Loving can mend your soul

Пятница. 17:23 Goodbye June — Darlin Кровать Эвена намного удобнее, больше и мягче, поэтому Исак не упускает возможности провести в ней как можно больше времени. Хотя каждый из них знает, что кровать тут вовсе не причем. Эта комната с планетами на стенах, запахом краски, аккуратно сложенными на полочках вещами, расставленными фигурками и рамками с фотографиями, так быстро становится его пристанищем, что он ни секунды не скучает по своей маленькой комнатушке. Исак провел бы здесь вечность, просто наблюдая за тем, как работает его парень: монтирует видео и тихо смеется в кулак, находя забавные посты в интернете. Помешательство. Но Исак счастлив настолько, что из него вот-вот польются лучи света. Прямо из задницы. Временами он ощущает себя фанаткой, которая обвешивает стены фотографиями своего кумира, но разница в том, что его звезда, его кумир рядом. Эвен может касаться, целовать и дарить улыбку, от которой сердце сжимается и падает вниз живота. Спокойная музыка, доносящаяся с колонок ноутбука, заставляет Исака тонуть в своих мыслях, жужжащих в голове. Он знает каждую песню, которую включает Нэсхайм, пока стучит длинными пальцами по клавиатуре, готовясь к важному экзамену, с которым столкнется в понедельник; он подпевает каждой песне, потому что заслушал их до дыр на плеере, который так и не вернул Эвену. И не вернет, не-а, ни за что. Возможно, переслушает все плейлисты еще тысячу раз, затем создаст свой собственный, добавив любимые песни, и только тогда отдаст. — Ты спишь? — любимый голос доносится до Вальтерсена сквозь толщу мыслей и шумный стук пульса в ушах. Он отрицательно мотает головой, открывает глаза и хлопает по местечку рядом, подзывая парня к себе. — Не сплю. Поваляйся со мной, хватит работать. Или работа тебе важнее меня? Ах, так, значит? Да? — Исак строит из себя обиженную дамочку, показательно отворачивается на бок и утыкается носом в мягкую шерстку Икса, удобно расположившегося на подушке. Коту здесь хорошо. Эвен заботится о нем так, как не позаботился бы ни один из друзей музыканта. — Не думал податься в актеры? — кончиком носа уткнувшись в затылок Исака, Эвен закидывает на его бедро свою ногу и щекочет кожу теплым дыханием. — Ты важнее. Нэсхайм внезапно получает щелбан, но только улыбается во все тридцать два и сжимает юношу до протяжного стона, заглядывая в его блестящие глаза, обрамленные длинными ресницами. Глубокие зеленые, как бесконечные леса; завораживающие, притягивающие, манящие. Глаза — зеркало души. Глаза никогда не обманут. В черных широких зрачках таится вся правда, все чувства, все желания. Никто бы не удивился, если бы в столе Эвена нашли кучу рисунков с выразительным взглядом, хранящем в себе различные эмоции: печаль, когда цвет радужки тускнеет; радость, когда блестят; и злость, когда становятся ярче. Как ни странно, но Вальтерсен думает о том же, словно забирает мысли своего парня себе. Тонет в глубине голубых океанов и на поверхность выбираться не хочет. Его творческая натура уже давно написала десятки песен, посвященных этим большим выразительным глазам. — У меня завтра День Рождения, — Нэсхайм дышит в губы, едва касаясь их своими, но не удерживается и легко раздвигает их языком. Только Исак на поцелуй не поддается, отстраняется и ошарашено смотрит на него, ударяя кулаком по плечу. Несильно, конечно, но достаточно для того, чтобы старший парень ойкнул и улыбнулся. — Эвен! — почему-то только сейчас Вальтерсен понимает, что за время их недолгих, но быстро развивающихся отношений, они не говорили о таких важных днях, словно позабыли обо всем на свете, потеряв головы. — Почему ты раньше не сказал? А как же подарок? Я обязан тебе что-то подарить! И вечеринку закатить нужно! — Скажу сопливую вещь, над которой ты посмеешься и фыркнешь: мне не нужны подарки, потому что главный я уже получил. — О, ну уж нет, даже не думай, что так легко отделаешься. Я обожаю праздники, а значит, ты получишь свой подарок, понял? Настоящий подарок, а не меня, — Исак хмурится, просовывает колено между ног своего парня и кусает его в шею, хитро улыбаясь, когда срывает с губ напротив сладкий полустон. Но сильно не увлекается — еще не готов. — Хорошо, — все же соглашается Эвен и, зарывшись пальцами во вьющиеся волосы, раскидывает свои мысли в разные стороны. Возможно, стоит перестать тянуть кота за хвост и заставить Исака внимательно выслушать его, но снова находятся отговорки: не хочется портить по-домашнему уютный момент; не хочется видеть страх, выгоняющий из взгляда любовь. — Устроим небольшую домашнюю вечеринку, идет? Позову парочку друзей с академии и твоих ребят. Они, вроде как, меня приняли в вашу секту. — Ты очень понравился им, я знаю. Хотя было жутко, ну, вот так вот сидеть перед ними и делиться нашей историей. Я как будто наизнанку вывернулся. Эвен соглашается с этим, угукая в висок Вальтерсена. Ему было не настолько неудобно, потому что ребята, пялящиеся на них во все глаза, не являлись его лучшими друзьями, а вот Исаку определенно было тяжело, но они справились и все прошло, как по маслу: никто не воспринял это как что-то странное и ужасное, да и Эвена все приняли очень хорошо. Песни медленно сменяют друг друга, за окном постепенно темнеет и вот уже мягкие снежинки тают на окнах, оставляя после себя маленькие капли, скатывающиеся вниз по стеклу. Исак с интересом наблюдает за тем, как начинается снегопад, создающий непробиваемую стену; не видно ни домов, ни фонарей, ничего. Близится зима, но он холода не боится, хотя, в отличии от Эвена, всегда выбирает лето. Он отвлекается от разглядывания белых хлопьев, оседающих на земле, когда Нэсхайм лишает его объятий и шагает к столу, напевая под нос мотив играющей песни. Вальтерсен сразу догадывается, что собирается сделать его парень; он уже настолько привык быть под прицелом камеры, что лишь усмехается и сползает на пол, чтобы схватить свою гитару, стоящую в углу, и вернуться обратно в кровать. — Сыграешь что-нибудь для меня? — спрашивает Эвен, устраиваясь в позе лотоса и нажимая на «rec». Chord Overstreet — Hold On. Голос Исака пробирается в каждую клеточку тела и души; проникает в самые темные уголки разума, пробуждает спящий вулкан и заставляет лишаться способности вдыхать в легкие воздух. В голове скользят воспоминания о первом разе, когда Эвен услышал приятный голос и игру на гитаре, и отчего-то сердце пропускает парочку болезненных ударов. Спокойно, негромко, чувственно. Так поет Исак. Никаких криков и высоких нот, разрывающих ушные перепонки. Возникает желание лечь, закрыть глаза и до конца своих дней слушать эту певчую птичку, легко перебирающую пальцами струны, словно он был рожден для того, чтобы привносить музыку в мир; чтобы привносить музыку в жизнь Эвена, окрашивая серость яркими красками. — Я влюблен в тебя, — зачарованно бормочет Эвен, все еще держа камеру в руках, пока изнутри разрывает жгучее желание зацеловать. Исак ненавидит себя за то, что не контролирует смущение, поэтому только опускает голову вниз, пряча красные щеки, и неразборчиво выдает: — Я в тебя тоже, знаешь же. Этого Нэсхайму достаточно. Он не просит Вальтерсена кричать об этом на весь мир — хватает и того, что эти слова искрятся в воздухе уютной комнаты. — Исак, — зовет Эвен, приходя в себя после минутного помутнения, — расскажи, что для тебя значит «любовь». Первая ассоциация, которая приходит в голову. — Что? Нет, я не буду этого делать. Ты будешь смеяться. — Никогда. Пожалуйста, я просто хочу послушать тебя, — «и вытащить наружу все твои чувства, чтобы ты не боялся любить». Но это звучит только в голове. Вальтерсен откашливается в кулак, медленно кивает головой и зарывается в самую глубину своих мыслей, перерывая кучу мусора, чтобы вытащить на поверхность то, чего жаждет Эвен. Проходит не больше минуты, когда зеленые глаза распахиваются, на щеке появляется ямочка от задумчивой улыбки и голос перебивает музыку. Нэсхайм заслуживает знать то, каким счастливым его делает. Ради него стоит постараться и, переборов себя, вырвать все чувства, дабы донести их словами до парня. — Любовь? — начинает Исак, откладывая гитару и потирая ладонью затылок. Он тянется за котенком, пересаживает комочек к себе на колени и, почесав мурлыкающее существо за ушком, переводит взгляд в объектив камеры. — Наверное, это ты. — Я? — Ты, — улыбается, грызет нижнюю губу и продолжает, потому что не существует единственной ассоциации к этому слову. Уверенно, тихо для мира, но так оглушающе для него. — Ты – любовь. Сначала хрупкая, пугающая, неизведанная. Сейчас стойкая, непробиваемая, но в то же время нежная и проникающая в самое сердце. Эвен удивленно хлопает ресницами, смотря то на экран, то на, очевидно, довольного Исака, который смог попасть в самое сердце. Удивительно. — Так пойдет? Ты удивлен? — Не знаю, немного, может быть. Думал, что ты придумаешь что-то другое. И кто из нас двоих еще романтик? — Нэсхайм дарит мягкую улыбку вместо тысячи громких слов и короткое прикосновение пальцами к запястью, от которого пробивает разрядами тока, искрящегося в венах. — Эй! Я не придумывал, это то, что я ощущаю, засранец! — Хорошо-хорошо, я верю. Теперь расскажи, что ты думаешь обо мне. Какие ассоциации приходят с упоминанием меня. — Ты решил меня распотрошить? — впрочем, Исак не против того, чтобы открыться здесь и сейчас. Не зачем что-то скрывать, тем более, когда это что-то так яро рвется наружу. — Ну... ты – это всегда едва уловимый запах корицы и свежей выпечки; приятное тепло, домашний уют, мягкие объятия и разговоры о планетах; забавные смс-ки, дурацкие смайлики, любовь к мелодрамам, любовь к Кинг-Конгу и красивым цитатам; неуклюжесть, мешковатые толстовки, которые я хочу отобрать; заразительный смех, бархатный голос, широкая улыбка, мурашки по коже, — Вальтерсен на секунду задумывается, бросая на Эвена восхищенный взгляд из под ресниц. — Ты – это милые морщинки у глаз и спутанные после сна волосы, которые постоянно щекочут мне шею. Ты – это то, что радует меня изо дня в день. Ты – истинный талант. Ты – яркий свет для меня. С губ Нэсхайма срывается шумный вздох. Он может поклясться, что его нос щиплет, а слезы скапливаются в уголках глаз. Никто, черт возьми, никогда не говорил ему таких милых и простых вещей, которые задевают за живое и заставляют влюбляться еще сильнее, хотя, казалось бы, куда еще. Искренний мелодичный смех окутывает теплом и ощущением правильности. Двое парней на тесной кровати. Взгляды упрямые, пожирают друг друга влюбленностью, и здесь больше нет места видеокамере. Теперь это что-то личное. Что-то, чего другие видеть не должны. Пусть смотрят поверхностно, но глубже Эвен им зайти не даст, потому что в этом маленьком мире есть место только им двоим. * 19:02 — У меня есть идея. Собирайся, — внезапно говорит Исак, заставляя Эвена лениво пошевелиться и выбраться из объятий. — Пугаешь, — Нэсхайм перебирается с кровати к окну, открывая форточку и запрыгивая на широкий подоконник задницей. Он стал реже курить — наверное, Вальтерсен хорошо влияет на него, — но сейчас тело томится в таком странном разморенном состоянии, что немного никотина не помешает, дабы привести себя в чувства и сделать то, чего требует его парень. Эвен выдыхает едкий дым в форточку, покачивает ногой в такт довольно веселой песне и совсем не замечает, что становится объектом эстетичной фотографии, которую делает Вальтерсен на свой телефон, выглядывая из-за дверцы открытого шкафа. «Маленький папарацци» — именно так прозвучала бы фраза, поймай он его с поличным, но Исак умело маскируется и уже через минуту предстает перед ним в длинном свитере, который отрыл в его шкафу. Эвен не против вовсе — ему кажется забавным и милым то, как возлюбленный тонет в его вещах. — Куда мы пойдем? Погода не очень. Но ответа он так и не получает: Вальтерсен крутится по комнате, барабаня пальцами по сенсорному экрану мобильного, а затем просто бросает рубашку и темные брюки на кровать, приказывая Эвену немедленно одеваться. — Секрет. Я тебе ничего не скажу, кроме того, что я приглашаю тебя на второе свидание. Второе свидание. Звучит так замечательно, что Эвен сразу же преображается, выбрасывая окурок в окно. За ребрами селится предвкушение и нестерпимый интерес: теперь он абсолютно точно понимает, что чувствовал вчера Исак, но, тем не менее, это ожидание очень приятное. Нэсхайм не знает, что его ждет; не знает, каким будет этот вечер, но в одном уверен на все сто — он не хочет лишаться того, что имеет сейчас. Никогда, если быть честным. * Эвен думает, что взять машину на прокат на целую неделю, — было отличным решением. До сих пор не зная, какое место выбрал Исак, он точно следует его указаниям, выворачивая руль то влево, то вправо, то просто несется по прямой, включая дворники и нетерпеливо улыбаясь. Полчаса Вальтерсен отвлекает его дурацкими шутками, которые вычитывает в новостной ленте фэйсбука, хохоча на весь салон автомобиля, и просто заумными постами, говоря, что в некоторых находит себя. И правда, что-то звучит очень похоже, словно описывает их отношения и жизнь в целом. Бросая беглый взгляд на часы, Вальтерсен в последний раз просит свернуть, после чего говорит парковаться, играя бровями. За окном кружит снегопад: медленный, будто сказочный, застилающий землю своей белизной; от мокрых волос спасают капюшоны курток — сначала Исак заботливо натягивает капюшон Эвена, портя ему прическу, затем расправляется со своим и послушно дожидается, пока его парень разберется с машиной, поставив ее на сигнализацию. Elvis Presley — Trouble. По ярко-неоновой вывеске Эвен наконец понимает, где именно будет проходить их свидание, и выбор этот одобряет. Его даже распирает от удовольствия и атмосферы, когда за ними закрывается дверь небольшого бара, в котором каждую пятницу проводят тематические вечера. Сегодня — вечер музыки 50-х, а любовь к джазу, кантри и, конечно же, рок-н-роллу еще в детстве Исаку привил отец, безумно отплясывая под Элвиса и Чака Берри на кухне. Все вокруг одеты по стилю, но Исак думает, что и они выглядят неплохо: на нем черные брюки и темный свитер Режиссера, под которым надета бежевая рубашка; а Нэсхайм, по выбору Вальтерсена, одет в черную рубашку, застегнутую на все пуговицы, и в такие же черные джинсы. Невозможно не отметить то, что Эвен в черном чертовски горяч. — Ты меня переплюнул! — восклицает старший парень, сжимая пальцы Исака своими, пока они шустро двигаются к свободному столику недалеко от сцены, на которой стоят огромные старые колонки, из которых доносится сладкий голос короля рок-н-ролла. — Фестиваль уличного кино просто ничто по сравнению... С этим! Исак доволен такой реакцией, так что, усадив Эвена за стол, он подмигивает ему и убегает к бару, заказывая два безалкогольных пива и картошку. Похоже, что и Нэсхайм тоже хорошо влияет на него. — Рад, что тебе нравится. И, знаешь, я все еще жажду увидеть, как ты танцуешь, — музыкант злорадно хихикает, опуская поднос с бокалами на стол и, усевшись напротив, накрывает руку Эвена своей. — Ты сказал, что это единственное, в чем ты плох, а я должен знать все твои стороны. — Да уж, я помню и уже жалею о сказанном, но... Раз уж это свидание, то, так уж и быть, потанцуем. А еще я буду снимать, как ты отплясываешь буги-вуги, и выложу на YouTube, если будешь надо мной ржать! Chubby Checker — Let's Twist Again. Исак убеждается в том, что Эвен — ужаснейший танцор всех времен и народов. Тем не менее, так до сумасшествия весело ему не было никогда, поэтому каждый раз, когда его парень начинает двигаться под быструю музыку, он громко смеется, пытается двигать конечностями и виснет на длинной шее, обдавая ухо жарким дыханием и задорным хохотом. Люди вокруг — такие же, как они: веселые, резвые, танцующие; а кто-то, кто добавил чуть больше градуса, и вовсе забирается на сцену, отплясывая так, что хочется схватиться за живот и упасть на пол, забившись в истерике. Свитер Вальтерсена летит на стул, их стаканы пустеют, затем так же стремительно пустеют и вторые; он расстёгивает пуговицы рубашки, дергает Эвена за руки и заставляет его улыбаться до боли в щеках до тех пор, пока ноги не начинает сводить от усталости. И когда каждый на танцполе выдыхается, шустрая мелодия сменяется медленной и спокойной. То, что так необходимо после головокружительных танцев и громкой музыки, которая перенесла их в далекие пятидесятые года. Elvis Presley — My Love. Исак машет руками, пытаясь создать подобие вентилятора, потому что его щеки невыносимо горят, а глаза от духоты и клубов сигаретного дыма начинают слезиться. — С ума сойти! Так, блять, круто! — Эвен делает то же самое, когда допивает второй или третий (он, честно, не помнит) бокал безалкогольного пива и тушит окурок в стеклянной пепельнице. Машет возле лица ладонью, откидывается на спинку удобного стула и вытягивает ноги под столом, касаясь чужой лодыжки. Даже не может выразить словами то, насколько он счастлив сейчас, до сих пор находясь под впечатлением. Вся его жизнь с появлением этого сумасшедшего (в хорошем, разумеется, смысле) человека будто перевернулась вверх дном, и все, о чем он бы не подумал раньше, стало частью его невероятных дней, которые он разделяет с Исаком. Разве он бы пошел на такие танцы без него? Да ни за что на свете. Но этим зеленым глазам удается вытягивать из него абсолютно все, а самое главное — непоколебимый страх, который притупляется, когда рядом находится этот сгусток вечной энергии. — Эвен, Господи, ты и правда ужасен, но я бы танцевал с тобой всю свою жизнь, — хихикает Исак, поправляя свои волосы, растрепавшиеся в разные стороны. Вероятно, он выглядит так, словно тормозил головой о землю, но Эвен смотрит на него все так же зачарованно, поэтому парень особо и не напрягается, отправляя давно остывшую картошку в рот. — Ты невероятен, серьезно, просто... Не могу подобрать слов, не могу описать, что творится вот здесь, — положив ладонь на грудь, туда, где все еще ощущается бешеный стук, норовящий разорвать ребра, Вальтерсен смотрит прямо в глаза Нэсхайму, — когда ты со мной. Блять, так глупо, но я правда чувствую себя самым счастливым сейчас. Не знаю, говорят ли за такое спасибо, но... Спасибо. Ты действительно делаешь все ярче. Как же невыносимо ноет в груди. Сердце Нэсхайма пропускает удар, а пульс учащается, когда он с замиранием слушает то, чего ни от кого и никогда не слышал — на такие откровения, какие он получил за сегодняшний день, Соня никогда не шла, а свои чувства выражала в ежедневной заботе и влюбленном взгляде; другие пассии даже на секунду не вызывали и капли подобного счастья, и Эвен желает им всем испытать то, что сам переживает прямо сейчас, смотря в гребаную зеленую галактику. Его огромной волной выкидывает на берег, заставляя чуть ли не задыхаться и глотать свое пиво, чтобы смочить пересохшее горло. — Ты же не бросишь меня? — самое идиотское, что мог спросить Режиссер после того, как искренность чужих слов растопила лед в его сердце. Но он тихо спрашивает это, будто маленький ребенок, и получает в ответ несильный хлопок по ладони. — Придурок. Нельзя исключать того, что их дороги разветвятся в далеком будущем, потому что жизнь несправедлива, да и большинство влюбленных пар однажды просто перегорают, расставаясь и разрывая последние связи, стирая номера телефонов и в алкогольном тумане сжигая совместные фотографии, напоминающие о беззаботных деньках; но Эвену хочется верить, что это навсегда, даже несмотря на то, что они так неопытны и молоды. Он никогда не позиционировал себя однолюбом, но пламя обжигает его ледники от одной только мысли, что напротив будет сидеть кто-то другой. Будто душа наконец обрела свой дом рядом с ним. — Я вымотался, поехали отсюда? — говорит Эвен, бросая взгляд через плечо своего парня, чтобы коротко глянуть на тех, для кого веселье только началось. Стул, который задвигает Исак, противно скрипит ножками о пол и звук бьет по вискам маленькими молоточками. Эвен думает, что его пиво подменили на алкогольное — настолько расслабляется тело; настолько широка улыбка, обращенная к дорогому человеку. * 22:46 J Sigsworth — Atlas Побольше воздуха в легкие, овладеть смелостью, набраться мужества, сказать. Нет ничего сложного, верно? Исак все поймет, Исак безмолвно пообещал не бросать. «Давай, Эвен, ты сможешь, он все поймет, ты же не сумасшедший», — мысленно подталкивает себя к действию. Взгляд на Исака — тот встревожен, оно и понятно, почему: Нэсхайм выглядит так, словно его обмотало стеблями ядовитого плюща, который, не жалея, сжимает его горло, грудь и руки, чтобы он не смог выбраться из оков. — Что-то не так? — холодные кончики пальцев Вальтерсена на горячей щеке – как поток обжигающего ветра, но становится легче на несколько коротких секунд, за которые в голове пролетают тысячи осколков разбитых вдребезги мыслей. «Все не так, Исак, все не так. Но ты не уходи, ты останься, обещаешь?» — Эвен совсем не моргает, а глаза слезятся и блестят испугом, которого никто этим вечером не ждал. Все было так хорошо, а теперь не так, и напуганы оба — Вальтерсен из-за непонимания; а Нэсхайм из-за реакции, которую не может предугадать. И ненавидеть свою несправедливую жизнь проще, чем вырвать из сердца правильные слова. — Ты пугаешь меня. Говори, не молчи, пожалуйста. Что стряслось? — голос Исака дрожит. Он сам себя не слышит. Его, кажется, впервые накрывает такой страх снежной лавиной. — У меня... — дыши, дыши, не забывай дышать. Мантра в голове из этих напоминаний для себя. И только бы не сломаться сейчас. — У тебя?.. — Я страдаю униполярной депрессией. Не думаю, что стоит что-то еще объяснять, одно последнее слово чего только стоит, — на одном дыхании выдает Эвен. Дрожит, обнимает себя руками, закрывает глаза. Тишина, шумный вздох в стороне. Исак все поймет. Поймет же, правда?