Я предлагаю игру, или День, когда можно...

Суббота

Утром я открываю глаза, как будто только что смежил веки всего на секунду, и сейчас лежу в недоумении, глядя на ясное утреннее небо. Как все странно. Быть может, все это мне только приснилось, вообще все: и вчерашний вечер с зельеваром, и все предыдущие пятницы. Может, я просто наконец начал сходить с ума? Пока я лежу здесь, на полу спальни, закутавшись в плед и воспоминания, я, как кот в ящике, могу быть одновременно живым и мертвым. Мне нравится это чувство, оно привычно. Гарри Поттер — мальчик, который выжил, или мальчик, который живет; мальчик, который должен умереть, или мальчик, который должен убить. От раздумий меня отвлекает звук чьего-то присутствия, и это уже серьезная заявка на то, что я не псих, — чаши весов пошатнулись. Поэтому я вскакиваю и бегу вниз по лестнице, как будто живое существо внизу — мышь, которая может убежать. Но он не убегает. Я вхожу в кухню, останавливаюсь на пороге. Северус сидит за столом с чашкой кофе и сигаретой, в моих вельветовых брюках и белой рубашке с закатанными до локтя рукавами и расстегнутыми верхними пуговицами, застигнут врасплох, но не бежит никуда, даже не пытается, а наоборот выглядит спокойным и домашним. — Доброе утро, Поттер. У вас хороший кофе. Не ожидал увидеть такой изысканный сорт у человека, который никогда его не пьет. Я позволил себе похозяйничать здесь немного. Вы же сами обрекли меня на это заключение. — Можете чувствовать себя как дома. Доброе утро. — Вы не представляете, как давно я не вставал так поздно. Хотите, я сварю вам кофе? — Думаете, мне понравится? — Думаю, стоит попробовать. Снейп еще раз затягивается и сжигает окурок, не оставляя даже пепла, встает и подходит к плите. Я сажусь за стол так, чтобы видеть спину зельевара. Он расслаблен, раскован, спокоен, это видно по тому, какими плавными становятся его движения. — Я не знал, что вы курите. — Вы вообще многого обо мне не знали. Северус замирает, чувствуя на себе мой взгляд, оборачивается, не успевает или не пытается спрятать теплоту в глазах. А потом принимается готовить кофе. — Важно не только то, что вы готовите, но и то, как готовите. Испортить можно даже лучший напиток. Кофе не любит спешки. По легенде, кофейные зерна — дар богов, а боги не терпят пренебрежения к своим подаркам. Смотрите, Гарри, на дно разогретой турки нужно насыпать кофе, мускат, пару кристаллов сахара; нагреть, почувствовать, как раскрывается аромат, как кофе напитывается огнем и жаром, начинает дышать, жить, наполняется чувством; а потом залить холодной водой, закалить и медленно снова нагреть, доводя почти до точки срыва, когда чувства становятся слишком сильными, чтобы их сдерживать, когда страсть рвется наружу. Кофе — это чувства концентрированные, густые. Поэтому его пьют горячим. Чуть сахара, чтобы замаскировать будущую горечь, и никакого молока, иначе исчезнет смысл. — Снейп делает глубокий вздох, пропитываясь горьковатым ароматом, и продолжает: — Первая чашка кофе… Первый глоток. Все внутри заполняет густая горечь, обжигает почти до боли, до крика, хочется прекратить, отстраниться, но вместо этого делаешь еще глоток, задерживаешь дыхание, не можешь сглотнуть, впускаешь в себя жар, подаешься навстречу и нервно сглатываешь терпкую горечь с растворенной в ней страстью. Чувства обостряются так, что по коже бегут мурашки. И вот теперь уже поздно, по венам течет огонь, по всему телу — дрожь, больше никакого страха. Едва ощутимая сладость, не способная спрятать боль, которая вдруг становится притягательной и желанной, и пряное послевкусие — не точные определения, а чувственные междометия, блаженный стон. Он замолкает резко, ставит передо мной маленькую чашечку дымящегося темного напитка и добавляет: — Иначе этим и заниматься не стоит. Я вдруг понимаю, что не дышу, а сердце в груди бешено скачет. — Вы точно говорили о кофе? — Сейчас — да, — невозмутимо отвечает Снейп. И мне хочется, чтобы он говорил дальше. О чем угодно. Но Северус молчит, и мне не остается ничего, кроме как отхлебнуть кофе. Я делаю глоток и обжигаюсь не столько температурой напитка, а концентрацией чувств, накалом. Тягучая горечь сводит челюсти, от едва заметной сладости, которая не способна ничего изменить, хочется застонать, будто в последний момент отнимают желаемое. Но это уже неважно, потому что с каждым вздохом ощущения, вкус раскрываются, великодушно являя смельчаку пряное, терпкое послевкусие. Я на секунду замираю, не способный понять, откуда у меня во рту новый целый мир вкусов. И я делаю еще глоток. Снейп, все это время неотрывно глядящий на меня, чуть улыбается своей незаметной полуулыбкой и кивает как охотник, в чей капкан попалась дичь. Он знает, что я чувствую, но не знает одного: мне знаком этот вкус и бездна эмоций побольше этой, ведь его губы такие же обжигающе страстные и терпкие. И сейчас, делая каждый новый глоток, я вновь и вновь целую его. Снейп закуривает еще сигарету. А я смотрю на него и пью его губы. У него рукава закатаны по локоть, белая ткань продолжается почти белой кожей в мелких шрамиках, а на левой руке чернеет главный, самый глубокий шрам — метка пожирателя, прожигающая его до самой души. — Вы много курите. — Это обычный табак. — И все равно. — А вы много болтаете. Снейп смотрит на свою сигарету, как будто видит ее впервые. — Привычка. О которой, однако, мало кто знает. Потом долго молчит, сосредоточенный, отстраненный, прямой, и продолжает. — Я давно к этому пристрастился, глупо, по-мальчишески. Когда постоянно приказывали, за кем следить, кому что докладывать, кому и о чем врать, я так остро почувствовал, что в моей жизни не осталось ничего моего. Я возвращался в свой кабинет, запирался и курил, пуская сизые кольца дыма, знал, что ни один ни второй кукловод не одобрит этого пристрастия, и курил со злорадным жаром — мое, никому не отдам. Он молчит. — А вы ведь выпили кофе. — Улыбается чуть заметно, с тайным выражением победы, как будто достиг цели, поставил на мне свое клеймо «собственность Северуса Снейпа» и теперь ликует, но боится сглазить. — Мне понравилось. В этом напитке есть пылкость, чувственность и богатый вкус. — Рад, что вы оценили. — Но, думаю, тут многое зависит от бариста. Не каждый может вложить в напиток столько чувств. Где вы научились этому? — Я много экспериментировал. Когда-то попробовал кофе в магловском кафе и пропал. Подумал, что маглы тоже способны сварить мощное зелье, и стал пытаться повторить. У меня долго не получалось. Когда наконец достиг желаемого результата, мне захотелось разделить триумф с кем-то, и я угостил Дамблдора. Старик скривился до кончика бороды и поспешил заесть лимонными дольками. Он терпеть не мог кофе, и это только усилило мою любовь. Я воскрешаю в памяти вкус кофе, каждый его оттенок, представляю Дамблдора с его очками-половинками, лимонными дольками и желанием все держать под контролем. — Мне все еще сложно думать о нем плохо. Долгое время он был единственным, кто хорошо ко мне относился. — Я и не призываю вас относиться к нему плохо. Я просто не имею на это права. Чужое мнение может сильно исказить ваше собственное восприятие. Я знаю это не понаслышке. Тем более, Альбус действительно любил вас, просто делал это, как умел. Мне хочется подойти к зельевару, положить руки ему на плечи, продвигаясь до груди, сомкнуть объятия, кончиками пальцев снимая его усталость, забирая напряжение, зарыться лицом в волосы и шептать слова, которые звенят в голове: что мне никогда еще не было так хорошо, так просто, и в тоже время так горячо; что рядом с ним я снова полюбил жизнь, что я снова могу думать об окружающем мире без раздражения — но я молчу и остаюсь сидеть, боясь, что тонкая нить, протянувшаяся между нами, оборвется. Мы сидим и разговариваем еще долго, до самого обеда, пока голод не напоминает о себе. Тогда я делаю бутерброды. Много разных. И чай. Мы пьем и продолжаем говорить. — Я приготовлю ужин к семи. — Вы умеете готовить? — Да. Когда я жил у тети, мне часто приходилось готовить. Раньше мне это даже нравилось. А вы? — Нет. В Хогвартсе мне это не нужно, а за его пределами я провожу достаточно мало времени, чтобы не страдать из-за отсутствия этого навыка. — Совсем? — не верю я. — Совсем. Величайший зельевар, способный приготовить самые сложные и редкие зелья, не умеет жарить яичницу. Я не могу сдержать смех и хихикаю своей мысли. — Зато я могу приготовить напиток живой смерти, и вы завтра не проснетесь, Поттер. А за свою жизнь я могу быть абсолютно спокоен. Так что не вижу ничего смешного. — Простите. Я совсем не хотел вас обидеть. Вы сможете помочь мне с обедом, если хотите. Я научу. Когда я жил у тёти, мне часто приходилось готовить, так что в этом я неплох. Стена сарказма, возведенная Снейпом, рушится на моих глазах, его лицо снова становится мягче, из глаз исчезает презрение. Это его защитная реакция, привычка, выработанная за годы, как курение, и я не могу злиться на него за это. Слишком долго она была его броней, его убежищем. — Хорошо. Он расслабляется, и даже может показаться, что его губы дрогнули в улыбке. Я достаю из холодильника овощи: помидоры, перец, фасоль, цуккини — и прошу Северуса порезать все это. — Как резать? — Кубиками. — Какими? И тут я понимаю всю его проблему. Кулинария — искусство, где нет четких указаний, это чистая импровизация. Ни в одной книге рецептов не напишут, что кубики должны быть размером пять миллиметров, а соус нужно помешивать по часовой стрелке. — Пять миллиметров, — уточняю я, а сам берусь за приготовление рыбы. Рис кипит, рыба уже в духовке, когда Северус отдает мне овощи, нарезанные идеально ровно: все неправильные кусочки он выбросил. Я засыпаю овощи в сковороду с соусом, добавляю специи. — Мешать по часовой стрелке 5 минут, — говорю я, протягивая ему лопатку. Снейп сосредоточен, процесс занимает его целиком, как будто он делает ставки на ипподроме, а у меня появляется возможность наблюдать за ним. — Чуть медленнее, — не удерживаюсь я от колкости. Зельевар кривится и собирается парировать чем-то оскорбительным, но выдыхает и только чуть улыбается. А мне чертовски нравится, как он выглядит на моей кухне, в моей рубашке, в моей жизни. И я не выдерживаю, подхожу, прижимаюсь к напряженной спине, смыкаю объятия, упираюсь лицом куда-то в лопатки и шепчу что-то о том, что мне хорошо, роняю поцелуи на его обнаженную шею и плечи, вдыхаю запах табака, полыни и кофе, ощущаю тепло и ровное дыхание, а потом легкую вибрацию грудной клетки, когда он произносит на выдохе: — Мне кажется, соус готов. Его руки осторожно размыкают мои объятия и вкладывают в ладонь лопатку. И мне остается только скрипя зубами согласиться и доставать из духовки рыбу. Мы накрываем на стол и садимся. — К рыбе хорошо бы подошло белое вино, — мечтательно произносит Северус. — Все ваши познания в кулинарии сводятся к алкоголю? — Почти. — Как хорошо, что у меня есть бутылочка белого вина. Я достаю бокалы и разливаю вино. Мы едим молча, пока Снейп не прерывает тишину. — Вы правда хорошо готовите. — Спасибо. За это стоит благодарить мою тетю. — Она учила вас готовить? — Нет. Если честно, она просто чудовищно готовила, поэтому меня заставляли это делать. — В детстве я любил сидеть на кухне, когда мама что-нибудь готовила. Там всегда было жарко и вкусно пахло. Она пекла лучшие в мире пироги, а я прятался под столом и мечтал о том, как стану великим волшебником... Но это было давно. Я замираю, слушаю и боюсь даже дышать. Никогда раньше Снейп не говорил о своём детстве, никогда не вспоминал о своих родителях. Его жизнь была не слишком богата на счастливые моменты, но от этого воспоминания веет теплом и домом. И я впервые вижу его таким. Жаль, что ужин уже закончился. Пока я убираю посуду, мечтаю о том, как сейчас, зимним субботним вечером, Северус усядется в кресло моей гостиной, вытянет ноги поближе к камину, свет которого будет плясать на бледном мраморном лице, и будет блаженно жмуриться с газетой в руках или чашкой чая. А я буду смотреть, как своенравные блики будут менять мужественное, волевое лицо зельевара, буду замечать, как двигаются его руки, как при дыхании вздымается грудь под уже не моей рубашкой. Но когда я заканчиваю убирать на кухне, Снейп уже успевает подняться наверх. Я стою растерянный и чуть обиженный посреди гостиной, за моей спиной вызывающе весело потрескивает огонь в камине, а я как маленький мальчик ощущаю себя обманутым: «Обещали робота, даже коробка вон она, блестящая и с бантом, но внутри пусто». Он же должен быть моим на все выходные. Стоп. Он этого не обещал. «Ах ты избалованный мальчишка, ведь он ничего тебе не обещал. Все, на что ты можешь рассчитывать, это то, что тебе удастся урвать, выпросить у него цельного, сложного и великодушного». А хочется пойти, вломиться в его комнату под предлогом, что в этом доме все мое, вытащить его и заставить быть рядом. Но это не работает даже с обычными людьми. А со Снейпом можно еще и заклинание в голову получить. Не смертельное. Какое-нибудь остолбеней до вечера воскресенья. Потом он, конечно, расколдует, просто, чтобы под ногами не путался… Я со вздохом опускаюсь в кресло, наливаю себе в стакан виски и опускаю туда свою глупую наивную обиду. Он входит в гостиную совсем бесшумно, пока я слишком занят жалостью к себе, замирает в дверях, и его выдает только белая кожа и уже не моя белая рубашка. Взгляд чуть лукавый, с вызовом, испытующий. Под таким взглядом по коже пробегает легкий ток, покалывает в кончиках пальцев, внутри сжимается прежде не обнаруженная пружинка. — Пьете? В одиночестве? — А вы хотите составить компанию? — Нет. Я не хотел бы пропить все выходные. Обычно в свободное время я люблю гулять. — Он замолкает, как будто принимая какое-то решение, в котором еще не уверен, но спустя мгновение продолжает: — Возможно, вы захотите ко мне присоединиться. Мне с трудом удается спрятать внутреннее ликование за обычной вежливой улыбкой. — Я с удовольствием. — В таком случае, одевайтесь и пойдемте. Я почти бегом поднимаюсь к себе, натягиваю кашемировый свитер цвета кофе с молоком, еще один свитер, вязаный темно-синего цвета, беру с собой и спускаюсь. Северус уже ждет меня в гостиной. Его черная мантия застёгнута на все пуговицы, поэтому я первым делом протягиваю ему свитер. — Я подумал, может, в этом будет удобнее. Снейп неуверенно принимает одежду у меня из рук, смотрит на свитер, как будто ожидая нападения. — Он не отравлен, — беззлобно язвлю я. — Естественно. Вам бы просто не хватило способностей, — в той же манере огрызается Снейп. Но расстегивает мантию и облачается в мой свитер. Из выреза торчит воротник все той же уже не моей белой рубашки. В этом непривычном для него наряде Северус вдруг выглядит таким домашним, таким уютным, совсем не похожим на привычную его мраморную холодность. Я невольно замираю, стараясь как можно подробнее запомнить выражение его лица, тоже как будто смягчившееся, ведь неизвестно, когда еще я увижу его таким. Это не осточертевшая мне за время учебы презрительная надменность, ни довольно часто охватывающая его в те времена злость, ни даже уже привычная мне отстраненность, с которой он смотрит на меня обычно, а что-то совершенно новое, не поддающееся объяснению, но делающее его лицо живым и подвижным. — Поттер, я вам не барышня-цветочница, чтобы вы стояли и пялились, — вздыхает он. — Идемте, или мне придется оставить вас здесь. — Простите, — смущаюсь я. — Дайте мне руку. Я кладу ладонь на запястье зельевара и ощущаю, как мои внутренности скручивает. Мы трансгрессируем с тихим хлопком, но и этот звук тонет в тишине парка. По крайней мере, мне сразу кажется, что это большой парк. Вокруг достаточно свободно, чтобы не чувствовать себя в лесу, растут огромные, величественные деревья, впереди черным зеркалом раскинулось озеро, еще не замерзшее, но уже готовое уснуть до весны. Но главное, на земле лежит тоненький слой первого снега. Всего пара сантиметров. Но Лондон не может похвастаться и этим. То, что в Лондоне порывы северного ветра швыряют тебе в лицо ледяной крошкой, здесь легло на землю пушистой белизной, укрыв собой и убаюкав неугомонный ветер. В вечерней тишине явственно ощущается величие и непоколебимость здешней природы. Ничто не движется в воздухе, даже пар от моего дыхания надолго зависает белесым облачком. Пахнет хвоей, снегом и землей. — Где мы? — В обычные выходные я не ухожу от Хогвартса, но раз уж сегодня весь мой распорядок нарушен, я решил прогуляться по национальному парку Когсворт. Нравится? Я киваю, еще раз оглядывая окружающий пейзаж. Северус достает сигарету и закуривает. Воздух тут же наполняется горьким терпким запахом табака, перебивающим ароматы природы. Я бы укорил Снейпа за это, но мне слишком нравится, как морозный воздух смешивается с горячей горечью и наполняет легкие густым ароматом. — Я приезжал сюда, когда был студентом. Здесь много редких растений, которые необходимы в зельеварении. Тогда у меня не было средств, чтобы покупать ингредиенты, но было желание как можно больше экспериментировать. Здесь почти не бывает людей. Особенно в эту пору. — Должно быть, тут очень красиво летом. — И весной тоже. Когда вокруг озера, у самой воды, цветут маки. Мы движемся вдоль озера по нетоптаному снегу, не слишком углубляясь в заросли, чтобы тусклый вечерний свет освещал нам дорогу. — Вы изучали зелья сверх программы? — Просто в школе меня, в отличие от вас, интересовало что-то кроме квиддича и собственной персоны. — Вы меня недооцениваете, — хмурюсь я, но Северус не обращает на это никакого внимания. — Я договорился с профессором зельеварения, что смогу приходить после уроков и заниматься в кабинете, при условии, что после моих визитов все будет в полном порядке. Это было прекрасная возможность практиковаться и побыть одному. — А моя мама бывала с вами? — Да. Ее это тоже увлекало. Но часто у нее находились дела поважнее. Например, бездумно слоняться с вашим отцом. Я хихикаю его притворному брюзжанию, наслаждаясь каждым словом нашей беседы. Мы идет так близко, что то и дело соприкасается плечами, и за нами остаются две ниточки следов на снегу. — Вы совсем не похожи на своего отца, Гарри. Сначала может показаться, что сходство очевидно, но со временем понимаешь, что вы абсолютно разные. Вы свет, Гарри. Я не знаю, что ответить на его реплику и растеряно молчу. Северус говорит не о внешнем сходстве, которое у меня не отнять, но о сходстве, которое он всегда приписывал мне, которое во мне презирал. — Я изменился. И если раньше было так, то сейчас многое иначе. Мы оба надолго замолкаем, обдумывая слова, которые в безветренную погоду все еще облачком висят над нами. — Здесь удивительно легко дышится, — произношу я, мечтательно растягивая слова. — Это из-за эфирных масел. Здешний воздух богат ими. А это озеро никогда не замерзает. Из-за подземных ключей. Летом оно такое же холодное, как зимой. Но есть легенда, что в этом озере живет озерный дух, который выглядит как золотой сом. Он исполняет желания. И вода здесь специально не замерзает, чтобы он всегда, даже зимой, мог слышать желания, загаданные людьми. Я смотрю на неподвижную гладь воды, которая кажется разлитой по земле темнотой, силясь увидеть какое-нибудь движение. У противоположного берега раздается тихий всплеск, скорее всего, ветка упала в воду, но я оживляюсь, смотрю, как до нас медленно, еле заметно доходят круги. — Вы верите в него? — В золотого сома? Поттер, я думал, только зельеварение осталось для вас непостижимым, но, вижу, магические существа тоже прошли мимо вас. Я все так же завороженно смотрю на воду, пропуская мимо ушей колкости Снейпа. Я представляю, как на глубине вальяжно и величественно скользит по дну большой золотой сом, но не произношу ни слова. Только помимо моей воли в голове крутится что-то ужасно абстрактное вроде «Пусть это не заканчивается». Хорошо, что дух меня не слышит, он бы поломал голову над этим моим несуразным желанием. — Поттер, вы надеетесь, что он вылезет на вас посмотреть? — продолжает ерничать Северус. Я наконец отвлекаюсь от созерцания водной глади и смотрю на зельевара укоризненно, в его глазах пляшут чертенята, а рот кривится в ухмылке, которую он не может скрыть. Я присаживаюсь и соскребаю с жухлой травы немного снега, сминаю его в комок, очищаю поверхность от грязи. Глаза зельевара округляются, а брови ползут вверх, похожие на разводные мосты. — Поттер, что за детский сад? Я одариваю его ядовитой ухмылкой. — Даже не смейте... Он не успевает договорить, а я уже кидаю в него снежок. Он отражает его беспалочковой магией еще на подлете. — Поттер, вам не кажется, что вы выросли из подобного рода забав? Я активно мотаю головой до головокружения, смеюсь и зачерпываю еще немного снега. Снейп глядит на меня неотрывно, всем своим видом требуя моей капитуляции, но я вижу, что вся его серьезность напускная, его броня пропускает мелкие искры радости, мелькающие в его глазах, в его расслабленных плечах, в его губах, которые вот-вот изогнутся в настоящую улыбку. — Опустите снег на землю. — Не-а, — хохочу я. — Вы сами меня сюда привели. — Значит — сам и уведу. Я бросаю второй снежок, Северус ловко уворачивается. — Тогда поймайте. Снейп стоит неподвижно, буравя меня взглядом — и вдруг срывается с места. Я взвизгиваю как девчонка от неожиданности. Мне стыдно, но еще больше смешно. Я с громким хохотом и улюлюканьем бегаю по пустынному парку, разбивая вдребезги неподвижную тишину, она покрывается сетью мелких трещинок, а потом лопается, как воздушный шар, и весь парк вторит моей радости беззвучно и ликующе. Снейп следует за мной неотрывно, бесшумно, изящно, просчитывая каждый мой шаг. Я бы давно попался, если бы время от времени неожиданно не менял направление. А, может, Северусу просто нравится не догонять меня, всегда на шаг отставать, чтобы игра продолжалась. Я начинаю задыхаться от бега и смеха, резко разворачиваюсь, оказавшись лицом к лицу с зельеваром, и прижимаю его к стволу дерева. Я хочу сказать что-то вроде «Ну, и кто кого поймал?», но слова застревают в горле, и я молча смотрю, как на бледной коже проступает здоровый румянец, как растрепались волосы, как его рот чуть приоткрыт, выпуская облачка пара, чувствую, как вздымается грудная клетка в частом дыхании; я так близко, что чувствую исходящий от него жар. Нет, он не мраморный, не холодный. Он весь из белого шелка и лунного света, в его груди бьется феникс, по его венам течет кофе. Его глаза черные как зимнее озеро, как самая беззвездная ночь. Я всматриваюсь в них, проваливаюсь в глубину и вдруг вижу, как там вспыхивают звезды, тысячи звёзд, поднимается со дна золотой всемогущий дух, начинает падать первый снег, загорается пламя — а потом все это затягивает пеленой, как будто кто-то задёрнул прозрачную штору, и все у меня перед глазами расплывается, сливается, смешивается, единственным ориентиром остается его дыхание из приоткрытого рта, и я судорожно хватаюсь за него губами, как будто боясь окончательно потеряться. Он подается мне навстречу, будто почувствовав мое смятение, ловит мои губы, притягивает ближе, прижимает и податливо, шире раскрывает рот. Я целую его жарко, ловя каждый вздох, исследуя каждый миллиметр его губ, изучаю, чтобы никогда больше не забыть, чтобы, даже потерявшись в кромешной тьме, воссоздать это чувство. Я начинаю задыхаться, и он легко, но категорично отстраняет меня. — Пора домой, — шепчет он, пока я не успел еще прийти в себя. Он держит меня за руку и трансгрессирует. В доме на площади Гриммо камин почти догорел, в полумраке комнаты Северус медленно отпускает мою руку и произносит: — Спасибо за прогулку. Он уходит наверх, оставляя меня растерянного и опустошенного. Я сажусь в кресло, смотрю, как тлеют последние угольки, прислушиваюсь к себе. Внутри плещется тишина, это не сосущая пустота, постоянно требующая заполнить ее чем-то: пустыми знакомствами, властью, алкоголем, экстримом — а тихое ликование, слишком похожее на счастье. То ли самокопание, то ли само это состояние отнимает слишком много сил, и я чувствую, как мои веки тянет вниз. Я с трудом дохожу до своей спальни, как будто путь к ней лежит через степи и горы, падаю на кровать и засыпаю.