***
Джонатан, между тем, сам не зная, зачем, решил прогуляться по корту. До игры оставалось еще четверть часа, но трибуны уже гудели, и Мэтьюз, признаться, хотел просто проверить свою выдержку. Не то чтобы он боялся толпы, но именно сегодня она его отчего-то угнетала. Выйдя под взгляды сотен переговаривающихся между собой людей, Джонатан прошёлся вдоль корта, потрогал сетку и как будто невзначай оглядел трибуну над входом, куда всегда садились болеющие за Сесила. Взгляд его наткнулся на Аделию в ярко-белом топе и такой же ярко-белой теннисной юбке, она глядела прямо на него в бинокль. Рядом с ней о чём-то совещалась Изабель, развалившись на два кресла, другие места были заняты малознакомыми людьми. Мэтьюз вздохнул и понуро пошел прочь с корта — даже воспоминания об унижении его отпустили, когда он с тоской понял, что Мануэла не пришла и сегодня. Однако он ошибся. Сбежав от тысячи глаз, он сделал шаг в тёмную раздевалку, словно попав на секунду в прошлое — около выхода стояла Мануэла. Она обняла Сесила на удачу, и он поспешил на корт, а ступни Джонатана словно приросли к земле. Он ждал, что она уйдёт вслед за Эндрю, точнее, безумно хотел, чтобы она осталась, но боялся. До ужаса боялся, что вот-вот она обернётся на него, и он снова увидит этот взгляд. Полный отторжения, отвержения ею всего, что было у них общего, деланного равнодушия и чудовищной обиды, которая не таяла, сколько ни проходило дней. Она пришла, и Мэтьюз наивно понадеялся, что пришла к нему, но воспоминание о том, что к нему она обещала не приходить больше никогда, ударило ножом в спину. Мануэла, меж тем, не двинулась за Сесилом. Она достала сигареты из сумочки и собралась пройти через раздевалку на улицу к выходу из школы, но наткнулась взглядом на Джонатана. Он понял, что это его единственный шанс, и уверенным шагом пошёл ей навстречу. Мануэла не бежала от него, она, наконец, не спрятала взгляд, проведя им по Джонатану, будто бы он был сделан из стекла. Она смотрела неотрывно ему в лицо, и в ее глазах ему виделась и злость, и страх, и мимолётная дрожь. Однако она не дрогнула. Он подошёл ближе, остановившись напротив неё, ощущая себя чудовищно глупо. Стыд заполнял Мэтьюза по шею, казалось, и форма жгла его, и ракетка в руках смотрелась по-идиотски, казалось, его лицо было клоунской маской, казалось, всё в нём должно было быть высмеяно. Он ждал, что Мануэла поднимет глаза, посмотрит на него, идиота, только усмехнётся, и он тут же умрёт от стыда на этом самом месте. Она подняла глаза, но в них не было насмешки, в них была боль — то, что и было в них теперь всегда, когда она видела его. — Не пожелаешь удачи? — тихо проговорил он, неотрывно глядя на Мануэлу. — Она тебе не нужна, — коротко ответила она. — Если захочешь, победишь. Она рванулась в сторону, но Джонатан схватил её за локоть, остановив. — Мануэла, — окликнул он, но она осталась неподвижной, будто пленница, вперившись в стену напротив себя. Насилу Мэтьюз повернул её к себе, заставив смотреть в лицо, он ощущал почти физическую нехватку её взгляда, но когда она подняла глаза, то буквально окатила его льдом, без капли сочувствия. — Хватит так смотреть на меня, — не выдержав, взмолился Джонатан. — Мануэла, чего ты еще хочешь от меня? — Я? — удивилась она, вскинув бровь, и кивнула на свой локоть, зажатый в его руке. — Я ничего не хочу от тебя, Мэтьюз, кроме того, чтобы ты оставил меня, наконец, в покое. — Нет, — не выдержав, простонал он. Отпустив её руку, он закрыл лицо руками, приводя дыхание в порядок. — Нет? — переспросила Мануэла, она на мгновение задержалась, теребя сигарету в руках. — Я не хочу этого слышать, — проговорил Джонатан сквозь ладони. — Я больше не могу слышать это от тебя. — Я согласна на вариант, в котором мы не будем разговаривать, — предложила Мануэла. — Нет, этого я тоже не хочу, — выдохнул Джонатан. Он вдруг разозлился. Ясное дело, сам на себя, но выместить злость ему было некуда, и от этого в душе у него поднимался настоящий огонь. Этот огонь заставлял руки сжиматься в кулаки, а щёки — заливаться краской, Джонатан отнял ладони от лица, чувствуя, как горячеет, словно от лихорадки. В одно мгновение он схватил Мануэлу за плечи и прижал к ближайшей стене, не давая шевельнуться. Она успела только набрать воздуха, чтобы начать возмущаться, но Мэтьюз не позволил ей сказать ни слова, он наклонился и резко, грубо и настойчиво поцеловал её, сжав в кулаке прядь её волос. Мануэла стала сопротивляться, но определенно не всем своим существом — её острые ноготки вцепились в его живот, отталкивая, носок её туфли больно прилетел по его колену, но её мягкий податливый рот отвечал на его поцелуй. Джонатан запустил руку дальше, к её затылку и прижал её голову к себе, не желая отрываться от Мануэлы даже на секунду, словно в её рту был кислород, а вокруг — вакуум. Локтями он прижимал её плечи к стене, а сам — прижимался всё теснее, желая ощутить тепло, по которому так тосковал все эти дни, он снова почувствовал сладкий приторный запах Мануэлы, и от этого на глазах его едва не навернулись слёзы. Отпрянув на мгновение, он прижался виском к её виску, зарываясь носом в её волосы, желая пренасытиться любимым запахом, одновременно не позволяя Мануэле вырваться. — Отпусти, — простонала она своим тоненьким голоском, Джонатан улыбнулся в ответ на это. — Ни за что, — процедил он, гладя её по плечам. — Опять будешь просить прощения? Сколько можно уже, я ведь сказала, не прощу никогда, — плюнула Мануэла, колотя его по плечам. — Не буду просить, — отмахнулся он. — Я просто безумно соскучился по тебе. Он снова прижал её, насильно целуя, она не могла сопротивляться, как бы ни хотела — Джонатан был раз в двадцать её сильнее, он использовал все дарованные мгновения, одной рукой держа её за плечо и не давая высвободиться, а другой — проводя по её скуле, щеке, шее, касаясь её кожи. Он так давно не делал этого, так сильно скучал по этим ощущениям, что сейчас ему было даже плевать, что она изо всех сил сопротивлялась его ласке. Сообразив, что у неё есть еще зубы, Мануэла стала кусаться, пытаясь заставить Мэтьюза отстать, но он только улыбался на это, ловко уворачиваясь от укусов, и всё равно продолжал. Пару раз ей всё же удалось задуманное, Джонатан почувствовал вкус крови во рту, но и на это ему было плевать. Он обнял её за пояс, прижимая к себе, крепко придерживая за затылок, чтобы Мануэла не смогла повернуть головы. — За что, — всплакнула она, когда он, наконец, отстранился снова. — За что такое насилие. — Я больше не могу без тебя, — категорично объявил Мэтьюз, всё еще крепко держа её в объятиях. — Не могу и всё. — Зачем ты всё это говоришь… — Он вдруг понял, что плаксивые нотки в её голосе не были ложью, она и впрямь собиралась реветь. Джонатан отшатнулся, глянув ей в лицо. — Зачем ты это говоришь, — проскрипела она, пряча глаза, в которых собрались слёзы. — Как зачем? — удивился он. — Чтобы вернуть тебя, разумеется! Мануэла, я безумно этого хочу, я не смирюсь и не отстану! — Ты деньги ставил… — Она попыталась закрыть лицо рукой, чтобы Мэтьюз не увидел её дрожащего рта, но руки были прижаты к стене. — Прости меня, наконец, — взмолился он. — Я облажался, как чёрт, но сколько можно? Мануэла, тебе ведь тоже плохо, ну, зачем ты мучаешь нас обоих? — Я мучаю? — выкрикнула она, вскидывая голову. — Я?! Это ты всё испортил! Она снова дала ему по колену ногой. — Это ты, — повторила она, слёзы снова заструились по её щекам. — Я знаю, — покивал он. — Я знаю, но что ты прикажешь мне делать еще? Что? Скажи, я сделаю! Всё сделаю, только окончи уже эту пытку, я прошу! — Нет, — просипела она, опустив голову. — Я не могу, Джонатан, я не могу это простить, оно как заноза внутри каждый раз, как я о тебе думаю, это невозможно. Я не знаю, что ты можешь сделать, чтобы я забыла такое. — Ты можешь попытаться? — шепотом спросил он, заглядывая ей в глаза. — Мануэла, хотя бы попытаться? Она отрицательно закивала головой, Джонатан не желал видеть этого, поэтому он снова схватил её за подбородок и поцеловал. Она не сопротивлялась, перестала бить его, но лучше бы и дальше била, потому что теперь от неё буквально веяло холодом. Глаза Джонатана снова наполнились слезами. «Да сколько же можно распускать нюни?!» — коротко пронеслось в голове, он оторвался от неё, глядя в её лицо, словно завороженный. Рука, которой он держал её плечо, дрожала, осознание накатывало урывками. «Я не могу такое простить, это невозможно». — Мануэла, хватит, ну, посмотри на меня наконец! — произнес он, чувствуя и в своем голосе слёзные нотки. Он поднял её голову за подбородок. — Я так больше не могу, — простонал он. — У меня нет больше сил, Мануэла. Ты не можешь вот так всё это оборвать, даже не попытавшись. — Не попытавшись? — пораженно скривилась она. — После всего, ты еще смеешь вешать это на меня? Я не виновата в том, что всё закончилось! — Нет! — выкрикнул Джонатан неожиданно яростно и громко, задохнувшись, как после марафона, Мануэла испуганно замолкла. — Не закончилось, — почти бесшумно простонал он. — Я не верю, что это конец, Мануэла, нет, прошу тебя, нет, нет, нет… Он уткнулся в её плечо, сломленный и опустошенный этой короткой фразой. В самых каверзных своих фантазиях при разнообразии возможных путей он всё равно представлял лишь один исход — Мануэла прощает его. Так или иначе, огнём, водой и медными трубами, подкупом, мольбами или хитростью — в своих мечтах он возвращал её назад. Что значит «закончилось»? Он почувствовал, как рука Мануэлы гладит его по плечу, осознал, что его трясет, словно от холода, понял, что она напугана, и даже, возможно, жалеет его, и от этой мысли ему захотелось самоуничтожиться в ту же секунду. — Скажи, что это не конец, — провыл он, понимая, что уже безбожно опозорился перед ней во всех ипостасях. — Прошу, умоляю, Мануэла, скажи, что это не конец. — Джонатан, — начала она, он вскинул голову, словно безумец, ему во всём теперь мерещилось утешение. — Нет! — замотал головой он. — Не поступай так со мной, ты же видишь, я всё еще люблю тебя. Мануэла только приоткрыла рот, ничего не произнеся, словно не решаясь. — Я готов ждать, сколько угодно, твоего прощения, — проговорил он. — Если ты обижена, если ты злишься — это намного лучше, чем равнодушие. Прошу, скажи, что ты злишься. Он понимал, если она уже не злится — всё кончено. Да и чего он ждал? Опозорил Мануэлу на весь мир и хотел прощения? Ничего удивительного не было в том, что она поборола свою привязанность — они ведь были вместе всего несколько недель — и легко, понимая, что ни в чем не виновата, смогла жить дальше. Как быть, если это так? Ведь он не смог! — Я тебя ненавижу, — мяукнула она, Джонатан рассмеялся сквозь слёзы. — Да, отлично, продолжай, — покивал он, обнимая её. — Скажи, насколько сильно. — Невероятно сильно, — проронила она. — Ты унизил меня, Мэтьюз, лгал мне так долго, но главное… Как ты посмел? Как посмел так со мной? Даже когда не знал меня, ты как посмел? Она ударила его в плечо, и Джонатан выдохнул с облегчением — она была в ярости. — Ты оскорблена, — кивнул он. — А что еще? Мануэла, тебе больно, ведь так, скажи? — Ты поиздеваться пришёл? — ахнула она. — Я хочу знать, что разбил тебе сердце, — выдал Мэтьюз. — Что ты страдаешь, что я задел твои чувства, прошу, скажи, что это не только гордость. — Самовлюбленный говнюк, — прошипела Мануэла. — Хочешь услышать? Неужели это не очевидно? Мэтьюз покачал головой, она отвлеклась от своего статуса пленницы и машинально обняла его плечи, он боялся спугнуть это ощущение, поэтому замер. — Хочу услышать, — повторил он. — Ты разбил мне сердце, — пожала плечами Мануэла, в её глазах снова стали собираться слёзы. — Растоптал меня, уничтожил всё хорошее, что между нами было… — Нет, не говори этого, — запротестовал он, но Мануэла его прервала. — Ты хочешь слышать правду? — зло повторила она. — Ты всё разрушил. — Я знаю, — хрипло кивнул Джонатан. — Но, пожалуйста, Мануэла, забудь на минуту о своей ненависти. Скажи, что есть хоть один шанс, что ты меня простишь. Она осеклась, глядя в его измождённое лицо, оба услышали звонок, призывающий Мэтьюза к игре, он же был к ней совершенно не готов, ощущая, что вот-вот позорно расплачется, как ребенок. — Прошу, Мануэла, — повторил он. — Я умоляю. Неопределенно качнув головой, Мануэла закатила полные слёз глаза. На раздумья у нее не оставалось времени, явно поборов себя, она протянула руку и тронула его ресницы, смахивая невесомые слёзы. А после, притянув к себе за плечо, поцеловала — быстро, колко, словно ударила — и сразу оттолкнула от себя. Юрко высвободившись в ту же минуту, она пошла прочь из раздевалки, а Джонатан даже не преследовал её, ощущая, как колотится всё медленнее его сердце, успокаиваясь после той бури, что они оба пережили. Теперь тот шанс, что он вымолил у Мануэлы, был его путеводной нитью, соединявшей его с тем Джонатаном, что месяц назад был так счастлив. И идти по нити было много проще, как и всякому, имеющему надежду.***
Восстанавливая дыхание, Мануэла спешно пробиралась на трибуну. В один момент вокруг вдруг зашумели овации, Мануэла даже не стала оборачиваться, безошибочно зная причину — так на корте встречали Сесила. Сев на своё место, она поняла, что не ошиблась. Эндрю уже разминался, набивая мяч вверх, вид у него был очень боевой. Вслед за ним вышел Мэтьюз, Мануэла пригляделась — он вдруг трогательно вскинул руку и помахал зрителям, поприветствовавшим его суховатыми аплодисментами. Внутри неё всё ходуном ходило после их последнего поцелуя, Мануэла всё еще ощущала его прикосновения и стыдилась того, что кажется, скучала по ним. Решив перестать думать о Мэтьюзе хоть пару минут, она повернулась к сидящей рядом Изабель. — Иза, а за кого сегодня болеешь ты? — спросила она, обмахиваясь рекламой теннисной школы. — За Мэтьюза, пожалуй, — протянула Изабель. — Неужели? — удивленно наклонилась за звук Аделия. — Ты разве не фанатка Сесила? — Да у него вроде есть тут уже одна фанатка, — хихикнула Изабель, кивнул на Адель. — А, Аделия? Гуляют слушки по Виньябле, что ты, как напьешься, присасываешься к нашему чемпиону намертво. — Что?! — взвизгнула Адель, возмущенная до предела. — Чистой воды клевета! Это он за мной бегает, а я… — Послушай, Изабель, а и вправду, что это ты переметнулась? — перебила Мануэла, не желая слушать дальнейшие унижения Эндрю. — Да просто так, а что все один Сесил побеждает? — пожала плечами Изабель. — Пускай разок и Джонатан порадуется. А ты разве не за него?.. Ах, да… Она покивала, стушевавшись. — Он на неё деньги ставил! — возмутилась Аделия, как обычно, не сумевшая удержать язык за зубами. — Адель, — одернула её Мануэла, но Изабель вдруг заулыбалась. — Да, облажался Мэтьюз знатно… А я, между прочим, выиграла у Дюаваля сотню, а этот шут все пропускает и пропускает… — Иза! — возмутилась Аделия. — Изабель, и ты туда же? — невесело ахнула Мануэла. — Я ставила на тебя! — заверила Изабель. — Все эти подлецы решили, что тебя развести раз плюнуть, но я-то знаю, что ты за штучка! Мануэла помотала головой. — Постой, Изабель, если ты ставила на меня, почему тогда ты выиграла? — сосредоточенно поморщилась она. — То есть? — удивилась Изабель. — С месяц назад мне звонила Мэдли Вудкастер, еще рассказывала про какого-то парня из Калифорнийского, какого-то антрополога… Или анатома? Короче, она завалила его накануне, а еще она сказала, якобы выиграла у брата семь сотен, деньги вроде даже не взяла, ты ведь знаешь, что у Мэдс принципы везде обходить Грэга… — Изабель! — не выдержала Аделия. — Прошу, по существу! — Да что тут говорить-то? — усмехнулась Изабель. — Мэдли выиграла у Грэга семь сотен. — И что? — мотнула головой Мануэла. — Как что? Да она ведь ставила против Джона! — напомнила Изабель так, будто Мануэла лучше всех должна была это знать. Она умолкла. Аделия непонимающе повернулась на подругу и вопросительно хмыкнула. — Ничего не понимаю, — призналась Мануэла. — Джонатан ведь… исполнил условия… — Возьми! — Изабель протянула ей свой огромный блестящий сотовый с широким экраном. — Набери Мэдли прямо сейчас и спроси. — Не стану, — отрезала Мануэла. — Тогда я наберу, — мгновенно нашлась Адель. — Нет, дай сюда! — Мануэла выхватила телефон. Номер уже был набран, оставалось только нажать вызов. «Как глупо», — подумала Мануэла, но все же нажала и, зажмурившись, прислонила телефон к уху. Ответили почти сразу же, и на фоне было очень шумно, Мануэла поморщилась, запоздало вспоминая, что весь Жардан сегодня собрался на корте. — Да? Иза? — звонко поинтересовалась Мэдли. Мануэла поискала её глазами и увидела, как сестра Вудкастера, сидевшая между Грэгом и Уоттсом, действительно запасшимся попкорном, извиняется перед кем-то и спешно выходит с трибуны, чтобы расслышать собеседника. — Мэдс, это Мануэла, — промолвила она, когда шум в трубке стих. — Привет. — Мануэла? — удивился голос Мэдли. — Что такое? Ты в школе? — Да, да, — поспешила отмахнуться Мануэла. — Мэдли, ты правда… правда выиграла у Грэга семь сотен за моё пари? — О, — стушевалась на том конце провода Мэдли. — Да… да, выиграла. А… прости, пожалуйста, почему ты спрашиваешь? — Но разве он… — Мануэла шумно вздохнула, потирая лоб от смущения. — Разве Джонатан не выиграл пари? На том конце явно выдохнули с облегчением. — О, нет, — заявила Мэдли. — Он проиграл, сам отдал Уоттсу деньги, да еще и раньше срока, не знаю, почему, я не очень хорошо помню условия. Мануэла замерла, не дыша. Отдал деньги? А вот это было уже серьезным поводом для апелляции пожизненного отлучения Мэтьюза от её персоны. Да, Мануэла предполагала, что Джонатан пожалел о пари, но то, что он намеренно отдал деньги, когда мог и взять свой выигрыш, ничего ровным счетом при этом не потеряв, вгоняло её в раздумья. Стоило ли идти на такие жертвы? Объяснение этому было только одно: Мэтьюз и впрямь влюбился настолько, что не желал предавать её даже при условии, что она никогда бы этого не узнала. От осознания этого Мануэла ощутила едва заметный укол внутри, как будто какая-то маленькая частичка её оттаяла в это мгновение. И в ту же секунду прозвучал сигнал, оповещающий об окончании разминки. Мануэла бросила взгляд на корт и, словно ожидая этого, Джонатан вскинул свой взгляд на трибуну, где она сидела. В его глазах было всё: и надежда, и страх, и боль, и мимолетная радость, и все эти эмоции наверняка переполняли его доверху. «Сегодня ты Сесилу не соперник», — подумалось Мануэле. Ей не было его жаль, и впервые не от злорадства, а лишь потому что она знала, что та мимолетная слабость, что она допустила в раздевалке, дав ему понять, что шанс всё же есть — залечит его раны после проигрыша, и, кажется, она была этому даже рада.***
Свисток оповестил о начале игры, и трибуны зашумели, поддерживая игроков. — Сесил — чемпион! — прокричала Аделия, сложив руки рупором и поднявшись в полный рост. Эндрю это услышал, повернувшись, он нашел глазами Адель и, сумасшедше очаровательно улыбнувшись, послал ей воздушный поцелуй. Девицы на трибуне умиленно захихикали. Изабель рассмеялась. — Что я говорила? Поплыла девица, — хохотнула она. — Заткнись, — прищурилась, улыбаясь, Адель. — Я лишь компенсирую то, что вы обе сегодня его предали. — Вовсе нет, я болею за него, — быстро проговорила Мануэла. — Неужели, — пробормотала Аделия, проницательно глядя на подругу. Мануэла спрятала глаза, поглядев в бинокль. Сесил размахнулся, подавая. Джонатан выглядел воинственно, но уже на первом гейме стал сыпаться, как мальчишка. Эндрю обводил его такими красивыми ударами, что было очевидно — они не стоили ему никаких усилий. Мануэла замечала, что Джонатан то и дело глядел на её трибуну, один раз из-за этого он в буквальном смысле проворонил мяч, не уследив за подачей. К концу сета он приуныл, казалось, стыдясь только перед ней одной. Трибуны гудели после каждой подачи, то с одной, то с другой стороны всё громче. Почти прямо напротив Мануэлы через корт расположился Уоттс с фанатками, он что-то выкрикивал весь сет, выпивая прямо из горлышка бутылки брэнди. Никто так и не понял, зачем он пришел, ведь Кэмерон ненавидел сборища, на которых в центре внимания был не он, а здесь его обскакали сразу двое. Он явно злорадствовал над Сесилом, которого, Мануэла знала не понаслышке, он терпеть не мог. Однако сегодня Эндрю ему такой роскоши не предоставил. Нынешняя игра, наконец, являла собой эталонный матч в теннисной школе — Сесил снова чувствовал себя на корте королем. Расслабленный, ни секунды не волнующийся, он брал гейм за геймом и теперь перекидывал ракетку из руки в руку, словно дразня соперника. Дразнил его не только он — через четверть часа после начала игры трибуны вокруг уже скандировали имя Эндрю. Мануэла предполагала, как это, должно быть, давило на беднягу Джонатана, однако, расстроенным он не выглядел, скорее раззадоренным. Было ясно одно: он откровенно не мог сосредоточиться на мяче дольше минуты, но у Мануэлы вдруг сложилось впечатление, что он и не пытался. То и дело Мэтьюз бросал взгляды в её сторону, а раз задержал его до того, что снова промахнулся мимо мяча. В эту же секунду прозвучал свисток, оповещающий об окончании сета. Зрители взорвались овациями. Не выдержав, Сесил дерзко улыбнулся и вскинул ракетку, отвечая на похвалу. Уоттс на трибуне презрительно поморщился, Грэг рядом с ним запил победу неприятеля брэнди, Мэдли захлопала, лучезарно улыбаясь победителю. Мануэла аплодировала до боли в ладонях, Аделия с улыбкой до ушей махала Сесилу рукой — она не отрывала взгляда от корта весь сет, а уже одно это было для нее сродни подвигу. Изабель раскрыла коробочку с чипсами начос. Перерыва между сетами не последовало, Джонатан совещался с Олдосом, Сесил подошёл к краю корта, чтобы попить воды. Мануэла думала спуститься и подозвать его, чтобы поздравить, но в последний момент передумала. А уже через несколько секунд горько пожалела об этом. Всё произошло слишком быстро. Вначале вся трибуна услышала треск, оглушительный скрежет, будто кто-то смял ногой тридцатиметровую банку колы. Сидения, на нижнем ряду вдруг словно выдернуло куда-то вниз, Мануэла в панике вскочила, но опасность угрожала не ей. Услышав скрежет, игроки обернулись, лица обоих вытянулись от страха, Сесил заозирался, пытаясь понять, откуда именно доносится звук. С провалившихся сидений наскоро выбирались зрители. Послышался чей-то визг, балка, составляющая вход на корт, накренилась под тяжестью рухнувших сидений. Эндрю вздрогнул, резко повернувшись, и инстинктивно сделал шаг назад. И в ту же секунду корт прорезал крик: — Эндрю, отойди! Таким голосом Олдос не кричал ни на одной своей тренировке. Сесил машинально обернулся на него, в этот момент послышался ещё один оглушительный треск, и балка, сопровождаемая нижней трибуной, стремительно рухнула вниз на корт, прямо на Эндрю, взметнув вокруг облако пыли и штукатурки. У него не было ни единого шанса отбежать, корт засыпало обломками и сидениями на несколько метров вокруг. Мануэла, не помня себя, сорвалась и бегом помчалась по трибуне, той её части, что ещё держалась, как можно скорее стараясь настигнуть неразрушенной лестницы. Аделия в ужасе верещала, увязнув каблуком в треснувшем основании трибуны, Изабель возилась, помогая ей. Вокруг завала уже собрались тренера и медики, Джонатан был ближе всех и подскочил первым, пытаясь оттащить разломанные бетонные блоки, но они были слишком тяжелыми. Следующим к завалу подлетел Олдос. Кинувшись на колени, он с помощью ещё двух тренеров поднял балку и откинул её в сторону. Мелкими шажками почти одновременно к завалу с криками подбежали Элен и Мануэла. Первая уже рыдала, закрыв рот рукой, хоть и старалась сдержаться, но в глазах её застыл ужас. Мануэла не могла вымолвить ни слова, она искала взглядом что-то, за что можно было зацепиться, чтобы понять, где именно искать Сесила. В какую-то секунду она вдруг увидела ракетку, лежащую под завалами, медики и тренера воротили блоки оттуда, но Мануэла помнила, что Сесил оставил ракетку до того, как подойти к трибунам. «Должен быть около борта», — вдруг подумала она и, переведя взгляд, поняла, что права. — Он вон там! — крикнула Мануэла, указывая импровизированной спасательной группе на завал около бортика, откуда виднелась белая перепачканная форма. Сориентировались быстро, Олдос с белым, словно полотно, лицом метнулся к завалу, вместе с тренерами они быстро отволокли балки и арматуру, открыв, наконец, фигуру под ними. Мануэла бросилась к Эндрю одновременно с его матерью. Сесил лежал без сознания, запрокинув голову, его светлые волосы пропитались бурой кровью, залившей лоб. Весь он был перепачкан в пыли, грязи и штукатурке, левая рука застряла между какими-то блоками в неестественной позе. Мануэла прикрыла рот ладонью, опускаясь на колени рядом с ним, оглядывая недвижимую фигуру. Тронув его отчего-то холодный лоб, Мануэла, словно в трансе, посмотрела на отпечатавшуюся на своих пальцах кровь. Она ещё никогда не видела крови Эндрю, всем, кроме него, уже не раз в кровь разбивали за что-то лица, но только не ему. И от вида его крови Мануэле вдруг почему-то поплохело. На корт, хромая пробралась Аделия, она стирала кровь со лба, во все глаза глядя на Сесила, не в силах сделать ещё шаг. — Ты не умер, — простонала Элен, — Эндрю, родной, ты ведь не умер, прошу… Она заплакала снова, сидя на коленях около сына и очень нерешительно держа его за запястье, Олдос освободил его руку, застрявшую между блоками, и тронул шею. — Медиков, сюда, живо, — рявкнул он пугающе надломленным голосом, но Мануэла облегчено сглотнула, поняв, что Эндрю жив. Она не смела ни вдохнуть, ни выдохнуть, только смотрела во все глаза на Сесила, лицо которого было слишком непохожим на обычное, грязным, неподвижным, застывшим в столь непривычном ему выражении. Глаза были приоткрыты один больше другого, зубы сжаты, хотя Сесил и не был в сознании. Неизвестно откуда материализовавшийся Бензли вдруг схватил свою перепуганную дочь, не решавшуюся приблизиться к завалу, и потащил к выходу. Аделия забрыкалась, но он быстро проговорил ей что-то на ухо и повёл прочь. Корт замер, слышались перешептывания, подъехала бригада спасателей, мужчины в спецовках помогали спуститься зрителям с упавшей трибуны, трое спешили к Сесилу, голова которого лежала на коленях у отца. Быстро проделав какие-то тесты, спасатель махнул рукой, подзывая бригаду с носилками. Мануэла увидела, как трясутся, словно от судороги, руки Олдоса, машинально гладящие голову сына, сам он с отрешенным видом смотрел вниз, будто бы и не на него, а в себя. Приглядевшись, Мануэла заметила, что в его глазах застыли слёзы, но он изо всех сил старался быть сосредоточенным. — Олдос, отойди, — приказала Элен, вытирая щёки, — дай медикам его поднять. Тот не двинулся с места, жена ткнула его в спину, она невероятно быстро взяла себя в руки: на немного детском светлом лице вновь застыла маска самообладания, сдобренного решимостью. — Давай, ну! — Она потащила мужа за плечо. — Я сказал ему идти, — просипел Олдос. — Я сказал, что он должен идти играть. — Перестань, он теннисист, он играет всю жизнь, — нервно буркнула Элен. — Не трать время, помоги. Медики погрузили Эндрю на носилки и спешно понесли к выходу, с ревом подоспела ещё одна машина, спасатели уже оцепляли корт, деля его на опасные и безопасные зоны. Замелькали неизвестно откуда взявшиеся федеральные агенты. Олдос поднялся, даже не отряхивая колен, Элен суетилась около медиков, быстрым шагом уносящих Эндрю прочь. Мануэла не знала, куда ей деться, в горле замер комок, ей некому было даже высказать свой ужас и боль. На негнущихся ногах она подошла к Олдосу и взглянула ему в лицо — он был всё таким же отсутствующим. Обступившие его спасатели, разошлись, расспросив обо всем нужном, и Мануэла осталась с ним один на один. — Мистер Сесил, — тихо проговорила она, то ли боясь разозлить его, то ли расстроить. — Мистер Сесил, надо поехать с ними. Она и не заметила, как по щекам текут слёзы, пока не сказала этого. Голос предательски проскрипел, Олдос поднял взгляд. — Я сказал ему играть, — повторил он, выдыхая. — Эндрю говорил, что не хочет, а я заставил его выйти на корт… — Не нужно, мистер Сесил, это несчастный случай! — Мануэла, не думая, что делает, взяла его за локоть. Олдос тронул её плечо, по-отечески ласково погладив его. Замерев, Мануэла не решилась больше ничего сказать, Олдос был суров даже к сыну, что уж говорить о том, что он никогда не проявлял большой нежности ни к кому из его друзей. — Вы не виноваты, — пискнула она, желая хоть как-то отблагодарить его за проявленную мягкость. — Он так и не узнает, — почти шепотом произнёс Олдос. — Чего? — осторожно спросила Мануэла. Подняв взгляд, он посмотрел на неё пронзительно и почти с ужасом, и Мануэла могла поклясться, что ещё никогда не видела Олдоса Сесила в таком смятении, таким слабым. — Он говорил, что я муштрую его, что он для меня хороший теннисист, — сглотнул он. — Так и есть, он хороший теннисист, — непонимающе согласилась Мануэла. — Он — мой сын, — перебил её Олдос. — Мой единственный сын, мой мальчик… умрёт. Он вдруг закрыл глаза ладонью, давая волю эмоциям всего на секунду. От этого зрелища Мануэле захотелось зареветь в голос, но она не позволяла себе из уважения к Олдосу. — Он не умрёт, мистер Сесил, — отозвалась она, в порыве хватаясь за его руку. — Он не умрёт, что вы такое говорите! Слёзы сдавили горло, Олдос снова легко погладил её плечи тепло и словно ища утешения. Мануэла не позволила себе разрыдаться, глядя на его подернутые поволокой глаза, но шок от происходящего сходил, уступая место сжимающему сердце страху, и она сипло всхлипнула. Похоже, её слёзы сработали лучше, чем утешения — от вида плачущей девушки Олдосу будто полегчало, словно какой-то особый мужской механизм, призывающий защищать слабый пол, заставил его взять себя в руки. — Ну, ну, Мануэла. — Он погладил её по спине. — Ты права, Эндрю поправится. Не плачь, дорогая, не плачь. Идём. Он повёл её по корту, когда кто-то из тренеров крикнул ему, что Элен и скорая уже уехали. — Мануэла, ты подождёшь? — Он повернулся к ней, потирая лоб. — Я вызову водителя, подожди меня в школе, хорошо? — Да, — покивала она, стараясь держать марку. Олдос быстрым шагом пошёл внутрь, а она застыла посреди корта, засыпанного мусором, словно пеплом. Слёзы, сдерживаемые прежде, снова покатились по щекам, но на этот раз не было рядом никого, кто сказал бы «всё будет хорошо». Точнее, она так думала. — Уехали? — послышался голос, Мануэла обернулась. К ней быстрым шагом подошёл Джонатан, всё ещё словно по инерции держащий в руках свою ракетку. — Ты как? — Он протянул руку, стирая слёзы с её лица. Но от этого простого вопроса их стало только больше. Глядя на Мэтьюза, Мануэла медленно покачала головой, чувствуя, как от рыданий невольно поджимаются губы. — Мануэла, — охнул Джонатан. — Не надо, всё будет хорошо. Она только сдавленно всхлипнула, ощущая, что нос забило окончательно, и ей даже нечем дышать. Будто с опаской, Мэтьюз осторожно обнял её, а она разрыдалась на его плече, даже не думая о своей обиде. И поняла, что сделала верно, потому что в отличие от трясущихся рук Олдоса, которого колотил тот же страх, крепкие руки Джонатана гладили её волосы и плечи ободряюще. Он наговаривал ей слова утешения уверенно, и ему хотелось верить. В какой-то момент Мануэла почувствовала, как он тепло и легко поцеловал её в макушку несколько раз кряду. Решив, что на один день она может и отступить от своего запрета, она обняла Джонатана в ответ, прижавшись к его груди, вдыхая знакомый запах. И словно бы не было всех этих недель, словно они снова были вместе, как будто на мгновение рухнула вся та стена обиды и унижения, что Мануэла между ними успела выстроить. — Хочешь, я поеду в больницу с тобой? — спросил он. Обессилевшая от страха, она покивала. — Хорошо. Идём, я только положу ракетку. Он обнял её за плечи и повёл к раздевалке. Войдя, Мануэла нерешительно замерла, глядя на то, как Мэтьюз укладывает в шкафчик ракетку и берет оттуда сумку со своими вещами. Он даже не стал переодеваться из теннисной формы, а сразу вытянулся перед Мануэлой, показывая, что готов. Они вышли как раз вовремя, Олдос уже взял водителя, он снова выглядел воинственным и непробиваемым, сосредоточенно говоря по телефону с Элен. Он сел вперед, давая указания водителю, Мануэла и Джонатан расположились на просторном заднем сидении. В машине на неё снова накатила паника, она вслушивалась в телефонный разговор Олдоса, стараясь угадать, что означают его односложные ответы. Мануэла и сама не заметила, что руки её снова затряслись, словно в лихорадке, и вдруг на них уверенно опустилась рука Мэтьюза. Он взял её ладони в свои и погладил, согревая. Дрожь прошла, Мануэле словно стало легче дышать, хотя Джонатан даже ничего не сказал. Она просто прислонилась виском к его плечу, позволила обнять себя и закрыла глаза.***
Палата Эндрю находилась у самого входа на этаж, Мануэла побежала бегом, Джонатан отстал, но, вероятно, он и не намеревался входить. Влетев в палату, она увидела Сесила — он лежал на больничной койке, сипло дыша и корчась, будто от боли. Ему в вену устанавливали катетер, Элен сидела на койке напротив, неотрывно с волнением глядя на сына. — Эндрю, — выдохнула Мануэла, делая пару шагов. Он не ответил, а, едва подняв голову, поморщился и резко опустил её с кровати, где стоял какой-то медицинский короб. Его стошнило, он покашлял ещё пару раз, а после снова лёг на подушку, ещё сильнее корчась от боли. Бесшумно порог переступил Олдос, он вопросительно кивнул на Элен. — Рассечение головы, сильное сотрясение, перелом левой ключичной кости и двух ребер, — отчиталась она. — Запястье левое, кажется, тоже вывихнуто… К Олдосу подошёл врач и приглушенно заговорил: — Жизни Эндрю уже ничего не угрожает, основной удар пришёлся на плечо, но сотрясение серьёзное, и реабилитация потребуется основательная. — А руки? Он сможет играть? — строго спросил Сесил-старший, Элен укоризненно покачала головой. — Сможет, правое плечо не повреждено, бедренные кости тоже целы. Сейчас главное — голова, мистер Сесил. Мануэлу волновали только слова «жизни ничего не угрожает». Она подошла и села на краешек кровати Эндрю, глядя на то, как врачи совещаются между собой. — Готовьте операционную, — провозгласил один из них, оба тут же покинули палату. — Операционную? — испуганно пискнула Мануэла. — Да, нужно прооперировать ключицу, на неё пришёлся самый сильный удар, — покивала Элен, гладя голову сына в бинтах. Его волосы, торчащие из-под повязки, всё ещё были перепачканы в крови. Эндрю всё время морщился от боли и тихо стонал сквозь зубы, Мануэла знала, что перелом ключицы — одна из самых болезненных травм, а вкупе с сотрясением, она должно быть, невыносима. — Держись, Эндрю, — проговорила Мануэла. — Скоро станет легче. Протянув руку, увитую проводами, Сесил тронул ладонь Мануэлы, глядящую его здоровое плечо. — Мануэла, — тихо простонал он. Она встрепенулась, не ожидая, что Эндрю в своем бреду заметил её. — Да, дорогой? — пролепетала она. — Аделия здесь? — спросил Сесил. — Нет, ещё не приезжала, — сообщила Мануэла. — Хорошо, — кивнул он и тут же приподнялся вновь, его снова стошнило. — Ох, Эндрю, — запричитала Мануэла, помогая ему лечь обратно. — Потерпи немного, лекарства уже действуют. — Мануэла, ты бы тоже шла, — слабо попросил он. — Я сейчас… не в форме. Она вопреки всему рассмеялась сквозь слёзы. Уже одно то, что он просил уйти, а не приказывал выставить её, умиляло и отдавалось где-то внутри теплом. Решив не смущать и без того пострадавшего друга, она расцеловала его в щеки и ушла, обещая вернуться на следующий день. Выйдя из палаты, она наткнулась на Аделию. Бедняжка, бледная, как мертвец, тряслась у входа. — Он живой? — пролепетала она, вцепившись Мануэле в руку. — Живой, живой, — покивала, улыбаясь, та. — Что это с тобой? — Она тронула ссадину на лбу Адели. — Упала, — отмахнулась она. — Всё уже обработали… К Эндрю можно? — О, нет, — поспешно возразила Мануэла. — Посещения разрешили только с завтрашнего дня… Аделия, поехали отсюда, говорю тебе, Сесил поправится, все будет хорошо. — Я подожду его родителей, иначе не успокоюсь, — распорядилась она. — Кошмар… какой ужас… Мануэла бессильно вздохнула и обернулась, заметив сидящего на диване рядом Мэтьюза, о котором уже успела забыть. — Как он? — спросил тот, подняв голову. — Ты улыбаешься, значит, жить будет? — Ему плохо, но он поправится, — покивала она, садясь рядом. — Скоро повезут в операционную, ключицу сшивать. Мэтьюз сочувственно поморщился. — Ключица — это больно, — покачал головой он. — Думаю, мне не стоит заходить… Отвезти тебя домой? — Я голодна, как чёрт, — вздохнула Мануэла. — Поедем, перекусим, раз уж я сегодня с тобой разговариваю. Она слабо улыбнулась, напротив её встретила широкая улыбка Мэтьюза, он тут же поднялся и в замешательстве оглядел свою форму. — Думаешь, меня пустят в приличное место в таком виде? — задумался он. — Если не пустят, купишь мне хот-дог, — распорядилась Мануэла, поднимаясь вслед за ним. Рассмеявшись, Джонатан подхватил свои вещи и повёл её прочь из больничных стен.***
Мэтьюзу стыдно было признаваться, но несмотря на то, что случилось с Сесилом, на душе у него было легко и сладко, как никогда. Он шёл по центру Лос-Анджелеса рядом с Мануэлой, ненавязчиво что-то болтая; слова, вылетая из его рта, тут же забывались, потому что ничто не могло задержаться в голове Джонатана дольше, чем на секунду в её присутствии. Мануэла шла, опустив голову, чтобы солнце не било в глаза, тихо кивала на его речи, иногда легко улыбалась, но была сосредоточена и молчалива. Джонатан вовремя вспомнил, откуда он родом — из любого приличного ресторана его в теннисной форме выставили бы на раз, но было одно исключение — ресторан Макензи Кикенфилда, куда жители Жардан стекались в любой кондиции и обличье. Столик приготовили за пару секунд, Мэтьюз на радостях взял вина. — Ты не возражаешь? — Он качнул бокалом на Мануэлу, пока она поедала салат с мидиями. — Нет, ты ведь и раньше пил, чтобы наладить со мной контакт, — невозмутимо резанула она, отпивая из стакана с соком. — Я передумал. — Джонатан отставил бокал. — Никакого алкоголя. Он наклонился к Мануэле через стол, стараясь разглядеть её глаза. — Почему ты поехала со мной, если всё ещё злишься? — спросил он. — Мануэла, я тебя не неволю, я ведь сказал — я готов ждать, пока ты остынешь. — Ты меня выручил, — ответила она. — Был рядом, когда стал нужен. А ещё… — Она на мгновение замялась. — Мэдли сказала, ты отдал деньги Уоттсу. Зачем? — То есть как зачем? — удивился Мэтьюз. — Не мог же я взять деньги за секс с любимой девушкой, я же не совсем отмороженный! — Да? — Мануэла подняла голову. Он на секунду умолк. — Мануэла, — кашлянул Джонатан, взяв её ладони. — Я знаю, что ты не хочешь обсуждать это, но… я должен всё же сказать одну вещь. Ты ведь помнишь, что я не хотел спать с тобой в ту ночь? — Да, — тихо ответила она. — И не раздумывала о причинах? Ни минуты после всего, что было? — Не довелось, — быстро ответила она. — Я старалась вспоминать время, проведённое с тобой, по минимуму. И снова удар поддых. Но Мэтьюз устоял и теперь, качнув головой. — Я расхотел спорить на тебя намного раньше, — произнес он. — Когда мы были на помойке? — слабо усмехнулась Мануэла. — Нет, ещё до этого. — Джонатан галантно сглотнул, тронув нос. — Вначале я… решил, что у меня всё с тобой выйдет легко. Но этого не случилось, ты меня враз раскусила, и я был подавлен тем, каким оказался… — Неудачником, — подсказала она. — Верно, — улыбнулся Мэтьюз. — Я передумал спорить потому, что сдался. И как только решил, что не так мне и дороги эти пять кусков и уважение какого-то говнюка Уоттса… всё сложилось само собой. — Когда ты меня спас, — вспомнила Мануэла. Она глядела в стол, её глаза снова стали огромными и глубокими, как будто вот-вот готовились наполниться слезами. — Да, когда спас, — кивнул Джонатан. — И как только я перестал изображать интерес, ты перестала ждать подвоха, я перестал злиться, а ты перестала обижаться на мою злость — всё пошло как по маслу. Я тогда решил, — поведал он, снова взяв её ладони, — что дождусь окончания срока. Продержусь весь этот месяц, скажу Уоттсу, что проиграл, отдам деньги и забуду о проклятом пари навсегда. Мануэла всё ещё молчала, но стоило Мэтьюзу продолжить, подняла глаза на него. — Всё пошло прахом в ту ночь, когда мы переспали впервые — я не смог держаться, и с тех пор больше перед тобой ни в чём устоять не мог. Конечно, я отдал Уоттсу деньги сразу после — а что мне оставалось делать? — Это ничего не меняет, — быстро сказала Мануэла. — Я знаю, — кивнул Джонатан. — Я знаю, что очень виноват перед тобой, знаю, что не должен был заключать пари, но… если бы не оно, я бы не узнал, какая ты. — То есть, ты рад? — пораженно подняла голову Мануэла. — Рад, что поспорил на меня? — Не рад, — покачал головой Мэтьюз. — Я лишь говорю, что ничего не происходит просто так. Отставив бокал, Мануэла закрыла лицо руками. — Зря я поехала с тобой, — проговорила она, но Джонатан не намерен больше был останавливаться. Он взял её ладони и силой отвёл их от лица. — Мануэла, хватит, — отрезал он. — Я заслужил все твои уколы до последнего, но довольно мучить себя. — О чём ты? — удивилась она. — Ты хочешь кричать на меня, почему же ты молчишь и рыдаешь в одиночестве? — спросил он. Глаза Мануэлы изумленно расширились. — Простишь ты меня или дашь от ворот поворот навсегда — решать тебе, но я больше не хочу видеть, как ты плачешь. — Не хочешь видеть! — воскликнула она. — Быть может, стоило подумать об этом, когда ты ставил деньги?! — Нет, не стоило! — отрезал Мэтьюз, от его напора Мануэла умолкла. — Да, я заключил пари, это уже случилось. Мне никак не вернуться назад и не исправить этого, что теперь будешь делать? Рыдать до конца жизни, Мануэла? Её глаза наполнились слезами. — Я не понимаю, чего ты хочешь от меня, — пролепетала она. — Да хватит уже убегать от меня и плакать! — выругался он. — Встань, расколоти всю посуду на этом столе, верещи так громко, как можешь, назови меня всеми словами, что знаешь, и пойдем уже дальше! Мануэла замерла. — Дальше? — ахнула она. — Да с чего ты взял, что я хочу идти дальше с тобой? И снова Мэтьюз лишь сглотнул комок, застрявший в горле от того, как больно эти слова прошлись по сердцу. — Потому что я этого хочу. — Он вскинул голову. — Потому что я люблю тебя, и ты меня любишь, я это вижу. Ты очень гордая, я всё понимаю — ты и не могла быть другой. Но перестань меня отталкивать, ты ведь этого больше не хочешь. Умолкнув, Мануэла снова опустилась за стол. — Мне нечего сказать, — призналась она. — Внутри меня так много боли, когда я говорю с тобой или думаю о тебе или вижу тебя, что я просто не хочу множить эту боль. — Я знаю, что тебе больно, — кивнул Мэтьюз. — И мне больно слышать, что я мёртв для тебя, но что с того? Мы оба здесь, а это может значить только одно: мы не идём дальше по отдельности. Прими это, Мануэла. — И что ты предлагаешь? — спросила она. — Куда мне девать всю эту боль? Обиду на тебя? Злость? Мэтьюз молча протянул ей тарелку. Мануэла снисходительно усмехнулась. — Я не стану громить ресторан Изабель, — качнула головой она. — Я зла не на неё. — У меня есть идея получше, — сообразил Джонатан. — Официант! Счёт, пожалуйста. Мануэла молча следила за его манипуляциями, официанты убирали пустые тарелки, пока Мэтьюз расплачивался. — Идём, — скомандовал он, она покорно поднялась. Выйдя, Джонатан отошёл от ресторана подальше и скинул с плеча сумку, бросив её на землю. Он прислонился к фонарному столбу и выжидающе посмотрел на Мануэлу. — Давай, — скомандовал он. — У нас будет психологический тренинг. — Что? — невольно рассмеялась она. — Я поставил деньги на тебя, — серьезно произнёс он. — Поставил пять тысяч на то, что уложу тебя в постель. Улыбку смыло с лица Мануэлы. — Ты издеваешься? — тихо проговорила она дрогнувшим голосом. — Да, — кивнул он. — Я встречался с тобой на спор. Ты мне совсем не нравилась, раздражала, но бегала за мной с вот такими глазами. — Он раскинул пальцы. — Я решил, что с тобой это будут лёгкие деньги. — Ну ты и урод, — медленно пролепетала Мануэла, на глазах у неё снова выступили слёзы. — Верно, — кивнул он. — Урод. Моральный разложенец, настоящая мразь. Я унизил тебя, и что самое главное: я знал, что так будет. Я знал, что поступлю с тобой, как скот, и не остановился. Наконец, он дождался того, чего ждал: Мануэла подняла на него плачущие глаза и сжала зубы. — Ты сука, Мэтьюз, — прорычала она. — Точно. А ты всё равно меня любишь. Это был шах и мат. Мануэла взвилась, словно её ошпарили огнём и толкнула его в плечо. — Как ты посмел?! — вскричала она. — Как ты посмел?! Пять кусков! Я стою в миллион раз больше, говнюк! Я… ты… значит, видел, что нравишься мне?! Лёгкие деньги?! Я — лёгкие деньги? Ублюдок! — Ну же, давай! — крикнул Джонатан ей в лицо. — Ударь меня, я это заслужил! В ту же секунду ему по лицу прилетела оглушительная пощечина. Он даже не ожидал, что Мануэла может ударить так сильно, в глазах посыпались искры, Мэтьюз на мгновение склонил голову, моргая, а после выпрямился вновь. И тут же получил ещё одну. — Это тебе за все мои слёзы, сволочь! — прорычала Мануэла, ударяя его ладонью в висок, заставляя голову мотнуться в сторону. — Я тебе верила! Третья пощёчина заставила Джонатана охнуть, взявшись за скулу. — Секунду, — пробормотал он, подняв руки вверх. — Мануэла, секунду… Она отдышалась. — Больно? — вдруг послышался её голос, снова прежний, мягкий и мурлыкающий. — Ерунда, — кашлянул Джонатан. — Сейчас продолжим… Он протёр глаза, медленно моргая, чтобы прийти в себя, а стоило ему сфокусировать взгляд, как он увидел Мануэлу, взволнованно смотрящую на него. — Прости, — проронила она, поднимая его лицо за подбородок. — Джонатан, прости, я не хотела… — Нет! — перебил он. — Всё верно, я это заслужил! Тебе полегчало, хоть немного? — Он с надеждой посмотрел на неё, потирая щёку. Мануэла расхохоталась, утирая слёзы. — Ты — псих, — проговорила она сквозь смех. — Мэтьюз, ты псих! И ты предлагал мне бить посуду в ресторане? Да я бы тебя убила! Джонатан стоял, не в силах ни улыбнуться, ни заплакать: был это смех облегчения или жалости? Неужели не помогло? Если это не поможет, не поможет ничто! Черт подери, у него не было больше идей! Мануэла достала из сумки платочек и промокнула из глаза, а после подошла к Мэтьюзу ближе. — Прости. — Она тронула его наливающиеся алым румянцем щёки. — Хоть ты и причинил мне боль, я не хочу платить тебе ею же. — А я бы хотел забрать её назад, — произнёс Джонатан, нерешительно обнимая её за талию. — Если бы я мог… Он зарылся носом в её волосы, все ближе привлекая её, осторожно, робко, будто двигаясь по минному полю. И спустя мгновение, выдохнул — Мануэла обвила его шею руками. — Прости меня, — проговорил он шепотом, ощутив странный болезненный прилив в груди, — прости меня, прости меня, Мануэла, прости меня, прости… — Ты знаешь, а ведь и правда полегчало, — проронила она, гладя его голову. — Я больше не испытываю такого сильного желания уйти прочь, как только ты на меня посмотришь. — Значит, работает. — Джонатан оторвался и посмотрел ей в глаза. — Продолжим? Честное слово, я готов получить ещё. Да хоть каждый день меня бей, только прости. Мануэла открыла рот, а затем закрыла его, не найдя что сказать, и покачала головой. Мэтьюз неуверенно тронул её за подбородок. — То я тебя насильно целую, то ты меня за это бьешь, — усмехнулся он. — Что же это с нами не так? — Абсолютно всё, — заключила Мануэла. Не дожидаясь больше колкостей, Джонатан наклонился и поцеловал её, и — аллилуйя! — она его не оттолкнула. Не укусила, не пнула в колено, не дала по лицу, не забрыкалась, не замычала отказ и не попыталась увернуться — просто позволила поцеловать себя. От Мануэлы уже больше не веяло той холодностью, которой так разило перед матчем, теперь она была сдержанной, но где-то в глубине души, Джонатан почувствовал, она хотела его простить. Теперь это было обоюдным желанием, и в душе у Мэтьюза пели птицы — он уверился, что сможет заставить её сердце растаять вновь, пусть это будет и нелегко, но такой стимул придавал ему решимости во всех делах. Казалось, даже турнир покорится, если Мануэла вернется назад. Хотелось идти и кричать по сторонам «смотрите, кто со мной!», такая гордость обуяла его снова, Джонатан даже перестал злиться на Уоттса. Он вообще перестал злиться, весь негатив словно выдуло из него в одну секунду, когда Мануэла ответила на поцелуй. — Ты меняешь всё на свете, — неуклюже выдал он шепотом, не отрывая взгляда от нее. — Всё становится другим с тобой, Мануэла, ты озаряешь мой мир. Она не удержалась от улыбки. — Я люблю тебя, — произнес он снова. Улыбка исчезла с лица Мануэлы. — Ты должен придумать что-то другое, — тихо ответила она. — Ты столько раз лгал об этом, что эти слова потеряли весь свой смысл. Подумав, всего мгновение, Мэтьюз пожал плечами: — Я не силен в описании своих эмоций, — грустно поведал он. — Всё, что я говорю — несуразно и смешно. — Зато честно, — возразила Мануэла. Джонатан покивал и глупо усмехнулся. — Мне хочется плакать каждый раз, как я тебя вижу, — выдал он. — Каждый раз, ты такая красивая и милая, что хочется рыдать каждый раз, клянусь. Мануэла, не выдержав, рассмеялась. — Я же говорил, — напомнил он. — Несуразно и смешно. — И честно, — повторила она. — Мне тоже хочется плакать, когда я тебя вижу, но по другой причине. Помолчав, Мэтьюз снова привлёк её к себе за талию и погладил по волосам, в очередной раз наслаждаясь тем, что ему, наконец, было это дозволено. — Я сделаю так, что это пройдет. Обещаю.***
А к ресторану Кикенфилда в этот момент как раз причалил спортивный Феррари цвета металлической фуксии — Уоттс в сопровождении Вудкастеров перешагнул порог ресторана. — У нас сегодня прямо-таки аншлаг, — пискнула девчушка-хостесс, провожая их до столика. — В Жардан праздник, — лучезарно улыбнулся Грэг. Незамедлительно получив за эту реплику тычок от сестры, Вудкастер вальяжно опустился на диванчик и принялся перечислять официантке алкоголь, который он хотел бы употребить. Уоттс сел напротив, Мэдли примостилась около него, раскрывая меню. Он был несколько меланхоличен после произошедшего, чего нельзя было сказать о Вудкастере. Тот откровенно злорадствовал, хотя Уоттс и приметил, как Грэг притих, разглядывая с трибуны медиков, проверяющих состояние Сесила. Едва беда миновала, и Эндрю признали живым, весь страх с Грэга словно сдуло, и он откровенно богохульствовал, картинно сетуя, что Сесил не подох. Кэмерон, ненавидящий Сесила объективно сильнее, однако, не был рад произошедшему с неприятелем. Трибуна обвалилась, утащив за собой несколько зрителей, отделавшихся мелкими ссадинами, однако Уоттс приметил Аделию, совсем потерянную и испуганную, расшибившую лоб, и от этого зрелища он отчего-то приуныл. Всеобщая паника и осадок едва не случившейся трагедии отозвались в его душе чем-то сухо неприятным. Кэмерон взял себе брют и принялся пить, вполуха слушая, как трещит о чем-то рядом с ним мелкая сестра Вудкастера. Через час все трое прилично набрались, Мэдли развалилась на Уоттса, используя его вместо подушки, Грэг громко смеялся и прикидывал свои нынешние шансы взять турнир, Уоттс загрузился только сильнее, как будто что-то в произошедшем зацепило его глубже, чем должно было. Он передумал кучу мыслей и перебрал множество причин своего уныния, даже в какой-то момент вдруг стал суеверным, прикидывая вероятность случившегося с учетом его появления на корте. А выдув еще бокал, взял сотовый и зашел в Снэпчат, настрочив Аделии сообщение с вопросом о самочувствии Сесила. Ему не хотелось знать, в порядке ли он, но когда пришел оптимистичный ответ, словно немного успокоился, оттого, что в порядке она.***
Как будто в лихорадке провёл Эндрю весь последующий день — сначала накатывающая волнами всё растущая боль в плече и голове, после ослепляющий свет операционной, новая боль — от ножей и игл, бесконечная, разрывающая грудь тошнота, сменяющаяся нестерпимой головной болью до звона в ушах. Лёжа в кровати, он не решался открыть глаз и без конца спрашивал мать, одна ли она в палате. Если она отвечала, что одна, Сесил позволял себе, сжав зубы, протяжно выть от боли, чтобы хоть как-то её выместить. К утру отошёл наркоз, но, к счастью, подоспело, наконец, действие анальгетиков, и боль начала отступать. Ладошка матери без конца гладила его по руке или голове, часто Эндрю слышал голос отца, который о чём-то шептался с Элен. В те минуты Сесил задерживал дыхание, только бы не проронить ни звука — не показать свою слабость. Очередная порция обезболивающих заставила голову клониться ко сну. У Сесила не осталось сил, он только услышал, как хлопнула дверь, понял, что мама в палате, а значит, можно позволить себе отдохнуть. — Мам, — тихо проговорил он сквозь сон. — Что, милый? — Элен наклонилась к нему. — Врач не соврал, я смогу играть? — пробормотал он. Элен удивленно улыбнулась. — Сможешь, Эндрю, конечно, сможешь. Как ты? — Больно, — проговорил он, мать присела на краешек его кровати. — Хорошо, что смогу играть. Это важнее всего. — Что ты говоришь? — Она покачала головой. — Важнее всего поправиться, дорогой. — Не для отца, — сипло выдохнул Эндрю. По случайности ли или волею судьбы, но именно в этот момент порог палаты бесшумно переступил Олдос. Глядя на стонущего сына, он вновь бессильно сжал зубы, стараясь не произвести ни звука, иначе Эндрю снова начал бы изображать героя. — И для отца тоже, — покивала Элен. — Для нас с папой самое важное — это твоё здоровье. Эндрю слабо хрипло рассмеялся. — Ну, конечно. Первое, что он спросил, когда вошел — смогу ли я играть. Я для него теннисист, способ взять все то, что не смог взять он. Олдос замер. Он, разумеется, знал, что Эндрю таит обиду на его строгость, но не ожидал, что она будет так глубока. Вновь он ощутил это мерзкое колющее сердце чувство, которое ощутил на корте, увидев бездыханного сына — вину. За то, что недодавал ему родительской любви и делал это намеренно, хоть Эндрю совершенно этого не заслужил. Элен вновь глянула на мужа с укором и ответила: — Ты не прав, милый, папа любит тебя. — Да, ему повезло, — отозвался Эндрю. — Я родился талантливым. Удачный сын. Не будь у меня способности к теннису, я был бы вовсе ему не нужен. Не сдержав вздоха, Элен приложила руку ко лбу и подняла голову на мужа. Без слов она кивнула на сына и поглядела на Олдоса выжидающе. Он виновато пожал плечами в ответ, Элен нахмурилась, а после поднялась. Олдос понял, чего она добивается. — Я скоро вернусь, дорогой, — обратилась она к сыну, погладила его по голове и вышла из палаты, не глядя на Олдоса. Он подошёл к койке сына, уже не скрываясь, и сел на её край. Эндрю снова умолк, едва услышав его шаги, сжал зубы и расслабил лоб, вечно бывший покрытым морщинками от гримасы боли. Видеть его таким беспомощным, слабым, разбитым было настолько непривычно, что Олдос невольно нахмурился. Его сын всегда был таким энергичным, здоровым, полным жизни, Олдос и сам уже не был в такой форме, хоть и без конца тренировался. В чём-то Эндрю был прав — он был для отца способом воплотить всё то, чего не смог добиться он сам, но ведь прежде всего он был его сыном, разве он не понимал? Нет, обвинения были оправданы. Олдос потёр лоб, продолжая хмуриться. Он муштровал Эндрю, не проявляя снисхождения к нему с малых лет, так хотел, чтобы сын добился успеха в теннисе, что это желание передалось и ему самому. Олдос видел, как горели глаза Эндрю, когда он, будучи двенадцатилетним пацаном, подходил к отцу после матча, держа ракетку. «Я победил», — говорил он, а глаза бегали по лицу отца, выискивая ответ на вопрос «ты горд? Ты горд мной?». Олдос всегда считал, что хвалить — значит потакать гордыне. А гордыня мешает хорошему спортсмену больше всего. Стоило хвалить хотя бы иногда, Эндрю и теперь, будучи высоким, статным, почти мужчиной, всё ещё нет-нет да поглядывал украдкой на отца, завершая матчи. В глазах уже не было того огня, скорее сдержанное довольство собой — он научился хвалить себя сам. Но он всё ещё ждал, и Олдос знал, что задержался с признанием. — Эндрю, как ты себя чувствуешь? — спросил он. — Хорошо, — ответил сын, не размыкая глаз. — Несколько дней, и я вернусь на корт. — Не торопись, — отозвался Олдос. — Травмы серьезные, ты должен полностью восстановиться. Эндрю не ответил, он насупился и стал мерно дышать через нос. — Не нужно этого пустого геройства, Эндрю, — нахмурился отец. — Ты не должен стыдиться того, что тебе больно. — Я не стыжусь, — буркнул тот. Олдос снова вздохнул и, протянув руку, взял ладонь сына и сжал её. — Когда мне было двадцать два, я безумно любил твою маму, — произнёс он. — У меня впереди было большое будущее, турниры, победы, а я был готов гулять тренировки и встречать рассветы вместе с ней, засыпать с ней, не расставаться ни на минуту. Я думал, что никогда не смогу любить кого-то ещё сильнее. Он замолк на мгновение, Эндрю тоже молчал, тишину прорезало лишь мерное чириканье аппаратов. — Однажды она пришла ко мне на корт, вся в слезах, сказала, что нам надо расстаться. Я был в шоке, спросил, что случилось. Она ответила, что у меня впереди много перелетов, насыщенная жизнь, что я не смогу осесть. А она не сможет ездить со мной по миру, — замер на мгновение Олдос, улыбнувшись сам себе. — Она сказала, что теперь у нее будет очень мало времени на себя, сказала, что беременна. Она была беременна тобой. — Вы не расстались, — проронил Эндрю, напоминая самому себе. — Нет, разумеется. У меня впереди была головокружительная карьера, но в ту минуту я был готов, не задумываясь, бросить все, ради того, чтобы быть рядом с ней и с тобой. Я безумно любил Элен и обожал тебя с самых первых секунд, что узнал о твоем существовании. Эндрю сглотнул, не раскрывая глаз. На мгновение он сморщился, кажется, боль дала о себе знать. — Потом я получил травму, долго не мог смириться с тем, что все кончено, — продолжил Олдос. — Это не шутка, я в самом деле думал, что потерял всё, теннис был для меня всем, смыслом моей жизни. Но я ошибся. — Разве? — сквозь боль умудрился усмехнуться Эндрю. — У меня осталась моя семья, Элен и ты, — кивнул Олдос, не поддаваясь на укол. — И с тех самых пор я всё делал для вас двоих. Однако я ошибся не однажды. Напряженно поджав губы, сын слушал. — Я думал, что не смогу любить никого сильнее, чем я любил Элен, — напомнил Олдос. — Но я смог. И ты не просто теннисист для меня, даже не просто сын. Ты — смысл всей моей жизни. Эндрю раскрыл глаза, посмотрев на отца, словно тот говорил ему, что Земля плоская. — Ты для меня самый первый и лучший во всем. Победитель — задолго до того, как ты заговорил, пошёл и стал играть — и моё самое большое в жизни достижение. Я не просто люблю тебя, Эндрю, я люблю тебя слишком сильно, чтобы я мог позволить себе говорить тебе об этом. Если бы я сказал, разве вышел бы из тебя толк? — Олдос улыбнулся. — Можно было сказать это хоть раз, — проговорил Эндрю, борясь с хрипотцой. — Я двадцать лет выбивался из сил, чтобы тебя впечатлить. — Я знаю, и посмотри, кем ты стал — ты лучший на корте, не соперник никому из моей школы. Он едва заметно улыбнулся вновь, зная, что говорить об этом сыну очень вредно, но раз уж он устроил вечер откровений, стоило упомянуть и об этом. — Я думал, ты придираешься, потому что я хуже их всех, — сглотнул Эндрю, в глазах его появилась едва заметная пелена. — Я придираюсь, чтобы ты работал, — нахмурился Олдос. — Я знаю, на что ты способен, и я буду придираться, чтобы ты оттачивал мастерство до совершенства. Тебе есть чему учиться, ты молод, импульсивен, до лавр далеко. Я уверен, что буду гордиться тобой когда-нибудь, хоть сейчас ты и расстраиваешь меня порой своими выходками. Но сколько бы я ни ругал тебя, сколько бы ни строил, ты не должен забывать, что я — твой отец, и я люблю тебя больше всего на свете. И так будет всегда, даже если ты никогда не возьмешь ни одного турнира. Протянув руку, обмотанную проводами, Эндрю промокнул глаза, сжав руку отца в ответ. — Это последний раз, когда я разрешаю тебе распускать сопли, — по-доброму усмехнулся отец, погладив его по голове. — Ты поправишься, и я снова буду муштровать тебя, гонять на тренировках и делать все, чтобы ты стал хорошим теннисистом, потому что я хочу этого и знаю, что ты тоже этого хочешь. — Я такого больше никогда не услышу, верно? — догадался Эндрю, шмыгнув носом. — Верно, — покивал Олдос, хмурясь. — Давай-ка спи, чтобы быстрее поправиться, ты мне нужен здоровым. И ешь больше, а то растеряешь всю массу. За каждый потерянный килограмм будешь отжиматься на десять раз больше. Сын рассмеялся, несмотря на боль. Олдос поднялся и глянул на время. — Матч с Мэтьюзом разрешили переиграть со второго сета, — протянул он. — У тебя будет небольшое преимущество, считай, что это компенсация за трибуну. — А что случилось с этой проклятой трибуной? — будто вспомнил Эндрю. — Какого чёрта она обвалилась? — С этим разбираются механики, — бросил Олдос. — Я выясню, в чём причина, не переживай. — Пап, — проронил сын. Тот обернулся. — Ты говорил, что ошибся… Но ты ведь любишь маму? Ты же не смог бы жить без нее, я знаю. — Нет, Эндрю, — качнул головой Олдос. — Конечно, я безумно люблю маму, и если бы с ней что-то случилось, я никогда не смог бы полюбить другую и заполнить пустоту внутри. Но если бы сегодня погиб ты — вот на этом моя жизнь была бы кончена. Он услышал вздох позади, и понял, что откровение затянулось. — Отдыхай, — проронил он. Олдос вышел из палаты, стараясь скорее согнать теплую тоску, навалившуюся на сердце от этого разговора — пора было вернуться в привычное русло, иначе пацан потеряет всякое уважение. Да, Эндрю был прав, ещё нескоро он услышит от отца нечто подобное. Олдос даже думал, что, быть может, перестарался, но сидя в больничной палате и глядя на изможденное, искаженное гримасой боли лицо сына, единственный раз не решился солгать.