Я предлагаю игру, или День, когда можно...

Пятница

Я сижу на кухне почти в полной темноте, чтобы было видно улицу за окном. Там ничего не происходит, но даже это безынтересное занятие помогает убить время, пока я жду Снейпа. У меня в руках чашка горячего чая, который я не пью, а только грею о кружку руки и изредка вдыхаю ароматный пар. За окном снова мелькает едкая морось, промозглая и холодная. Зима все никак не решается прийти, а осень уже устала плакать ливнями. И скорее бы мой партнер по дурацкой игре, которая, однако, чем дальше, тем сильнее мне нравится, пришел, потому что он как-то незаметно стал неотъемлемой частью моей жизни. В субботу я проснулся с головной болью и ломотой во всем теле, предвещавшими крепкое знатное похмелье. В мыслях, и без того рваных и бессвязных, маленькое отдаленное местечко занял Снейп. И это было неудивительно. Но дальше не стало лучше. Уже на следующий день Снейп значительно расширил свои владения в моей голове, меня беспокоило все, что было связано с ним: мне чудился его запах, его голос, его присутствие, его прикосновения. Так продолжалось до тех пор, пока я не обнаружил, что кресло в гостиной действительно впитало аромат полыни — с тех пор я был обречён на капитуляцию. Про себя я учился называть его имя, произнося его с разными интонациями, поворачивая под разными углами, пробуя на вкус. И слишком быстро привык к нему, слишком приятно оно звучало в моих мыслях, и вот я уже не мог расстаться с ним. Я машинально выбирал кресло, в котором обычно сидел Снейп, проводил в нем целые вечера, свернувшись калачиком, однажды даже уснул. Тогда-то Северус и вышел на финишную прямую: он появился в моих снах, волнуя и пробуждая во мне странные чувства, слишком похожие на влечение. Во снах он становился все смелее и настойчивее, а наяву оставалось еще нестерпимо долго до следующей нашей встречи. И вот я дожил до пятницы, не свихнулся, не решил променять реальность на сладкий сновиденный мир, даже научился сдерживать возбужденные стоны, с которыми просыпался. Одним словом — молодец. Но на часах девять, а виновника моего недельного безумия нет, и я начинаю нервничать, что он вообще не придет. Не позволил ли я себе лишнего в прошлый раз, не испортил ли всю прелесть нашей игры, не смутил ли его своей бестактностью? И страх, что все может закончиться прямо сейчас, когда эти пятничные встречи стали самым счастливым временем, когда не нужно ежеутренне искать вескую причину жить, когда жизнь обрела вкус, заставляет меня поминутно поглядывать на часы. Стрелка медленно, но неумолимо ползет по циферблату, и нервы мои натягиваются. Так натягивается леска, когда пытаешься вытянуть из реки рыбу. Только вот моя рыба стремительно уходит в глубокие воды. Что могло случиться, чтобы он не пришел? Чай совсем остыл, но мне на него наплевать. Потому что на часах уже четверть десятого, а я все так же сижу один в темноте пустой кухни. И вот тут все мои опасения обретают плоть, становятся удивительно правдивыми и осязаемыми. Он не из тех, кто станет терпеть мои глупые выходки, а все предыдущие пятницы были сплошными глупостями. Прокручиваю в памяти наши разговоры, вспоминаю, сколько раз он вздрагивал, слыша мои вопросы, сколько раз я бередил его старые раны, как бесстыдно лез в душу. С чего я, глупец, решил, что Снейпу приятны эти бесконтактные пытки? Но он же хотел непредсказуемости, я просто старался угодить. — Кому ты врешь, Поттер? — спрашиваю сам себя и от собственной лжи становится противно. — Ты продолжал эту игру, потому что тебе нравилось общество зельевара, тебе хотелось смотреть в его глаза, наблюдать перемены в его бесстрастном лице, видеть его напряженную фигуру в неясном свете камина. Тебе нравилось говорить с ним, слушать его, пить с ним. А теперь я снова остался в дураках. Я снова слишком плох для этого чудесного мира. Внутри сжимается болезненный ком из отчаянья и отвращения к себе. А я, наивный дурак, подумал, что так больше не будет, что больше не придется задыхаться от немого крика ненависти к самому себе. Но глупо кричать, когда все уже знаешь. Мне пусто и горько, как будто изнутри дует холодный сухой степной ветер, вырывая из земли первые ростки, уничтожая любую возможность зародить здесь жизнь. И только внутренний демон точит когти о ребра, раздирая грудь изнутри и протяжно воет, празднуя победу. Нужно выпить. Запить этот ком, растопить его, утопить в виски, звоном в ушах заглушить вой, разорвать очередной лист и взять у жизни новую попытку. Я иду в гостиную, где на столе уже ждут два бокала и бутылка золотисто-медового виски. Наполняю бокал, в нос ударяет приятный аромат, богатый и крепкий. И понимаю, что не смогу сделать ни единого глотка. Мне бы сейчас дешевой водки, абсента с морфием, а не виски, который пахнет полями и солнцем. За неделю я столько раз представлял, как вместе с этим напитком по гостиной разольется густой, бархатистый голос Северуса, как он будет делать новый глоток, опустошая бокал и наполняя мою жизнь смыслом, что я просто не могу пить этот виски в одиночестве. Не сейчас, когда я презираю и ненавижу себя даже сильнее, чем раньше. Я устало тру глаза. На часах начало одиннадцатого. И демон в груди срывается с цепи, ликуя от моего отчаяния. Я сам придумал игру, где не должно быть проигравших, поставил на кон свою душу — и проиграл. А мой палач, нечаянный победитель, даже не удосужился явиться за своим выигрышем. Неужели я так неприятен ему, что не заслужил даже прощания? Я хочу ненавидеть Снейпа. Мне стало бы легче. Только вот ненависти нет. Я изо всех сил прислушиваюсь к себе, заглядываю в самые глубины сознания, надеясь увидеть там человека, который убивал меня не меньшее число раз, чем сохранял мою жизнь, но Северус предстает передо мной спасителем, фигурой черного рыцаря в тугой броне, навязанной другими. — Не обманывай себя. Ты сам все испортил. И вдруг ненависть к самому себе накатывает на меня удушливой волной, накрывает с головой, застилает глаза, я изо всех сил сжимаю в руке бокал. В висках стучит кровь, я замахиваюсь и бросаю бокал в стену над камином. В тишине пустого дома он бьется с оглушительным грохотом, осыпается на пол дождем стеклянных брызг, в которых отражается, поблескивая, каминное пламя… И на секунду мне становится легче. — Репаро, — произношу я. Целый бокал снова оказывается в моей руке. Смотрю на него, как будто вижу впервые. — Хватит жить иллюзиями, Поттер, никто не станет спасать тебя. Сказанное жжет грудь, я снова замахиваюсь, снова грохот и дождь осколков. Репаро. — Он не спасет тебя от одиночества! Грохот бьющегося стекла. Репаро… — Он не станет спасать тебя! Для Снейпа ты досадное напоминание о прошлом. Смирись! Снова осколки. Репаро! — Он не придет попрощаться! Для него это было всего лишь забавой! Репаро! — Ты глупец! Глупец и ничтожество! Стакан в очередной раз сталкивается со стеной, рассыпаясь на сотни кусочков. Я упиваюсь собственным гневом и бессилием, а осколки все блестят вместо моих не пролившихся со времен битвы за Хогвартс слез. Я невольно ловлю один из них, летящий в мою строну, сильно сжимаю его в кулаке и чувствую, как в кисти, нарастая, начинает пульсировать боль. Я с силой зажмуриваю глаза и подношу кулак к лицу, как будто надеясь, что все терзания из моей горячей головы уйдут и останутся только болью в руке. Я чувствую, как что-то теплое, с густым металлическим запахом струится по запястью, разжимаю кулак и завороженно смотрю на бордово-красную лужицу в своей ладони, в середине которой бриллиантом поблескивает неровный осколок. И блеск его кажется таким прельстительным…таким манящим. Такой острый и стремительный, он предлагает мне легкий выход, нашептывает мне спасение. И я готов прошептать ему клятву, признать свою трусость и слабость и совершить последний вздох. — Чем это вы тут занимаетесь, Поттер? Что-то случилось? Сердитый взволнованный голос пощечиной приводит меня в сознание, заставляя вздрогнуть от неожиданности. Я резко оборачиваюсь и вижу в дверном проеме темную прямую фигуру. Руки зельевара сложены на груди, я не вижу его лица, но чувствую на себе его недовольный взгляд. — Ничего, профессор, — невнятно бормочу я, стоя посреди груды осколков, и пряча окровавленную ладонь за спину. — Я думал, вы не придете. — И это повод бить посуду? — Вы давно здесь? — Достаточно, чтобы убедиться, что не зря пришел. Покажите руку. Я весь состою из стыда и обиды, но мысли проясняются. Сердце бешено стучит, а дыхание сбивается от осознания того, что я хотел совершить. Появление Снейпа — как холодный компресс для лихорадочного больного. Я чувствую, как нервная дрожь сменяется слабостью, и ноги отказываются держать меня. Он подходит ближе, на ходу произносит Репаро и ставит бокал на стол, требовательно протягивает ко мне свою ладонь. Теперь я отчетливо вижу его лицо: в его глазах холодная звенящая сталь, не терпящая возражений, но в глубине его темных глаз страх. Я как-то безропотно протягиваю ему руку. Северус осматривает рану и шепчет заклинание, чертит кончиками пальцев причудливый узор на моей ладони. А я как завороженный смотрю на него, на пряди длинных черных волос, падающих ему на лицо, на изгиб его шеи, когда он склоняет голову, на то, как на его идеально черной мантии блестят крошечные капельки воды от промозглой лондонской измороси. Руки у него холодные, а значит он пришел с улицы, вошел через дверь бесшумно, незаметно и стоял здесь, пока я упивался собственным бессилием. — Почему вы так поздно? Он заканчивает с заклинанием и поднимает на меня глаза. Он так близко, что я чувствую его тяжелое дыхание. От него пахнет дождем и табаком. — Неделя выдалась тяжелая, а сегодняшний день и того хуже, — выдыхает он, отстраняясь. Вид у него действительно уставший и чуть помятый, хотя он тщательно скрывает это за опрятной одеждой. — Выпьете со мной чаю? Я боюсь просить чего-то большего, потому что еще не окончательно уверен, что зельевар не исчезнет, стоит мне моргнуть. И даже то, что я слышу его дыхание, не дает мне уверенности, только на руке белеют свежие полоски шрамов. — Я бы попросил виски, но, раз до него все равно дойдет, давайте чай. Снейп следует за мной на кухню и все время, пока я вожусь с чаем, сидит молча, только чуть смущенно произносит: «Простите. У меня не было возможности предупредить, что опоздаю». Я бесцветно пожимаю плечами, потому что не злюсь на него, но ощущение недавнего страха и отчаяния слишком отчетливо. — Поттер, как же я устал, — выдыхает он, когда я подаю ему чашку. И мне вдруг становится так хорошо. От его доверительного тона, от того, что со своей усталостью он идет ко мне, от того, что в расстегнутой рубашке я вижу кусочек тонких ключиц, от того, что здесь он не стесняется своих шрамов. Снейп пьет чай, зябко грея руки, изредка проводя пальцами над чашкой, как будто стараясь поймать поднимающийся пар. — Что-то случилось? — Нет, ничего такого. Просто мысль «дожить бы до пятницы» на этой неделе посещала меня слишком часто. Так что давайте приступим. Снейп допивает чай, отставляет в сторону чашку и смотрит на меня выжидающе. Меня удивляет и радует его нетерпение, поэтому я не смею медлить, встаю и иду в гостиную, где в камине безмятежно горит огонь, а на столе ждут два целых бокала, как будто ничего и не было. — Правда или действие? — начинает Северус, еще стоя в дверном проеме. Я думаю над его вопросом, разливая виски, передаю Северусу бокал и отвечаю: — Действие. Снейп смотрит на меня пристально, под таким взглядом не солжешь. — Пообещайте, что больше не станете этого делать. — Чего? — Не прикидывайтесь, Поттер. Я видел, как вы смотрели. Это было в ваших глазах. Поклянитесь, что больше не станете причинять себе боль. Я холодею от его проницательности и тревоги во взгляде. Я пойман с поличным, уличен в слабости, но этот его умоляющий тон и спрятанный глубоко во взгляде страх дарят мне надежду. — Обещаю. — Поклянитесь! — Я клянусь. Вы мне верите? — Я верю. Снейп вздыхает как будто с облегчением, и его плечи чуть расслабляются. — В таком случае, ваш черед. — Правда или действие? Зельевар расстегивает пуговицы на манжетах рубашки, закатывает рукава по локоть, трет запястья. А моему взору предстает черная змея, затаившаяся на его предплечье. Она выглядит живой, кажется затаившейся, дремлющей, и я почти слышу, как она шипит, а с отравленных клыков в вены Снейпа капает яд. Я вижу тонкие, почти женские запястья и выступающие вены — то, чего не замечал никогда. — Правда. — Что вас так расстроило на этой неделе? — Вам правда настолько это интересно? — Да. Снейп приподнимает бровь, как будто этим жестом говорит: «Вы серьезно?», смотрит пристально и внимательно: «Где подвох?». Но подвоха нет. Я перед ним открыт, честен, беззащитен, доверчив и счастлив. — Лучше бы вы так в свое время интересовались моим предметом, — вздыхает зельевар. — Мне доставили партию поддельных крыльев пикси. Не знаю, у кого отрезали эти крылья, но они совсем как настоящие. Из-за этого я испортил целый котел заживляющего зелья на заказ. Не портил ничего уже много лет, а тут как мальчишка… А еще МакГоногалл отправила меня на конференцию, кажется, самую скучную в моей жизни, ужасную. Так много людей, и со всеми нужно говорить. Я ведь из-за нее опоздал. Ужасно раздражает, когда глупые люди изображают из себя умных и рассуждают о серьезных вещах. Все это мелочи. Неужели этот ответ стоит того, чтобы потратить на него вопрос. — Все, что вы говорите, стоит того, чтобы спрашивать. Снейп чуть наклоняет голову, смотрит на меня зачарованно и внимательно, как будто хочет получше запомнить, чтобы вспоминать в разлуке или рисовать по памяти. Неожиданно встает. — Все это слишком похоже на интервью или собеседование. Идите сюда, Поттер. И суровый прямой строгий мужчина садится на пол перед камином, облокачивается на кресло, сгибает одну ногу, кладет на нее руку с бокалом, другая его рука утопает в ворсе ковра. Он делает глоток и запрокидывает голову, показывая кадык, а на лице играет пространная улыбка-мираж. И я забываю, как дышать, сижу и смотрю на зельевара сверху вниз, как никогда раньше, на то, как свободно и чувственно изгибается его тело. Из воротника черной как сама ночь рубашки виднеются тонкие ключицы и рваные точечки шрамов. — Поттер, вы ко мне не присоединитесь? — саркастически изгибает бровь Снейп. От этого вопроса бросает в жар, и я спешу сорваться с места, сажусь на пол, снова оказываюсь с нем лицом к лицу, только теперь намного ближе. Так, что чувствую его дыхание, вижу тонкую венку на шее и ямочку между ключиц. — Правда или действие, Гарри? Снейп достает из кармана серебристый портсигар и вытаскивает из него самокрутку. Я смотрю ошарашенно, сейчас бы ущипнуть себя, чтобы убедиться, что это не сон. Ведь никто никогда не видел зельевара с сигаретой. И судя по его заговорщицки лукавому лицу, готов спорить, что в самокрутке не табак. Он прикуривает от огня в камине, затягивается глубоко, жадно, а потом, запрокинув голову, выдыхает дым тонкой струйкой. Он манерничает, позерствует, дразнит, но как же чувственно порочно и страстно изгибается его шея, складываются губы. И я сижу, закусывая губу, сдерживая незнакомые чувства, оседающие горячим комком внизу живота. Сигарета в тонких длинных пальцах выглядит так, будто ее хозяин создан для того, чтобы курить, вызывающе запрокидывая голову, выдыхать к потолку ароматный сладковатый дым. — Правда, — каким-то хриплым не своим голосом шепчу я. Снейп протягивает мне самокрутку. — Хотите? — Что это? — Помогает снять напряжение. Я принимаю сигарету из рук зельевара, едва касаясь его пальцев. Затягиваюсь. Все внутри до самых легких обжигает, но я сдерживаюсь, чтобы не закашляться, и в горле разливается приятное покалывание. Выдыхаю облачко дыма, которое пахнет пряностями и огнем. Я узнаю горицвет, опий, что-то сладкое, передаю сигарету обратно Северусу. Откидываюсь на кресло, закрываю глаза, прислушиваюсь к ощущениям. Ковер под руками такой мягкий, что кажется травой густой и упругой. В ней гуляет ветер, перебирая упругие стебли. Я и есть ветер — тело больше не имеет веса, не имеет формы. Я стелюсь по полу, натыкаюсь на фигуру зельевара, обнимаю его ноги, провожу по руке, забираюсь под рубашку, глажу упругое гибкое тело, касаюсь пушистых ресниц, скул, зарываюсь в волосы, срываю с губ облачко дыма, пьянею и целую чуть приоткрытый рот. — Что вы планируете делать дальше? Тягучий бархатный голос вырывает меня из видения, где из звуков только вздохи. Я открываю глаза... все так же сижу, привалившись спиной к креслу, не сдвинувшись с места. А значит, все произошло только в моем воображении. Но тянущее ощущение внизу живота остается реальным. — Что, простите? — глупо переспрашиваю я. — Чем вы собираетесь заниматься в будущем? Я пытаюсь собрать ускользающие мысли, которые как тараканы норовят разбежаться в разные стороны, зато теперь мне не страшно быть честным с собой. Хватаюсь за главную правильную мысль. — Хочу спокойной стабильной жизни. И хочу приносить пользу. Чтобы самому себе не было противно скотское существование. Слова, срывающиеся с языка, оказывается, имеют вкус. От этой фразы, от признания остаётся вкус шоколада и тыквенного сока — сладкий вкус облегчения. И я вдруг нестерпимо хочу проверить на вкус еще одно слово. — Правда или действие, Северус? У его имени оказывается привкус кофе. Мускатный орех. Щепотка сахара. Но никаких сливок. Терпкий вяжущий вкус, заполняющий рот густой горячей горечью, с тайной сладостью, если не глотать сразу. — Правда, — отвечает он, заметно вздрогнув при звуке своего имени. — Чем пахнет ваша амортенция? Снейп думает, глядя в огонь. — Яблоком, дождем и кофе. — А что из этого напоминает вам о нем? — О ком? — О том, кого вы любили. Снейп ныряет в воспоминания, говорит тягуче, нараспев и как будто сам с собой. Его лицо становится задумчивым и отстраненным — Дождь. Он научил меня любить дождь, видеть его красоту. У него лицо озарялось, когда начинался ливень. С ним я впервые почувствовал ту мощь, когда вот-вот начнется гроза, когда замирает ветер, и ни одна травинка не шевелится, все в безмолвном, неподвижном ожидании. Тишина такая, что кажется абсолютной. А потом первая капля падает с неба, и ее подхватывает порыв ветра, и мир начинает шуметь, вздыхать, шептать. И небо обрушивается на землю. В дождь у него всегда было счастливое задумчивое лицо, как будто он видел что-то очень красивое и очень-очень далеко. Его звали Гаррет. — Каким он был? — Поттер, вы и так задаете слишком много вопросов. Это не по правилам. А я вам потворствую. Так не пойдет. Правда или действие? — Правда. — А чем пахнет ваша? — Я не помню, — качаю головой я. — Это было слишком давно. Простите. — Тогда, какая ваша самая сокровенная тайна? Я думаю долго, перебирая секреты, которых боюсь и стесняюсь, но все это не тайны для зельевара. Тогда в голову приходит то, в чем я уже неделю боюсь признаться даже себе. — Я что-то чувствую, когда вы рядом. Такой жар, который собирается в животе, рвет и воспламеняет меня, и я горю, чувствуя мучительное напряжение. И мне это неподвластно. Я краснею от смущения, но слова текут из меня сами. Вот уж действительно «снимает напряжение» — безволен и податлив. — И мне хорошо, как никогда. И я живой и целый. — Достаточно, Поттер. Я действительно чувствую себя удивительно хорошо, пока мой личный демон не бьет рогами под ребра, раздирая когтями грудь изнутри с коварным шипение: «Тебе хорошо. А ты забыл? По какому праву тебе хорошо?». Я закрываю глаза, чтобы прогнать наваждение. Но удается только избавиться от ощущения легкости, потому что это чудовище внутри меня право. Я не имею права на счастье. Снейп замечает мою гримасу. — Поттер, с вами все в порядке? Качаю головой сначала утвердительно, потом отрицательно, так и не найдя в себе сил открыть глаза. — Тогда, раньше, когда вы спрашивали, чего я боюсь. Я не все вам рассказал. Я замолкаю, не в силах говорить. — Так расскажите сейчас. — Я не могу, — качаю головой. — Идемте. Я покажу вам. Я беру Снейпа за руку и веду за собой по коридору. Его запястье в моей руке придает мне сил. Я открываю дверь в комнату с древом Блэков, но портретов древнего рода совсем невидно из-за заслонивших их бумаг. Все стены в маленькой комнате завешаны фотографиями, маленькими портретами, вырезками из газет, некрологами. Все обрывки бумаги наползают друг на друга, заслоняют, пытаются взобраться повыше. А в углу чуть возвышается над полом куча вещей — таких же воспоминаний. Сотни людей, которых уже нет в живых, заполняют эту комнату, чтобы не давать мне забыть. Сотни глаз смотрят на меня со всех сторон, кто-то запечатлен с безмятежной улыбкой на лице, кто-то в гримасе ужаса, здесь молодые, старые и совсем еще дети, мужчины и женщины. И в их безмолвных глазах я читаю укор. Я виновен в их смерти. — Что это, Поттер? Голос зельевара звучит ошарашенно, и я чувствую, как по его запястью под моей рукой пробегает дрожь. Здесь жутко, в полумраке подрагивающего факела по комнате движутся тени. Сквозняк шелестит плохо прикрепленными листками, создавая ощущение тихого шепота, который просто не слышно нам, живым. Это говорят души мертвых. Моих мертвых. — Это люди, которые погибли из-за меня. Я виновен в их смерти. Я боюсь забыть о них и еще сильнее боюсь помнить. Но я не имею права забывать. Они здесь, чтобы я страданием мог искупить свою вину перед ними. Мой голос совсем дрожит и срывается почти на шепот, и бес в груди ликующе впивается острыми зубами в сердце. Страдай! Не смей забыть. И каждый раз, когда эта тварь в груди, выпускает свои отравленные когти, я прихожу сюда, сажусь на пол и смотрю в глаза тем, кого подвел, кого не спас. И если долго вглядываться в незнакомые, такие разные глаза, в шелесте сквозняка я начинаю слышать их голоса. Они говорят со мной, зовут чуть слышно, как из арки в министерстве, и мой разум разрывается на части от их нестройного хора, меня бросает в жар, я забываю, кто я, молю, чтобы они пощадили, но голоса становятся все громче, все отчетливее, я слышу плач и стоны — и начинаю молить о смерти. Сил не остается даже идти, руки дрожат и не слушаются, тогда зверь внутри успокаивается, укладывается и на несколько дней дает мне покой. А иногда мне не хватает сил даже на то, чтобы доползти до комнаты, и я засыпаю на полу в коридоре. Тогда Кикимер затаскивает мое тело в спальню, кряхтя и бранясь. — Я прихожу сюда, сижу часами, смотрю в глаза этим людям и пытаюсь вымолить прощение у тех, кого прощением уже не встревожишь. — Поттер, вы сошли с ума. — Я знаю. Но я не могу иначе! Я срываюсь на крик. Дрожу и рвусь уйти. — В их смерти нет вашей вины! — Нет? Они умерли из-за меня! Я вырываюсь, подхожу к стене, кладу руку на череду фотографий, провожу пальцами по глянцу, нахожу фото мамы. — Она умерла, спасая меня. У нее впереди была целая жизнь. Счастливая. Но она закончилась, потому что родился мальчик, который должен был умереть. — Вы спасли весь мир от величайшего темного волшебника! Снейп почти кричит, в голосе страх и негодование. Я подхожу к другому снимку. Это вырезка из старой газеты. На ней Сириус в тюремной робе, взгляд обезумевший и полный злобы, он кричит, заламывая руки. — Он умер, потому что я был слишком глуп и наивен. А у меня даже нет другой его фотографии. — Он умер, потому что готов был отдать жизнь за общую цель. Он знал, на что шел. Поттер, все эти люди здесь… вы идеализируете их. Каждый сражался за свою жизнь, за свое счастливое будущее, и не ваша вина, что в этой войне они проиграли. Но я уже не слушаю, останавливаюсь взглядом на снимке из газеты: четырнадцать мальчиков от восьми до одиннадцати лет стоят на лестнице невзрачного каменного здания, улыбаются и машут в камеру. — Это дети манчестерского приюта для мальчиков. И это последний их снимок. Через месяц четырнадцать мальчишек убил Волан-де-Морт, потому что их учитель пения не захотел встать на его сторону. Пожиратели ворвались в приют, пытали учителя, а потом убили его и вместе с ним всех учеников. Сожгли здание. — Вы их даже не знали,— тщетно бьется Снейп. — Как можно обвинять себя в этом? — Четырнадцать ни в чем не повинных детей погибло в войне, которую должен был закончить я. И никто по ним не плакал. Снейп приближается, кладет руки мне на плечи. От его прикосновения по коже разбегаются мурашки, и я дрожу еще сильнее. — Поттер, глупо обвинять себя в их смерти. И тут вся боль, все отчаяние, вся вина выплескиваются мне в кровь, отравляя, разъедая, мучая. Голова кружится, и я срываюсь на крик, потому что только он заставляет меня оставаться в сознании. — Да! Я глупый! Глупец и сумасшедший. Но их кровь на моих руках. Я хотел бы забыть! Но иначе они возвращаются, возвращаются в моих снах. Я должен помнить о них. Если не я, то кто? Я стараюсь оттолкнуть зельевара, освободиться от его рук, демон во мне пытается пробить ребра рогами, но Снейп только сильнее сжимает объятия и опускается на пол вместе со мной. — В этом нет вашей вины, — шепчет он. И от его голоса, его прикосновений, его тепла мне хочется в это верить. Я вдыхаю запах полыни, и он отрезвляет, успокаивает меня. — Помогите мне, — шепчу я ему в самое ухо, бессильно сидя на полу. Снейп уходит и возвращается с коробками, начинает складывать туда вещи из кучи. Я вижу в его руках мишку потрепанного и старого. — Он принадлежал Элионоре Грэйс, волшебнице из Лондона, она делала магические игрушки в своей лавке. Это была лавка ее родителей. Волан-де-Морт хотел переманить ее мужа, для этого он убил всю его семью. Элионора перед смертью схватила мишку, который принадлежал ее матери и должен был стать подарком ее будущему ребенку. Она была на четвертом месяце беременности. Северус замирает с игрушкой в руках, вглядываясь в пуговичные глаза. — Где вы его взяли? — Я был в их доме, видел детскую с нетронутой кроваткой. Северус старается заслонить от меня вещи, но мне не нужно видеть, я помню все наизусть. — Где-то там лежит медальон. В нем фото молодой девушки, светловолосой, красивой как ангел. Я нашел его в лесу, потом нашел эту девушку. Она рассказала, что медальон принадлежал ее жениху. Они не успели пожениться. Его убили… А еще там два обручальных кольца. Они принадлежали Люпину и Тонкс. Когда-нибудь я отдам кольца их сыну. — Гарри, я прошу вас, верните вещи родным и перестаньте мучить себя. В их смерти нет вашей вины, забудьте об этом. Он встает и выносит коробку, возвращается в комнату, взмахивает волшебной палочкой и листки на стенах вспыхивают, горят потрескивая. У меня перехватывает дыхание. В ярком зареве мое лицо искажает гримаса ужаса и боли. В треске огня я слышу, как кричат мертвые забытые души, клянут меня и молят о пощаде, и я вторю им гортанным воем, вскакиваю, хватаясь за воздух, собираясь срывать со стен все, что удастся спасти. Но сильные руки зельевара, хватают меня, прижимают к себе и держат. — В этом нет вашей вины, — шепчет он мне в самое ухо как молитву, как мантру, как заклинание. Я кричу, стараясь заглушить стенания в моей голове. Но медленно голос зельевара заглушает другие звуки. Я слышу только: «В этом нет вашей вины». — Повторите, — просит он. — В этом нет моей вины. — В этом нет моей вины, — шепчу я, пересохшими губами. — В этом нет вашей вины. Он обнимает меня, мерно покачивается, как будто баюкая. — Еще раз, Гарри. В этом нет вашей вины. Я ощущаю, как слезы жгут мне глаза, а в горле застревает ком. — В этом нет моей вины, — осипшим голосом произношу я. — Вы свет, Поттер, и сострадание. Вы спасли детей, влюбленных и просто тех, кто боялся умирать. Вы не виноваты в их смерти. Я дрожу и наконец проливаюсь спасительными слезами. Я плачу по всем погибшим, всем забытым и увековеченным, плачу по себе, и вместе со слезами из меня уходит боль. Я никогда раньше здесь не плакал, я терзал себя чувством вины, как бусины четок перебирал все имена, но ни разу искренне по ним не плакал. Зверь в моей груди сворачивается клубком и замирает, отпускает меня: «Ты прощен. Срок твоих страданий вышел». Но я еще долго не могу остановить слезы, слишком многих приходится оплакивать в эту ночь. — В этом нет моей вины, Северус, — уже тверже произношу я. Он продолжает крепко меня держать, как будто его объятия могут меня защитить. И я верю в эту его броню, кутаюсь в его руки и слушаю стук сердца. — Глупый маленький герой, объясните мне, откуда в душе человека, которому причинили так много зла, столько милосердия и доброты? — Вы, кажется, говорили, что это от моей мамы. — Говорил… Порой мне кажется, что вашего сострадания хватит, чтобы спасти даже такую заблудшую душу, как я. Он вздыхает и размыкает объятия. — Пообещайте, что вы покончите с этим. Сходите на кладбище, поплачьте по ним и отпустите. Обещайте. — Я обещаю. — И давайте все произошедшее в этой комнате навсегда останется здесь. Я киваю. Смотрю на пустые стены без следа копоти. Чистый лист. Чистая жизнь. Раны в груди начинают зарастать сочной травой, когда-нибудь там будет лес, в нем поселятся птицы и будут петь по утрам, прославляя буйную зелень. И я стану бережно носить эту память внутри, не тревожа по пустякам. Снейп помогает мне подняться и возвращаемся в гостиную. Мне легко. Впервые так легко и правильно, и ничего не тянет в душе. — Уже поздно. Мне пора, — произносит Снейп. Я оживляюсь, понимаю, что он сейчас уйдет, а мне как никогда нужно его присутствие еще хоть на мгновение. — Еще моя очередь, — пытаюсь задержать его хотя бы на несколько секунд. — Правда или действие? Он смотрит на меня с недоверием, вздыхает, но отвечает. — Действие. Я не верю тому, что слышу, гляжу так, как будто выиграл в лотерею, нашел клад, вытащил из кармана философский камень и понимаю, что есть только одно, о чем хочу его попросить: — Останьтесь здесь на выходные. — Что? — возмущается Снейп. — Вы сами дали мне траву, — отчаянно придумываю оправдание я, пытаясь скрыть свой иррациональный страх остаться одному в доме, откуда только мгновение назад исчезли тени. — Я неадекватен, и за мной нужен присмотр. Так что вам придется остаться здесь до воскресенья. Тем более, я обещал спасти вашу душу. — Вы считаете, у меня нет дел поважнее? — Есть. И поэтому вы останетесь. Я невольно расплываюсь в победоносной улыбке, хотя совсем этого не хочу, но ничего не могу с собой поделать. Снейп останется, не сможет не выполнить задание, и все выходные будет принадлежать только мне. Я похищу зельевара на целых два долгих дня, почти бесконечных, если сравнивать с несколькими часами по пятницам. — В таком случае, хватит на сегодня, уже очень поздно. Раз я все выходные не смогу заниматься ничем полезным, постараюсь хоть выспаться. И учтите, я знаю, как проявляется действие сигарет, так что до своей спальни вы дойдете сами. — Я даже покажу вам вашу комнату. Снейп встает и нетерпеливо смотрит на меня: то ли взволнованно, то ли озадаченно, то ли сердито. Когда он хочет скрыть свои эмоции, его невозможно понять. Я поднимаюсь на нетвердых, непослушных ногах, чуть пошатываясь иду в гостевую спальню на втором этаже. Северус следует за мной бесшумно как тень, проскальзывает в дверной проем и сливается с темнотой пустой спальни, пока я не произношу люмос. Он оборачивается, смотрит пристально, тягуче, как только он умеет, как будто внутри у меня бриллиант, и Снейп пытается его разглядеть. — Белье и полотенце в шкафу. Ванная в конце коридора. — Спасибо. — Может, вы выпьете со мной чая? Я мучительно не хочу уходить, понимая, что ни за что сейчас не усну, терзаемый мыслью, что впервые за долгое время в моем пустом угрюмом доме есть кто-то еще. — Спасибо, нет. — Тогда спокойной ночи. Я спускаюсь вниз, убираю со стола в гостиной бокалы, выхожу на кухню, завариваю себе чай, пью горячий напиток почти не чувствуя вкуса, только как приятный жар растекается по телу. Поднимаюсь наверх. Из-под двери зельевара пробивается полоска света, как маяк притягивает меня, и я нахожу решение. Уже через несколько минут стучу в дверь гостевой спальни и, получив разрешение, вхожу. — Я подумал, вы захотите переодеться. Вещи чистые. — Спасибо. Северус принимает из моих рук стопку одежды, такой изящный, тонкий, отстраненный как столп лунного света. Он весь как заброшенный дом со скрипучими половицами и толстым слоем пыли и замок с райскими садами. Он непостижим и прямолинеен. Он спаситель и убийца. Он холоден и отстранен, но в глазах горит такая живая страсть, что я забываю вздохнуть. — Спасибо, Поттер, — повторяет Снейп. И мне приходится уйти, но я не нахожу в себе сил отойти от двери, сползаю по стене и сижу на полу, слушаю звуки за дверью до тех пор, пока там не становится тихо. А потом почти уползаю к себе, почти хватаюсь за стены. Если бы кто-то другой сейчас тащил меня в мою комнату, я бы извивался, кричал, впивался ногтями в пол, но глупо вопить, когда ты сам собственный мучитель, поэтому иду молча, только скриплю зубами. Из всего переделанного в доме сильнее всего ненавижу свою спальню. Там паркет из черной пихты, чей ствол, как венами, пронизан дорожками янтаря, они горят в отсветах факелов, и кажется, что под ногами растекается лава. Там на стене гравюра из чистого золота с изображением сказки о трех братьях. Там огромная кровать под балдахином цвета вишни. Все очень красиво и неприлично дорого, это был самый шикарный интерьер в журнале, и это казалось нам с Роном хорошей идеей, когда мы пьяные от свободы и самостоятельности, хохоча как идиоты, выбирали, как будет выглядеть мой дом, пока Гермиона не взяла шефство в свои руки. И я, дурак, радовался, что успел отхватить хоть одну комнату, а теперь именно здесь я острее всего чувствую пустоту своей жизни. Обозрев свое опостылевшее ложе, я переодеваюсь, беру пушистый плед с головой льва, подарок Гермионы, и ложусь на пол, который кажется теплым. Лежу долго, пока не начинает казаться, что по оранжевым венам пихты действительно течет янтарная кровь, а потом засыпаю рядом со сказочным, живым-неживым существом. Плед теплый, еще хранит память о своей родине, далекой и жаркой, пахнет чужими пряностями, сказками, солнцем. Я часто сплю на полу или на диване в гостиной, но здесь мне лучше думается. Я готовлюсь долго размышлять о жизни, даже ложусь так, чтобы в окно видеть звезды, но вопреки ожиданиям засыпаю почти сразу, как будто выпил снотворное зелье, глубоко, без сновидений, до самого утра.