-то сродни чувству вины мешало ему грубо обойтись с матерью. — Послушай, дорогой, ты должен отнестись с пониманием, — продолжала Равенна. — Я давно уже простила Вернона за всё, я не знала печали все эти двенадцать лет, и ты тоже. Он очень много отдал нам с тобой. Папа тоже имеет право быть счастливым. — Почему он не может быть счастлив, имея то, что есть, — почти прошептал Дэмьен, безуспешно борясь со злостью. Она захлёстывала его. Дэмьену хотелось рыдать оттого, что он просто не имел права злиться. Мама всё говорила верно: Вернон отдал ей и сыну много лет, они оба ни в чем не нуждались настолько, что до восемнадцати Дэмьен и не подозревал, что между родителями нет связи. Но почему именно так? Почему этот чертов Крис? Почему мужчина? Дэмьен не был гомофобом, среди его окружения люди по-разному относились к меньшинствам, но открыто никто неприязни не выказывал, и он заразился подобным отношением. Но он, как и многие ему подобные, был терпим к другим, не впуская чужеродное в свою жизнь. Дэмьен боялся. Огласки, сплетен, порицания и позора. Теперь отец уедет из Жардан, никакой огласки не будет, семья спасена от позора, но внутри Дэмьена всё равно всё словно сжималось в пустоту. Он всё разрушил. Хрупкий мир, державшийся на молчании троих людей, был разрушен сказанным словом. И вот, уже почти час по окончании ужина Дэмьен сидел в беседке, опершись спиной и вытянув ноги, чтобы полностью укрыться за её низкими бортиками, и курил. Он не мог совладать с собой, не мог обуздать свою злость, не мог заставить себя не винить отца, хотя и хотел перестать винить. Вернон даже не осмелился сказать лично, сбежал, как трус, взвалив всё на плечи матери. Дэмьен знал, как ей было нелегко признаваться ему — она ведь знала, какой строптивый нрав бывал у сына, и наверняка боялась злить его где-то в самой глубине своей души. Дэмьен редко бывал агрессивен, но всё же временами это случалось, он впадал в состояние некоего транса, в котором злость захлёстывала его с головой, лишая способности мыслить, но так бывало только если повод для ярости был значительным. Нынешний не был. Ещё больше, чем злость, Дэмьена накрывала неясная тоска, столько месяцев подряд он старательно забивал в себе мысли о том, что думает по поводу отца, теперь обида распахнула в его сознании дверь, сдерживаемую стыдом и тактом. Образ жизни Вернона был отвратителен сыну. Когда кто-то рядом с ним говорил «гомосексуалист», «гей» — в его сознании всплывали образы людей нелицеприятных, но бывших от него далекими, если же кто-то произносил это презрительное «педик» — вот тут Дэмьен думал об отце. Он разочаровался в нём в момент, когда узнал о нём и Крисе, и хотя не считал себя гомофобом — по отношению к Вернону он им был. Где-то в его душе, разумеется, была и любовь к отцу, взрастившему его в достатке и ласке, но месяц за месяцем она словно ржавела от всего того, что Дэмьен чувствовал, глядя на него или говоря о нём. Становилось невыносимо. Дэмьен вертел в руке телефон, не зная, как быть — ему хотелось разделить беду с другом, но в то же время не хотелось говорить о ней вовсе, как будто если он не скажет о ней кому-то вслух, это отсрочит грядущий кошмар. Кошмар Дэмьен не преувеличивал — развод обещал быть тяжелым, даже притом, что супруги расставались полюбовно. Помимо само собой разумеющегося скандала в прессе и свете дом Марлоу ждал раздел имущества, Дэмьену придется начать работать, ведь алиментов Вернон выплачивать не был обязан. Равенна утверждала, что отец будет помогать Дэмьену во всём, но деньги отца отчего-то становились теперь ему в тягость. Всё же он набрал номер Грэга. Тот долго не отвечал, и Дэмьен подумал, что он, должно быть, уже убирается в Виньябле, и даже подумал, не будет ли полезным ему самому наведаться туда, но Грэг, меж тем, наконец, взял трубку.***
Телефон Вудкастера верещал так назойливо, что Мэдли силой толкнула его брату в руки. Он стоял напротив окна в её комнате, подставив правую щеку, а цепкие пальчики сестры держали его за подбородок. Она накрасила губы помадой кораллового цвета, а затем, поставив флакончик, притянула Грэга к себе, он зажмурился, а Мэдли крепко поцеловала его в щеку, оставив яркий отпечаток. На лице Грэга уже было с десяток разноцветных отпечатков, места на правой щеке не осталось, и она развернула его к свету другой стороной. — Почему ты не можешь сделать этого без меня? — недовольно пропел Грэг, отстраняя от уха телефон. — Я думал, именно для этого Господь предусмотрел вам такие большие рты. — Я не могу накрасить всеми сразу, — отмахнулась Мэдли. — Господь предусмотрел для подобного братьев-близнецов. Заодно я пойму, идёт ли к моим волосам. Недовольно цокнув, Грэг снова прижал трубку к уху и, наконец, поздоровался. — Нет, я не поеду сегодня к Уоттсу. — Он закатил глаза уже не впервые за сегодня. — Всё ещё играю в хорошего парня, чего и тебе советую. Дэмьену играть в хорошего парня было не с кем. Перед матерью лебезить не было нужды, перед отцом — желания. Он так и не решился рассказать Грэгу о разводе, решив отложить это на следующий день, а потому быстро распрощался с другом и повесил трубку. Разговаривать, по сути, больше было не с кем, когда вдруг в голову ему пришла совершенно дурацкая идея повидать Мануэлу. Зазноба должна была облегчить его грусть хотя бы своим видом, как иначе? Он сел в машину и уже через четверть часа мчался по гладкому, словно каток, асфальту жардановских дорог. По пути он набрал подруге, но она не взяла трубку, и Дэмьен решил просто постучать к ней в дом, наверняка зная, что сегодня она точно не гостит у Кэмерона. Экономка попросила его подождать в холле, пока она зовёт хозяйку, но Дэмьен велел передать, что ждёт в машине. Он знал, что ждать придется долго, даже если Мануэла согласится — девушкам вроде неё на сборы требовалось не меньше часа. Но она вышла скорее, чем он предполагал. Раскрыв дверцу, Мануэла села на пассажирское сиденье его крошечной спортивной Ауди, и он удивленно оглядел её, ожидая увидеть улики столь скорых сборов. Они были — Мануэла завязала волосы в хвост, глаза её были ненакрашены, и только приглядевшись, Дэмьен понял, почему — Мануэла плакала не меньше получаса назад! Это отчетливо было видно по красным уголкам глаз и припухшим векам. Раздумывая, ревёт ли она по Джонатану или просто по своей опороченной чести, Дэмьен вырулил на дорогу, ведущую к выезду из Пуарье. — Ты о чём-то хотел поговорить? — будто бы напомнила Мануэла, перевязывая волосы ещё раз. — Да, но для начала я хотел бы купить выпивки, — кивнул Дэмьен. — Почему ты не у Уоттса? — Не до веселья, — коротко отрапортовал он, ведя. — Расскажи пока, как ты? — Мне тоже не до веселья, — согласилась она. На минуту воцарилось молчание. Ауди подъехал к круглосуточному магазинчику на выезде, Дэмьен развернулся к своей спутнице. — Чего тебе взять? — Брют, — отмахнулась она, Дэмьен кивнул и вышел. Себе он взял Егермайстер и энергетик. Раскупорив бутылку прямо за рулём, он приложился к ней и принялся рассказывать Мануэле об ужине. — Это кошмар, — наконец, признала она, выслушав его. Она уже глушила свой Брют из маленького пластикового бокала, который Дэмьен купил для неё, сидя рядом с ним на бордюре. Впервые в жизни он рассказал кому-то постороннему свою грязную тайну, кроме Грэга, об ориентации его отца никто не имел понятия, тот божился, что не сказал даже сестре. — Кошмар — что именно? — уточнил Дэмьен. — Что тебе придётся обеспечивать себя, — незамедлительно ответила она. — Ты ведь должен окончить учебу! — Я окончу учёбу, — поморщился он. — Отец будет присылать нам деньги, пока я не закончу КГН, но я не хочу его денег, понимаешь? — Почему? — удивилась Мануэла. — Он ведь твой отец, ты можешь не поддерживать его решений, но почему запрещаешь ему помочь тебе? — Я чувствую, что он откупается от меня, — фыркнул Дэмьен. — Он давал тебе деньги всю твою жизнь, — изумилась Мануэла. — В чём же разница? Дэмьен не ответил, он не знал, в чём разница. — Ты страдаешь… из-за чего? — помотала головой Мануэла. — Ты давно знал, что у родителей не любовь, это не удар. Отец от тебя не отказался, он тебя любит… В чём же дело? — Наверное, я эгоист, — заключил Дэмьен. — Не хочу, чтобы отец был счастлив, хочу, чтоб счастлив был я. — Хорошо, что ты это признаешь, — отметила она. — Считаешь, я должен побороть это в себе? — Дэмьен обернулся на неё, отпив из бутылки. — Да, — кивнула она. — Просто потому, что ты ничего не можешь изменить. Твой отец сделает то, чего хочет, поссорившись с тобой или нет, хотя бы потому, что считает, что заслужил это. Он столько лет жил в опале — и вот теперь мир стал таким, что он больше не должен бояться. Он чувствует эту свободу, все меньшинства сейчас воспрянули. — Но ведь я его сын, — возмутился Дэмьен. — Да и не хочу я заставлять его что-то менять, я лишь хочу сохранить свой мир, который он разрушил. — Это иллюзия, а не мир, — отрезала Мануэла. — Двенадцать лет было иллюзией, забудь об этом. Тебе стоит примириться с отцом, даже если ты не до конца искренен с ним, многим приходится идти на подобное лицемерие, даже мне. — Тебе? — удивился Дэмьен. — О, в твоей-то семье всё идеально. Мануэла невесело усмехнулась. — Идеально? Для Гаспара, может быть. Но все молодые и вышедшие красивыми дочери — разменная монета, будто бы ты не знаешь. Дэмьен не нашёл что сказать. — Отец так с тобой не поступит, — наконец, выдал он. — Он дает мне волю, покуда ему это по душе, — качнула головой Мануэла. — Я могу выбрать любого из Жардан — но только из Жардан, и им подобного статуса, на самом деле руки мои связаны. — Ты же не хочешь бедняка? — удивился Дэмьен. — Разумеется, не хочу, — усмехнулась Мануэла. — Нас — меня, Адель, Мэдли и всех, кто здесь родился — растят зависимыми. Мы сами поступаем так, как хотят того наши отцы, мы не выберем бедную жизнь. Они делают всё очень верно, это — повиновение. Они говорят «ты ведь и сама это знаешь», и ты и впрямь сама знаешь… Прости, я напилась. — Продолжай, — незамедлительно отозвался Дэмьен. — Я пытаюсь сказать… Мой отец меня разменной монетой не мнит, но я знаю, что я — его козырь. Мы оба лицемерим друг с другом, он — засыпает меня украшениями и всем, что я пожелаю, стараясь сказать «ты свободна», на деле же я совсем не свободна, и не была с самого рождения. Я — веду себя смирно и выполняю его волю, делая вид, будто бы выбираю это сама, на деле же я подчиняюсь. Я не хочу признавать, потому что я… хочу подчиняться, понимаешь? Мне от этого только лучше, выберу богатого мужа — только выиграю. Дочерям Жардан нет смысла брыкаться, мы достаточно умны, чтобы понимать, что эта золотая клетка — лучшее для нас. — А как же любовь и всё прочее? Свобода выбрать того, кого хочешь? — Именно поэтому мы в клетке, — покивала Мануэла. — Нас не выпускают из неё, чтобы мы не поняли, каким бывает мир. Что есть другие люди, не такие гнилые, как мы. Дэмьен откинулся на руки и глубоко вдохнул. — И ты согласна на гниль? — промолвил он. — Даже на такого, как Мэтьюз — который людей за деньги продает? — На Мэтьюза я не согласна, — она мотнула головой. — Но мир большой, а богачей в нём еще больше. — Ты говоришь… Ведь ты знаешь, какой мир, — вдруг вспомнил Дэмьен. — Что не все люди такие. — Всё, что я знаю — люди вокруг разные. Гниль есть и там, и там, но я всё еще слишком мало знаю о том, что находится за пределами Жардан, может, и есть там идеальные, искренние, любящие, но… Представь, что бы выбрал ты? Неизвестность или неизвестность и благополучие в придачу? — Все привыкли уже считать, что жардановцы — гнильё, — протянул Дэмьен. — Как это понять? Я не считаю себя гнильём. — Я тоже, но, тем не менее, мы гнильё, а знаешь, почему? — улыбнулась Мануэла. Дэмьен решил, что должен знать, но ничего не смог придумать. — Ну? — Он вскинул голову. — Потому что не бывает плохих или хороших людей. Бывают такие, как тебе нравится, и не такие. Мануэла откинулась на спину и положила затылок на траву. — Но всё же мы — гнильё? — переспросил Дэмьен. — Для нас с тобой — нет. Для нас бедняки, озлобленные, завистливые, они — гнильё. Для них — мы, люди, которые ничего не добились своим трудом. А в чём она, эта польза труда? Быстрее стареть? Дэмьен расхохотался. — Труд облагораживает вроде бы, — отозвался он. — Наши отцы трудились, и они для бедноты такое же гнильё, — фыркнула Мануэла. — Я давно думаю об этом, ещё когда в моём бутике накинулись на меня года три назад. Какая-то женщина, в ней было столько желчи и злобы, она сказала: «ты не знаешь, что такое бедность, когда нет денег даже на еду и лекарства». А разве я должна? Разве я виновата в том, что мне повезло больше, чем ей? Люди ненавидят, когда что-то достается другим без труда, но все они хотят без труда получить всё сами. Несправедливо. — Верно, — кивнул Дэмьен. — Почему я должен страдать оттого, что где-то в ЮАР голодает пара сотен детей? Я — не они. — Они называют это состраданием, — покивала Мануэла. — А на деле это тоже лицемерие. Они говорят «какие у вас беды?», будто бы единственная беда в мире — это голод. Да, у меня всегда есть еда, но это не значит, что я не имею права горевать о чём-то ещё. Каждый живёт, радуется и огорчается исходя из того, что имеет. Для этого ребенка кусок хлеба — это счастье. У меня другое счастье. И я не хочу, чтобы меня склоняли довольствоваться малым. Вдохнув холодного ночного воздуха, Дэмьен украдкой бросил взгляд на лежащую рядом Мануэлу. В темноте её глаза так блестели, будто в них снова собрались слёзы. — Что ты решила делать с Мэтьюзом? — спросил он. — Ничего, — пожала плечами, лёжа, Мануэла. — Я игнорирую его существование. — Разве не хочется выместить всю свою злобу? — подсказал Дэмьен. — Я думала, убью, — проговорила она шёпотом. — А на деле мне так пусто. Я не хочу его даже трогать. — Я тоже думал, убьёшь, — улыбнулся Дэмьен. — Ты такая боевая. — Почему же? — удивилась она. — Я вроде бы никогда ни с кем не воевала. — Я и сам не знаю, это у тебя во взгляде, — отозвался он. Лёжа рядом с ней, Дэмьен почувствовал, как злость его утихла. Тоска, камнем лежащая где-то в районе диафрагмы, конечно, никуда не делась, но глубоко внутри он почувствовал то, что заставило его на минутку возгордится собой — принятие. Снисхождение и принятие. Он позволит отцу делать, что ему хочется, просто потому, что может позволить. Он стерпит и в другой раз, когда увидит Вернона, сделает вид, что новость его совсем никак не коснулась. Такая тактика была ему как нельзя кстати хотя бы и потому, что была единственной из доступных.***
Не дождавшись никого стоящего на своей вечеринке, Кэмерон решил, что веселиться всё равно необходимо, а в одиночестве для этого был только один толковый способ — наркотики. Поднявшись в тронный зал, он уже держал в руках пластиковую банку с Валиумом. Отставив подальше алкоголь, он высыпал все таблетки на стол и выложил из них улыбающуюся рожицу. После взял несколько штук и стал методично глотать, запивая газировкой. Проделывал Кэмерон все эти манипуляции с такой педантичностью, будто не употребил целую бутылку вина с час назад. Откинувшись на спинку кресла, он принялся разглядывать потолок, ожидая эффекта, попутно теребя цепочку на шее. Это была женская тоненькая золотая цепочка Робин с кулоном-сердечком, она была коротковата Кэмерону, но держалась свободно, то и дело заваливаясь в широкий ворот серой футболки с черным рисунком каллиграфии. Волосы Кэмерона ещё сильнее отросли, сегодня он сам стянул их в маленький хвостик-петельку на затылке, теперь он рассеянно водил пальцами по стриженным вискам, даже на них волосы были уже слишком длинными. Совсем забив в последнее время на внешний вид, Кэмерон ограничивался душем по утрам, не беря в руки даже бритвы, потому теперь его подбородок порос мелкими колючими щетинками. Уоттс закурил, из-за родинки над губой он казался усмехающимся, сжимая губы, но в следующую же секунду он вынимал сигарету и, забавно мотая головой, начинал подпевать словам какого-то рэпера, грохочущего на весь особняк. Ему было настолько скучно, что даже не хотелось никого трахать. Кэмерон только ждал, когда же подействуют транки, чтобы забыться. Казалось, прошло несколько лет, когда он вдруг обнаружил себя снующим в столовой, зажигая спички с вензелем и бросая их по сторонам. «Я решил поджечь особняк? Так себе эффект у этих…» — только успел подумать он. В следующий раз он очнулся около тронного зала. Рядом с ним сидело четверо неизвестных, кажется, из бедных, сам Уоттс практически спал на диване, закручивая цепочку на палец. — Что за дерьмо! — разозлился он, поднимаясь. Апатия завладела им полностью, выпрямившись, Кэмерон принялся сгребать в руку таблетки со стола, которых даже почти не убавилось, так хреново он рекламировал их эффект своим видом. Взяв у кого-то бокал с вином, Уоттс запил сразу с десяток. — Не слишком? — проканючила какая-то девица-блондинка неприятным голосом. Уоттс был слишком зол, чтобы отвечать. Он пошел вниз, на ходу закуривая ещё, танцовщицы вокруг начали его раздражать, одиночество — того пуще, он пихнул одну из девиц в бок, она взвизгнула, Кэмерон собрался пойти мимо, но вдруг цепкая ручка схватила его за запястье. Обиженная танцовщица притянула его к себе, Уоттс пораженно взглянул на такую наглость, и тут, кажется, подействовали таблетки. Девчонка напротив была стройной, темноволосой, с апатичными чертами лица и хищным взглядом, она улыбнулась и принялась танцевать вокруг хозяина. Косметики на ней было больше, чем одежды — всего-то подобие купальника, да тонны сверкающей пудры на щеках. Кэмерон и не заметил, как втянулся в это подобие танца, прижав девицу к стене, он укусил её за нос. Ему ответом послужил громкий хохот, а затем девичьи руки поползли под его футболку. Дальнейшее было смутно, Уоттс пьянел, веселел и совершенно зверел, за какие-то четверть часа он вдруг стал бодрым, словно проспал целую ночь. Он пил вино из горла, держа танцовщицу спиной к себе, просунув руку ей под бюстье. Она плясала по большей части на корточках, терлась макушкой о его ремень, Кэмерон не знал, как это должно было его заводить, но заводило кошмарно. В какой-то момент ему пришла идея заняться сексом с девчонкой прямо здесь, на глазах у всех, она, к тому же, была, похоже, только за, постоянно пытаясь расстегнуть его брюки и стянуть футболку. Остановило его только одно — всё в глазах поплыло, руки и ноги занемели, и Уоттс с грохотом обрушился на пол, словно камень. Лицо танцовщицы виделось ему будто во сне, она убирала волосы за уши, глядя ему в глаза и что-то взволнованно говоря. Кэмерон попытался произнести, что он в порядке, но рот издал только какой-то неразборчивый вой. Пальцами Уоттс поскрёб пол, девушка снова расхохоталась над ним, что-то крича по сторонам, Кэмерон решил, что пора заканчивать комедию, и стал подниматься. Тело как будто было набито резиной, мышцы непроизвольно сокращались и расслаблялись там, где это было совершенно не нужно. Едва не сев на шпагат, Уоттс сумел подняться и повиснуть на лестничных перилах. Музыка играла ужасно громко, но он всё равно не мог разобрать слов. Девичьи руки гладили его по спине, пока он сосредоточился на дыхании. Решив, что шанс переспать с танцовщицей и устроить грандиозный Цирк дю Солей ещё не потерян, Кэмерон обернулся и заключил девчонку в объятия. В следующую же секунду они оба повалились на пол, танцовщица, благо, оказалась сверху. Она продолжила смеяться, Уоттс раскрыл рот и, несколько раз облизнувшись, снова попытался издать звук. Ничего не выходило, ему всё казалось, что голову тянет к земле, потому он уткнулся лбом в пол. — Ты живой? — услышал он голос танцовщицы. Провыв что-то в ответ, он принялся подниматься опять. Затея с сексом на публику, кажется, где-то дала сбой, с трудом поставив на пол обе коленки, он остановился. «Проклятье, да что ж такое», — мысли отчего-то приходили в обычном режиме, тогда как движения явно на несколько минут запаздывали. Простояв на четвереньках по ощущениям с пару часов, Уоттс, наконец, поставил и локти. Он с усилием поднялся на руках, продолжая разглядывать пол. Всё шло какими-то белыми кругами, он поморгал, но тут чья-то рука взяла его за плечо и потянула вверх. Уоттс почти уверовал в Господа, но спустя секунду перед его лицом оказалось лицо Дэмьена. — Ты что это? — спросил его голос. — Ну, надо же, кто пришёл! А мы уже не ждали, Ваша Светлость! — саркастично ответил Кэмерон. Точнее, он подумал, что ответил так, на деле он издал громкий нечленораздельный крик в лицо другу, а после сделал шаг вперед и снова неуклюже повалился на пол. Теперь уже ему хотелось подняться очень сильно, он изо всех сил стал водить руками и ногами по полу, протяжно воя, но щека его по прежнему прижималась к холодному камню. Он слышал голоса вверху, ему казалось, что если он слышит и интерпретирует чужую речь, то должен легко справляться и со своей, но на поверку всё оказалось совсем иначе. С огромным усилием повернувшись на спину, он стал закидывать ноги на стоящие рядом предметы мебели, надеясь, что как Человек-Паук непременно взберется на них, если ему удастся переместить туда ступни. С трудом поставив носок кроссовка на относительно твёрдую поверхность, он на минутку задумался, а поверхность с громким воскликом встрепенулась и побежала. Спустя время Дэмьен снова появился в поле зрения Кэмерона, который с трудом двигал головой. Он поднял Уоттса за локоть и протащил до тронного зала, бросив на кресло. Кэмерон обратил свой взор напротив — Дэмьен сел по другую сторону стола, рядом с ним примостилась танцовщица. Она была в каких-то цепочках, которые Дэмьен с интересом трогал руками, а у Кэмерона вдруг проснулась ревность к этой девице, которую он даже не знал. В знак своего возмущения он смог только нахмуриться, да и то не точно. Дэмьен и девица пили вино, а Кэмерон только сопел, размышляя, стоит ли пытаться заговорить. То, что это ему удастся, было спорным, и он не хотел бы снова выглядеть идиотом. Он не знал, но большим идиотом, чем он уже выглядел, он выглядеть просто не мог. Во время своего жаркого танца девушка не только сумела стянуть с него ремень и расстегнуть брюки, а также вытащить из заднего кармана сложенные пополам купюры общим номиналом в тысячу долларов, но и полностью с ног до головы облить его вином. Он сидел, стекая на бархатную поверхность кресла, волосы прилипли к его лбу, в кедах хлюпало, от Кэмерона исходил такой аромат, что можно было опьянеть, просто подойдя к нему на расстояние вытянутой руки. В какой-то момент он начал грызть ноготь, а от этого занятия медленно перешёл в стадию облизывания своих пальцев. Девушка повернула своё лицо к нему в один из моментов, брови её подскочили вверх, она толкнула Дэмьена в бок, привлекая его внимание. Кэмерон лизал свои ладони, походя на умывающегося кота. Около тронного зала собралось уже немало девчонок, они с интересом поглядывали на хозяина, вылизывающегося прямо посреди этажа. — А меня оближешь? — спросила танцовщица, игриво приблизившись к Кэмерону. Она наклонилась над столом, положив локти, Уоттс засмотрелся на её декольте, на мгновение прервав умывание. — Давай, — проговорила она, усаживаясь рядом с ним. Она потрогала его пропитанные вином волосы и протянула руку к его рту, проведя пальцами по губам. Дэмьен, пришедший поздней ночью, ожидал увидеть что угодно, но только не обдолбанного до состояния овоща хозяина, полностью мокрого, теперь сидящего напротив и облизывающего девчонку из подтанцовки. На его глазах она села Кэмерону на колени, призывая перейти на более интимные части своего тела, Уоттс, кажется, решил оприходовать её прямо на кресле, слизывая блестящую пудру с её ключиц и груди, пока она запускала ладони ему за пояс. Дэмьену это зрелище не показалось увлекательным, он поднялся, чтобы спуститься пониже и найти компанию поинтереснее. В толпе, снующей в холле, шла какая-то вакханалия. Девицы и парни, к четырём часам утра уже осатаневшие от музыки и алкоголя, танцевали, дрались и спали, казалось, одновременно. Дэмьен пробирался сквозь толпу, ощущая, как же ему тоскливо, как назло, ни одного знакомого лица не промелькнуло, и он направился на кухню, где было потише. Зайдя, он закурил, наслаждаясь одновременно дымом и свежим воздухом, когда вдруг приметил какого-то парня около окна. Он подошёл ближе, собираясь увериться в том, что паренёк жив, тот поднял голову в жёлтом капюшоне. — В порядке? — удостоверился Дэмьен. Пацан кивнул. — Хочешь? — Он протянул ему что-то, Дэмьен вгляделся. На ладони у пацана лежала марка в цветной упаковочке. — Продаешь? — настороженно осведомился он. — Конечно, — протянул пацан. — Не боишься? — вдруг спросил Дэмьен. — Тут убийцу-продавца ловят, наверняка кто-нибудь пасёт особняк. — Ну, и пусть себе пасёт, — усмехнулся парнишка. — А я давно поднимаю здесь, у Уоттса всегда хорошо идёт. — В каком смысле? — Дэмьен мотнул головой. Паренёк рассмеялся. — Они не могут найти этого убийцу так долго, потому что только ленивый в Виньябле не продавал, — проговорил он. — У Уоттса марок никогда нет, их же нельзя выблевать, вот он их и не раздает. Поэтому барыги сюда и ломятся, богатеям можно втридорога загнать, они всё равно возьмут. Дэмьен задумался. Информация ценной не показалась, и он отмахнулся. — Сколько? — Он кивнул на ладонь паренька. Тот назвал цену — Дэмьен не знал, была ли она завышенной — пацан был прав насчет него. Но настроение было таким паршивым, что он решил послать к чертям абсолютно всё, включая чувство самосохранения. Он отсчитал пареньку денег и взял товар. — Кстати, как тебя? — Он повернулся к парню и махнул рукой. — Риддл, — ответил тот, — Как безносого. — Он мотнул головой и заулыбался несуразной веснушчатой улыбкой. Дэмьен взял марку, обратив внимание только на маленький значок пики. Положив её под язык, он присел в столовой, ожидая начала прихода. Он оказался шустрее, чем Дэмьен ожидал, марка накрыла его неожиданно и с головой. Глаза непроизвольно расширились от пришедшей в последнюю секунду мысли, но в тот же момент сознание его покинуло.