Я предлагаю игру, или День, когда можно...

Пятница

Уже в воскресенье статья об алкоголизме Гарри Поттера появилась в Пророке. Скитер, глупая стерва, не просто не удосужилась проверить информацию, а даже нашла пару якобы свидетелей. Глупо вышло, позорно, но в какой-то момент весело. Скитер, раскрыв маленький, обведенный яркой помадой ротик, капала ядовитой слюной на пергамент от восторга, записывая гнусные подробности моих пьяных дебошей, а я заливал все невероятнее, под конец вообще не сдержался и заржал, но она списала это на подточенную алкоголем психику и обрадовалась еще сильнее. Всю неделю ждал зельевара, чтобы отомстить. Он приходит с опозданием на пару минут с ехидной ухмылкой и газетой в руках. И мне не нужно смотреть на первую полосу, чтобы понять, что там. Это свидетельство моего унижения и моей честности. Но я готов играть дальше. Достаю бутылку темного рома. Чей-то подарок. Теперь точно перестанут дарить алкоголь. — А вы подготовились. Передумали играть «на трезвую»? — расплывается в ехидной усмешке зельевар. — Моя очередь. Правда или действие? Снейп берет в руку бокал, садится в кресло. Обманчиво расслабленный, глаза полуприкрыты, но он зорко наблюдает за мной. В нем что-то не так. Не сразу понимаю, что именно. А ведь сегодня он в белой рубашке. Не в тугой мантии как доспехи, броня, а в тонкой белой сорочке, и мне даже виден кусочек изящной шеи, острый кадык, слева чуть заметна вена, притаилась как змея, извивается, ускользает. — Правда. — Кого из мародеров вы больше всего ненавидели? — Кроме вашего отца? — Он вне конкуренции. — Да, он всегда первый. Даже здесь. Человека, который виновен в смерти той, которую я любил, тоже не считать? — Да уж, небольшой выбор остается. — Тогда Блэка. — За что? — Он всегда был душой компании, его шутки звучали естественно, он со всеми был свой, был крутым без напыщенности. Наверно, я иногда ему завидовал. Правда или действие? — Правда. Вид у Снейпа коварный и ехидный. Меня это пугает. Он берет в руки газету, прячется за печатными страницами, потом над пестрыми заголовками появляются смеющиеся с издевкой глаза. — Как прошло со Скиттер? — Отлично. Статья получилась достаточно красочная. Она была чертовски рада меня видеть. — Неет, Поттер. Я требую все отвратительные подробности. Судя по статье, я очень многого о вас не знаю. — Вы даже не представляете, профессор, как много я сам о себе не знал. Снейп откашливается и начинает серьезным голосом читать. — Рита Скитер. «Дно героической бутылки»: «Сладкие мои читатели, жадные до откровений и сплетен, ваша покорная и очень симпатичная слуга не сидит на месте, улавливая своим маленьким красивым носиком запах сенсации за сотни километров, но вчера мне довелось ощутить другой совсем неприятный запах. Но я забегаю вперед. Вчера, в середине дня, мне с огромным трудом удалось найти неуловимого и таинственного героя современности Гарри Поттера. Я давно чувствовала, что его затворничество неспроста, и всячески искала встречи с обаятельным и почти таким же симпатичным, как я, молодым человеком, с которым за время многочисленных интервью у нас установились теплые, почти близкие отношения, полные томных взглядов и двусмысленных фраз. Именно поэтому Гарри решился доверить свою тайну именно мне. Но обо всем по порядку. В субботу, когда время только минуло ланч, я нашла Гарри Поттера в отвратительной, грязной забегаловке с дрянной дешевой выпивкой…» — Сразу уточню, что я сам ее нашел. Сидел и ждал в презентабельном кафе прямо напротив редакции Пророка. Так что это Скитер ежедневно обедает в грязной, по ее словам, забегаловке. — Плевать на место встречи. С каких пор вы нашли доброго друга в лице Риты? И давно ли бросаете на нее томные взгляды? — Издеваетесь? Ближе к полудню Скитер выпорхнула их редакции, сияя так, что встречные прохожие слепли, и благоухающая приторно-сладкими духами так, что резало в глазах. Увидев меня за столиком у окна, она выпучила глаза как золотая рыбка и так же беззвучно захлопала ртом. А когда я помахал ей рукой, чуть не забилась в экстазе прямо посреди улицы. Она влетела в кафе и вцепилась в меня, как служебная овчарка мертвой хваткой. Я мучительно задыхался от ее удушающего аромата, и меня подташнивало от ее вульгарного кокетства. — А по ее версии все было совсем по-другому: «Несмотря на ранний час, юноша, которому еще совсем недавно исполнилось 18, был изрядно пьян, плохо связывал слова в предложения и не держался на ногах. Пах молодой герой не славой и уверенностью, как многие из вас могли бы подумать, а таким дешевым спиртным, что у меня щипало в носу и слезились глаза. Бедный мальчик то и дело терял нить нашего разговора, то беспричинно смеялся, то приходил в ярость, пугая меня и немногочисленных посетителей непристойного заведения. После долгого душевного разговора, в ходе которого неудавшийся джентльмен даже не угостил меня чашечкой кофе, Гарри признался, что виной его удручающего состояния стало глубокое, беспросветное пьянство, в которое он погрузился после того, как его популярность оказалась недолговечной. Мальчик признался, что надеялся стать знаменитым и желанным до конца своих дней, но слава — капризная дама, и молодому человеку не хватило мудрости, чтобы ее удержать. Поттер признался, что уже несколько раз пытался завязать с пагубной привычкой, но тяга к стакану побеждает». — Спасибо, что мне хотя бы восемнадцать есть, а не четырнадцать. Если даже предположить, что после нашей пятничной посиделки от меня пахло перегаром, то это должно было исправить антипохмельное зелье, которое я выпил утром. А уследить за ее невероятными переходами от одной темы к другой, совершенно несвязанной с первой, было сложно даже не отвлекаясь на ее ужасающее ядовито-зеленое платье, которое казалось кислотой, которая вот-вот должна была расплавить Скитер. — Поттер, откуда такая бурная фантазия? — Это все пьяные галлюцинации, профессор. И в свое оправдание могу сказать, что Скитер сразу же потребовала, заказать ей кофе и кусок торта, так что я хотя бы джентльмен. — «Мучимый похмельем мистер Поттер неоднократно был замечен за продажей своего имущества, ведь счет в банке не безразмерен. Так в массы уже ушли метла, серия личных снимков эротического характера и детская одежда героя. Так что, девочки, мечтающие заполучить что-то из данных предметов, ищите все вышеперечисленное у уличных торговцев». С чего она взяла, что у вас есть эротические фото? — А это была моя идея. Она спросила, хватает ли мне средств на жизнь и не продаю ли я семейные реликвии? Я ответил, что реликвий в моей семье нет, так что торговать приходится только телом. Снейп рассмеялся, но быстро взял себя в руки. — «И я даже нашла одного из таких торговцев, способного подтвердить мои слова и по сходной цене продать самым везучим части геройского гардероба. Это Габитус Грибс, его можно найти в трактире «Три колдуна» каждый второй четверг месяца. Также мне удалось поговорить с одним из санитаров в магической лечебнице для малоимущих алкоголиков «Карусель», где мистер Поттер провел целый месяц, который поведал мне множество историй о непотребном и буйном поведении героя во время лечения». — Всегда любил карусели. — Оно и заметно. «В конце нашей беседы юноша икнул, встал из-за стола и пошатываясь удалился в направлении туалетной комнаты, откуда так и не вернулся. Но из-за замусоленной деревянной двери раздался устрашающий храп. Я обещаю держать вас в курсе дальнейшей судьбе героя-неудачника. Всегда ваша обворожительная Рита Скитер». — Мне пришлось! Я действительно вышел в туалет, и трансгрессировал оттуда, потому что терпеть общество этой маразматички больше было невозможно. Тем более, что с каждой фразой она все неистовее пожирала меня взглядом и капала жадной слюной в кофе. Я просто сбежал. — Трус. — Согласен. Правда или действие? — Правда. Я смеюсь про себя, думая над следующим вопросом, но потом понимаю, что хочу знать не шутки и курьезы, а его правду, вспоминаю его слова и спрашиваю: — Вы сказали «человек, которой виновен в смерти той, кого вы любили». Это вы о моей маме? Что вы испытывали к ней? Замирает на миг, забывает, как дышать, потом залпом осушает бокал. Ничего необычного. Только руки у него дрожат. Чуть заметно. Но для Снейпа это невероятно. Это как царапина на пластинке с симфонией, когда игла патефона подпрыгивает, музыка всхлипывает и сбивается в треск и кашель. Это как трещина в хрустале на одном бокале старинного богемского сервиза, которая обесценивает весь комплект. Это его слабость, его изъян. Но так думает только он сам, потому что нет ничего дурного в чувствах даже самых сильных. Он сцепляет руки в замок и произносит на выдохе, как в воду ныряя. — Она была для меня светом. И в голосе его столько надрывности. И шепот целого поля горькой полыни. От него пахнет полынью. Как будто жизнь его состоит из полынной горечи. Надеюсь, моя жизнь не пахнет так, как я себя чувствую. — Я любил ее. Как никого до и никого после. Выдыхает эти слова вместе с болью, выпускает, и морщинка на лбу разглаживается. Говори. Говори о том, что больно. Станет легче. Но сейчас моя очередь говорить. — Правда или действие? Его голос туманом ложится на мое сознание, густой терпкий как яд. Но мне бы еще глоток. И почему я раньше не замечал, как низко, урчаще он дрожит на согласных? — Правда. И под этот голос хочется умереть. И совсем не страшно. — Вы вините меня в смерти ваших родителей? Я пугаюсь неуверенности и ранимости в его взгляде. Я никогда не видел его таким. И мне кажется, что я подглядел что-то запретное. — Нет. О Господи, нет! Никогда, — спешу оправдаться я. Он выдыхает, мне даже кажется, облегченно. — Я винил вас слишком во многом, но до такого не опустился. — Спасибо, — шепчет он одними губами. И по моему телу вдруг пробегает дрожь, и что-то поднимается внутри горячее и волнующее. Стряхиваю это ощущение, сейчас слишком неподходящий момент. Запиваю его ромом. — Правда или действие? — Действие. Я чувствую, что сейчас самое подходящее время для мести, взгляд падает на газету с унизительной статьей. — Вы должны будете дать семьдесят очков Гриффиндору. Глаза Снейпа негодующе округляются: — За что?! — За каждый год моей учебы, испорченный вашими претензиями. — Я не стану этого делать! Как это будет выглядеть? — Можете сослаться на алкоголизм, — ехидно пожимаю плечами я. — Отличная месть, Поттер. А вы, оказывается, коварны. Я улыбаюсь и жду от него ответного хода, чего-то не менее грандиозно-коварного. — Правда или действие? — Правда. — Когда я сильнее всего обидел вас? Я теряюсь и надолго задумываюсь, не ожидая такого вопроса. Перебираю в голове бесконечные упреки, оскорбления и унижения и нахожу первоисточник. Хочется сказать про занятия окклюменцией, про все воспоминания, которые он испортил, но тогда я был уже готов терпеть гнусные выходки Снейпа. Тогда я уже привык. — На самом первом уроке зельеварения. Помните? Я записывал на пергаменте каждое ваше слово, мне тогда очень понравилось, как вы говорите «как закупорить смерть…». Ваши слова тогда показались мне поэзией, магией даже без взмахов волшебной палочкой. Снейп смотрит на меня с нескрываемым удивлением, а потом я впервые вижу, как он краснеет от стыда. На щеках проступает чуть заметный розовый румянец, и он закрывает лицо руками, чтобы не смотреть мне в глаза, проводит ладонями по лицу, но отвечая все равно смотрит в пол. — Простите меня, Гарри. В тот день, когда я только вошел в класс, мне не нужно было спрашивать вашего имени. Я увидел перед собой маленького Джеймса Поттера, вечно энергичного, вечно деятельного, вечно слишком занятого, чтобы слушать учителя. Я был уверен, что вы рисуете мою карикатуру или пишете гнусное четверостишье, над которым потом посмеетесь вместе с друзьями в гостиной Гриффиндора. Вы были так на него похожи, что это затуманило мой разум. Но когда вы подняли глаза. Этот ваш взгляд чистых зеленых глаз. Это была Лили. И слова рождались сами. Я не мог произнести этого вслух, но и промолчать не мог. — Промолчать о чем? — Вы так и не поняли. Я надеялся, что со временем вы все же поймете. — Что пойму? — Что я сожалею о смерти вашей мамы. Он вздыхает и наконец поднимает на меня глаза. А я сижу в полном недоумении, и только ладони становятся влажными и щекотно в груди, как будто мне сейчас откроют самую важную в моей жизни тайну. — Вы помните, что я у вас спросил? Я силюсь вспомнить, но в результате только мотаю головой. — Я спросил, что я получу, если смешаю корень златоцветника и настойку полыни. Златоцветник является одним из видов лилий, и в викторианском языке его название означает «мои сожаления последуют за вами в могилу». — Вы сожалеете о смерти Лили. Я ахаю, не в силах сдержать удивление. Мой мир в очередной раз переворачивается, меняет свою полярность, но мне уже не привыкать, потому что я обнаружил в нем постоянство. Я закрываю глаза, стараясь сосчитать удары сердца где-то в висках. Мне так обидно и стыдно, что столько лет я оставался слепцом. Я чувствую, как горят уши, и могу только шептать: — Столько лет назад. — За эти годы ничего не изменилось. — Спасибо, — шепчу я. — Спасибо. Долго молчу, воскрешая в памяти тот день много лет назад, глядя на произошедшее под новым углом. Вспоминаю, что мой черед спрашивать. — Правда или действие? — Действие. Удивляюсь его ответу. У меня уже был готов вопрос. Но я говорю: — Покажите свои шрамы. Та ночь до сих пор в моей голове саднящей болью, давит воспоминанием как опухолью. И об этом страшно говорить, но вдруг мне тоже станет легче. Снейп смотрит недоуменно, где-то в глубине глаз прячется тщательно скрываемый страх. — Что? — Покажите мне свои шрамы после той битвы. Снейп медленно расстегивает пуговицы на рубашке. И каждая дается ему с трудом. Все его существо противится выставлять напоказ свою боль, нарисованную на теле. Но я непреклонен. Он раздвигает полы рубашки, и я смотрю на бордовые дорожки былой боли, прочерченные на его бледной коже. Две рваные точки на шее, линия, разрывающая ключицу. Справа намного больше. Я смотрю на этот причудливый рисунок его тела. Узор его брони. Его клеймо. Я подаюсь вперед и касаюсь пальцами изуродованной ключицы. Зельевар вздрагивает и хватает меня за запястье, тихо шипит. Его глаза пристально смотрят на меня, и я вижу свое отражение. Я тону в этих глазах. Два бездонных озера темноты и неизвестности. Я мог бы там потеряться. Я хотел бы там потеряться. Снейп сильно сжимает запястье, до боли, до онемения. Но я не убираю пальцы, только смотрю в глаза и неосознанно шепчу ему: — Тише. Тише. Как ребенку. Как возлюбленному. Как дурак. И он ослабляет хватку, отпускает мою руку. Я провожу пальцами по изогнутой ключице, кожа под пальцами теплая и почти прозрачная, под ней разбегаются тоненькие ниточки сосудов. У него красивое тело. Тонкое гибкое. Как будто вырезанное из мрамора, но живое. Он нервно дышит. — Вы закончили? Я убираю руку, откидываюсь в кресле, вдруг замечая, как тяжело дышу. У меня горят щеки и путаются мысли, так что я не сразу слышу его вопрос. Ему приходится повторять настойчивее. — Правда или действие? Он приникает к бокалу. Алкоголь помогает вынести все. Иначе зачем нам столько. Потому что мы два гребаных тайника, но не с сокровищами, а с болью. Наши скелеты уже давно мешают закрывать шкаф. — Правда. — Чего вы боитесь? Три слова, а бьют как мастерский удар боксера, весь воздух выходит. Чего я боюсь? Я умирал. Я терял близких. Я был предан. И хотел бы я сказать, что во второй раз это уже не страшно, но ни черта это не так. Я боюсь смерти. Боюсь совершить ошибку. Но чего я боюсь впервые, так это вдруг остаться одному среди лживо-снисходительных улыбок, на обочине жизни. Вообще боюсь этой самой обочины, потому что в своей неудаче теперь обвинить будет некого. Говорю все это вслух, не поднимая глаз от бокала. Потому что, пока говоришь сам с собой, не считается, что кто-то слышал. Не считается же? Ладони вдруг все влажные и по коже мурашки. Я дрожу, как будто вместе с правдой из меня вышли все силы. — Я вообще много чего боюсь. А еще мне снятся кошмары. Тут меня прорывает. Хочется вывалить всю ту адову прорву правды. И неважно, что он не спрашивал. И неважно, что сейчас отражается на моем лице, пока я не смотрю. Просто чувствую, что он слушает. И не перебивает. — Они мне и раньше снились. Всегда. Но сейчас по-другому. Сейчас я просыпаюсь в ужасе и не помню, что видел. Просто руки дрожат, и пот на лице, но я не знаю отчего. И боюсь того, чего не помню. Я слишком много боюсь, кажется. Пытаюсь сказать еще что-то, самое важное, но горло сжимается, не выпускает наружу ни звука, и грудь стискивает жгучая боль, а ощущение холодного липкого страха остается, цепляется острыми клешнями за что-то внутри и разрывает душу и плоть, когда старается высвободиться, поэтому об этом своем демоне я молчу, слишком уж мы срослись, стали единым целым. И мне кажется, убить его — значит убить меня. Замолкаю. Минуту в комнате молчание. Потом осмеливаюсь поднять глаза. Он смотрит на меня как… как на нормального. В глазах только «я тебя понимаю» и это лучше тысячи «все пройдет». И вот это мне больше не страшно, что он уйдет, покрутив пальцем у виска. И я благодарен ему за это. — Ваша очередь, Поттер, — прерывает он тишину. Но я молчу, собирая себя по частям, на которые только что распался. — Поттер, я надеюсь, вы молчите, потому что думаете, а не потому что у вас паническая атака. — Не в этот раз, — улыбаюсь я. — Правда или действие? — Правда. — Вы так больше никого и не полюбили после моей мамы? Дерзкий вопрос, и я читаю это в его колючем взгляде, но, видимо, вид у меня настолько побитый после откровения, что он бессильно качает головой. — Ну почему же? — вздыхает он, как будто вспоминая что-то, о чем давно собирался забыть. — Любил, но он умер. — Он?! Сказать, что я ошарашен — ничего не сказать. Я смотрю на зельевара, и вижу его впервые. Это совсем другой человек. А он просто сидит в кресле, потягивает ром, и только взгляд, наполненный сожалением и печалью, выдает его личную драму. — Откровенность за откровенность, Поттер. Я не единственный, кто попал в ряды пожирателей по глупости. И когда кто-то понимает тебя, когда можешь быть с кем-то честным, когда среди злобы можешь быть с кем-то нежным — это очень сближает. Его имя вряд ли вам о чем-то скажет. И он все равно погиб. Это было давно. Он наигранно-небрежно пожимает плечами. Но это глубже, чем он хочет показать. Или его беспокоит что-то другое. — Правда или действие? — Правда. — Мисс Уизли. Вы любите ее? — Джинни? Нет. Ром слишком крепкий, или я сегодня слишком слаб, но перед глазами все плывет, а язык подчиняется плохо. — Без объяснений? — наконец переспрашивает Снейп, когда я надолго замолкаю. — Без объяснений. Я больше не чувствую то, что чувствовал. А может и никогда не чувствовал. Я горько усмехаюсь и пью не чокаясь за свою несбывшуюся счастливую жизнь, где у меня было будущее нормального человека. — Правда или действие? — Правда. Я смотрю на Снейпа, и он расплывается перед глазами. Не вижу ни его глаз, ни пуговиц на рубашке, но как ни странно могу в точности воссоздать его облик в воображении. Мысли роятся, гудят и ускользают. Силюсь ухватить хоть одну, но не выходит. Что же спросить? Цепляюсь за что-то. — Вы хотите меня? Это мой голос? Это я говорю? Что я вообще несу? — Да. И тут сердце пропускает удар, я забываю, как дышать, и вдруг предательски трезвею, когда хочется списать все на алкоголь. У меня вырывается непроизвольный смешок. Я вдруг отчетливо вижу лицо зельевара. Он не шутит. И не врет. Мне вдруг становится жарко. Жар поднимается изнутри. — Правда или действие? — Правда. — Вас пугает мое признание? — Нет. Я удивлен. И отвращения тоже нет, если вам интересно. Я прислушиваюсь к себе, заглядываю в самые отдаленные уголочки сознания и действительно не нахожу отвращения. Снейп кивает облегченно. Неужели ему тоже нравится наша игра? — Правда или действие? Профессор пристально, испытующе смотрит на меня, как будто стараясь понять, просчитать мой следующий шаг. Прочесть. Как будто перед ним открытая книга «Гарри Поттер». — Действие. Вот черт! Провоцирует! У меня же уже готов вопрос. — Расскажите, как вы поняли, что любите мужчин? — Это против правил, — с улыбкой качает головой Снейп. — Тогда поцелуйте меня. — Поттер, зачем вам это? — Я хочу знать, каково это. Он смотрит неодобрительно. Думает, я сейчас откажусь. Но я не откажусь. Сам не знаю, почему. Я, наверное, сошел с ума! И пусть. Зато сейчас мне не страшно. Я смотрю на зельевара с вызовом, как не имею права смотреть. И он терпит причуды избалованного мальчишки. Снейп рывком поднимается, и я закрываю глаза, откидываю голову назад в жесте «Я весь твой. Вот мое беззащитное горло под твои острые зубы. Рви, если хочешь». Он медлит, и я начинаю бояться. Сам не знаю, чего. Так боятся и ждут первого снега, когда тучи висят так низко, что кажется, вот-вот придавят к земле, и уже неделю ходишь сгорбившись, а тут вдруг с неба опускается первая робкая снежинка, и не успеваешь опомниться, как воздух становится белым; и, подставив лицо острым холодным пушинкам неожиданно пугаешься: «А вдруг эта зима никогда не кончится?», но внутри тихо поднимается ликование. Зельевар проводит по моим губам большим пальцем, останавливается на подбородке, поворачивает мое лицо, и я уже чувствую его дыхание на своей скуле, совсем рядом. Такое горячее. Я ждал, что он легонько коснется губами кожи где-то на границе щеки и уголка рта. Слишком откровенно для невинности, слишком невинно для страсти. Я готовился разразиться протестами. Но Снейп целует нижнюю губу, легко посасывает и отпускает. Губы у него чуть прохладные шершавые, но нежные. Я никогда не задумывался, какие у него губы. В нос ударяет резкий запах полыни, рома и чего-то еще сладковато-незнакомого, но манящего. Мой рот непроизвольно открывается ему навстречу, я подаюсь вперед, сильнее наталкиваясь на его губы. Его язык уже во мне, властвует безгранично, а мне хочется застонать от остроты ощущений. Снейп снова ловит мою нижнюю губу, оттягивает и отпускает, и снова целует самозабвенно, глубоко, долго, так, что я забываю дышать. А потом он отстраняется и шепчет мне прямо в ухо голосом, который стал гуще горячей смолы и дрожит на согласных, задевая струны в моей душе. — Мне пора. И исчезает с зеленой вспышкой, прежде чем я успеваю открыть глаза, оставляя меня растерянного, разомлевшего и с неожиданным напряжением в штанах.