Ведень

Марк проснулся поздно, когда полуденное солнце уже затопило всю небольшую комнату, комнату, где не помещалось ничего, кроме широкой кровати с тусклыми железными шарами и старинного, пахнущего темным лаком, шкафа. Он потянулся, выбрался из перины, подошел к окну, глядя на открывшийся кусочек узкой улицы, на убегавшую вверх, по зеленому склону, извилистую дорогу. Красиво, все-таки, здесь. Голубоватые дали, аккуратные беленькие домики, разлитый мед полевых цветов на округлых склонах. И все это под высоким, ясным, изумительно-чистым небом, ни облачка, ни пятнышка, просто синева, бескрайняя, непередаваемая. Хорошее место выбрал ведень, хотя это неудивительно, в городах они жить не могут. Кинь ведня в бетонную коробку многоэтажки, выпусти на забитые машинами, дымные улицы, и он погибнет или сойдет с ума. А здесь… здесь покой, теплые травы, теплый ветер, шепот орешника, серебристые ивы, прозрачные воды Северского Донецка — чистейшей реки в России. « Ты бы мог стать духом этих мест…» Морок. Страшный морок. Сколько же лет этому ведню? Намного старше меня, я думаю. Сильный, невероятно сильный, опутать мороком Странника — я раньше думал, что это невозможно. И методы у него… странные. Марк вспомнил нежный взгляд удивительных глаз, спрятанных под густой оторочкой черных ресниц, вспомнил прикосновение влажного, теплого язык, загорелую дочерна гладкую кожу. Наваждение какое-то, многое я видел, но такое… Впервые. Нечисть. Дрянь, откуда вы взялись? Разводите своих прихвостней, прячете леса, делаете гибельными реки и пещеры. Приходит ведень в тихое местечко, окинет взглядом свои новые владения, и через месяц, после вдруг прокатившейся по деревеньке, череды смертей, вновь, вроде бы, наступает тишь да гладь. Да только в прозрачных водах мелькают теперь зеленые русалочьи глаза, тянутся к неосторожным купальщикам белоснежные ледяные руки. Могильными огоньками устланы овраги, прячутся в пещерах остереги, сбивая с пути, накрывая обвалами. Мшистыми комками катаются по лесам губни — путают, заманивают в чащу, подводят под трухлявые деревья, толкают в топи черных болот. Вся эта мерзость, то, что раньше было людьми, подчиняется ведню, боготворит ведня… Странно, но у него на груди крестик. Почему? Еще одна загадка. Сколько же тебе все-таки лет, ведень? Мой возраст ты проверил сразу, а я не стал, думая, что убью тебя быстро, не вникая в твою суть, но… Марк потянулся к одежде, ощутил кожей прохладу легкой белой ткани, застегнул рубашку, влез в светлые, голубые джинсы, повернулся к мутноватому зеркалу, глядя на свое отражение, на утомленное лицо, на мягкие линии губ. Истинное мое обличье, эти изумрудные, цвета весенней зелени, глаза с черной, искрящейся каймой, белоснежные, сияющие волосы — это обличье вижу только я и ведень. Остальные видят то, что им удобнее всего представлять. Так намного удобней, необычная внешность — лишние вопросы. А для мира людей я выгляжу очень необычно. « Ты мог бы стать духом этих мест…» Привязался морок… Не нравится мне это. Марк отодвинул ящик шкафа, потянул за кожаный шнурок охранный амулет — укутанный в тончайшую серебряную сетку прозрачный лунный камень. Хочешь — не хочешь, а носить придется, хоть и сделан он тоже веднем, что неприятно. Но, если уж на то пошло, то лучше носить это, чем опять попасть в морок. Старая, очень старая вещица, ко мне в руки она попала случайно, и у нее интересная история, если легенды, конечно, не врут. Говорилось как-то, что ведень, еще во времена другого, древнего мира, сделал этот амулет, чтобы защитить любимого человека от превращения. Тогда людей в мире было мало, а ведней много, и люди жили в постоянном страхе, в постоянном ожидании превращения. Целые селения, бывало, за один год превращались в россыпь русалок, остерегов и духов, разбредаясь по лесам и чащам, а сделавший свое дело, ведень шел дальше. Амулет этот… Тот, кто его сделал, боялся за любимого человека, и красивой этой безделушкой оградил его от мороков. Может, это и сказка, не знаю. Главное, он действует, и пока я под его защитой, можно присмотреться к Антону, не торопить события. Все-таки, он носит крестик, это непостижимо, нелогично и очень любопытно. Узнаю и покончу с этим. Марк вышел из комнаты, глянул на накрытый стол — позаботилась старушка. Золотистая картошка, присыпанная крупно порезанным зеленым луком, сероватый деревенский хлеб, ломтики огурцов, три круглых, лоснящихся помидора. От вчерашней жуткой тошноты не осталось даже воспоминания, а не ел почти с самого утра. Пока сюда добирался, вообще о еде не думал, думал только о том, что нашел его, нашел. Последний след я уловил на Дальнем Востоке, а перед этим тоже пришлось помотаться. Марк почти доел все, что лежало на столе, как, прихрамывая, в комнату вошла, вытирая натруженные руки о клетчатый передник, пожилая женщина, избранная Странником «бабушкой», Федосья Ефтевна, вроде бы. Да, именно так, красивое, старое имя, почти сказочное, греет душу. — Ну, ты познакомился тут с кем-нибудь? — спросила она, присаживаясь рядом. Марк кивнул. — Да, с девушкой. С Галиной. — Хорошая девка, — одобрила бабушка, — Работница. От зари до зари на ногах. Родителям помогает, не гулящая. Не шляется нигде. Марк повернулся в сторону окна, услышав глухой рокот мотора, утихший прямо перед домом. И тут же стукнула деревянная входная дверь, и на пороге появился Антон, кивнув приветственно сначала Марку, потом Федосье, остановился, улыбаясь, сияя удивительными лучистыми глазами. Он тоже в джинсах, выгоревших до белизны, подрезанных ниже колена, но так же без футболки. Удивительный контраст линялого света и ровного, темного загара, крепко обхвачены бедра жесткой тканью, обрисовывая твердые изгибы. Мягкий, нежный свет серебряной цепочки на сильной груди, у ключицы небольшой, еле заметный, шрам. Марк отвел взгляд. Интересно. Сам пришел. И зачем? Антон шагнул вперед, сказал, обращаясь к Федосье: — Здравствуйте. Я заберу его покататься, еще вчера договаривались. — Мне огороды поливать надо, — недружелюбно отозвалась старушка, не глядя ему в глаза, — Помог бы он мне, куда кататься? — Дождь будет, — ответил Антон, — Хотите, на целый день зарядит, хотите, на два. Хоть на неделю. Он рассмеялся, повернулся к Марку. — Пошли, хватит сидеть. Сегодня отличный день. Странник отодвинул стул, поднялся, вышел вслед за ним на улицу, остановился у забора, щурясь от сверкающего белоснежного, полыхающего на солнце никеля дуг черного, новенького «Урала». Антон перекинул ногу через сидение, взялся за ручки: — Садись. Пешком все не обойдешь. — Это что за экскурсии? — спросил Марк, садясь сзади. — Посмотришь на мир моими глазами, — отозвался Антон, поворачивая ключ, — Глупо тратить такой день на ерунду. Тебе будет интересно. Он оказался прав. Весь остальной день, до самого вечера, сплелся из удивительных, невероятной красоты, картин, сменяющихся бьющим в лицо ветром на пустынных, серебряных изгибах дорог. Меловище — меловая пропасть под ногами, от высоты захватывает дух, но не страшно, а хочется закрыть глаза, отдавшись грандиозной, открывшейся во всей своей необъятности, бескрайней россыпи сверкающих кусков мела. Антон смеется, стоя на самом краю отвесного обрыва, на дне которого лежит лазурная лента узкой реки. — Это подземные воды вышли, — объясняет он, — А цвет воды такой, потому что дно из мела. Здесь раньше было море, поэтому сейчас три метра чернозема и сплошной мел — останки реликтовых микроорганизмов. Пещеры. Узкий, тесный — один человек проберется ползком — спрятанный на дне оврага, вход. А внутри жаркая, волшебная тьма, сияющая медными звездами, искрящаяся миллионами каменных блесток. Сияют совсем рядом белоснежно-черные глаза, полные тихого восхищения, ведень понизил голос, почти шепчет, касаясь ласково руками низких, округлых сводов: — Естественные пещеры. Их я закрыл особенно тщательно, здесь теперь живут остереги, потому что… Глянь сюда. Он провел пальцами по стене, легко отломив кусок породы, показал исчерченный тонкими зелеными полосками, излом. — Малахит. А где малахит, там и изумруд. Если люди узнают, не будет этих пещер, погибнут, исчезнет все это. Старая мельница. Бормочут что-то игриво, тонкие, перевитые лентами, хрустальные струи, ниспадая в черно-сиреневый, глубокий омут, поросший ряской, украшенный бумажными остролистами лилий. Серебристые узкие листья плакучих ив лежат на неподвижной, зеркальной глади, тишина и тихий звон. Молчат деревья, молчит ветер, лишь звон капель, лишь неуловимая музыка, тончайший перезвон. — Здесь и до меня были русалки, — говорит Антон, — Поэтому мельницу забросили. Правильно. Место заповедное, тут живет сама душа реки. Не в разливе, а здесь, в этом омуте. Отдыхает. Она уже старая, устала. Ее нельзя тревожить. Пойдем. И вновь бьющий в лицо ветер, уверенно лежащие на руле, загорелые дочерна, руки, на перекрестках бросает короткие взгляды по сторонам, на поворотах уверенно кладет тяжелый мотоцикл почти набок, так, что дуги чуть ли не касаются земли. А вокруг летят, сменяясь попеременно, то клеверные, сладкие дали, то солнечные охапки подсолнечника, то туманные овраги, поросшие орешником, то сиреневые туманы шалфея и душицы. Картина за картиной, прекрасный, удивительный мир, и ведень. Ведень, хозяин этих мест. Останавливается, ведет за собой одному ему известными тропами, рассказывает, улыбаясь. Гибкий, сильный, двигается легко, почти неслышно. Не смотреть на него невозможно — каждое его движение — как речная волна — неторопливое, мягкое. На волны можно смотреть вечно. Невозможно не смотреть на его улыбающиеся губы — слишком хорошо помнится их нежный нажим, невозможно не смотреть на то, как перекатываются мышцы под атласной кожей. Ощущение от него — такое же, как и от всей окружающей красоты — он сам часть этого всего, он сам и поля, и реки, и пещеры, и малахит, и золото здешних цветов. Ты сплетение этих дорог, ты порыв теплого ветра, ты синь, явь. Нечисть. Почему ты такой? Когда небо залило малиновым, прозрачным светом и притихло все вокруг, Антон сбросил скорость, свернул с дороги, направив мотоцикл сквозь шуршащие гибкие ветви орешника, остановился, повернул ключ, заглушив мотор: — Песчанка. Небольшой холмик с низенькой, бархатистой, травой, укрыт каскадом серебра гигантской плакучей ивы, внизу плещется томная, гладкая волна Северского Донецка. Укромное, тихое местечко, трава и мелкий речной песок, свечи камышей и трепет листвы. Марк присел рядом с веднем, глядя, как загораются, путаясь в кронах ив, первые звезды, как просыпается в небе вечерняя ирисовая лиловость. Антон повернулся, легко коснулся пальцами шеи Странника, потянул за шнурок: — Можно? — Бери, — ответил Марк, — Он умеет себя защитить. Ведень долго смотрел на сияющую глубину лунного камня, смотрел так, будто видел в этой дрожащей светлой безделушке, что-то особенное, что-то давно забытое. Или просто окаменевший лунный свет, чудом уместившийся у него на ладони. — Сколько тебе лет? — спросил Странник, вспомнив свои утренние размышления. Антон оторвал взгляд от амулета, качнул отрицательно головой: — Неважно. Точнее — тебе не все ли равно? — Интересно. Ведень задумчиво посмотрел на него: — Тебе многое стало интересно, да? — Многое, — нехотя согласился Марк, — После сегодняшнего, я тебя даже в чем-то понял. Да, все это важно и красиво, но… Неправильно ты поступаешь. Знаю, что это твое предназначение, что иногда люди поступают с природой жестоко, но я не согласен с тем, что все это нужно охранять тем, что ты из них делаешь. И охранять так, как ты это делаешь. В конце концов, есть и люди, которые этим занимаются — в мире множество заповедников, созданных специально для охраны и защиты. И созданных людьми. Ты же не задумываешься о том, что, когда уйдешь отсюда, вся твоя нечисть распоясается и примется убивать ради развлечения, ради потехи. Так обычно и происходит. Поэтому тебя меня не переубедить и решения я не изменю. Мне просто непонятно, почему ты не такой, как остальные, кого я видел. Антон улыбнулся каким-то своим мыслям, но ничего не ответил, так же глядя в ласковую синь амулета. Марк тоже замолчал, повернул голову, посмотрел на склоненное лицо ведня, по которому разлился нежный, лунный отблеск. — Странно все это, — наконец, сказал он. — Да. Странно, — ответил Антон, — Ты моего морока испугался? — Скажем так, я бы не хотел это повторять, — отозвался Марк, — Мне не стыдно признать, что я попался. Давай обратно. Ведень вложил амулет в протянутую ладонь, повернулся, улыбнулся: — Ты, кстати, тоже не похож на виденных мною ранее, Странников. — А вот в это я не верю, — сказал Марк, — Странник не упустит ведня — это раз. А во-вторых, я не слышал ни от одного про такого, как ты. Значит, ты пойман впервые. — Да просто рассказывать некому, — засмеялся Антон, — Хороший был день, правда? И мне с тобой хорошо было, ты зелеными глазами видишь тайны, видишь ветер. Ты чуткий, как осенняя паутинка, ты соткан из лунного тепла, облит хрустальным горным родником, но кожа твоя высохла под нежарким утренним солнцем. Ты похож на тонкий шелк мехов, на серебряные нити, на осенние зеркала. « Ты бы мог стать духом этих мест» Марк потянул окаменевшую, налившуюся свинцом, руку к теплому камню амулета под рубашкой. Ничего не понимаю… Что происходит? Забилось внутри туманное, тревожное, болезненное чувство, поплыло все перед глазами. Не может быть. — А тебе? — спросил ведень, — Тебе со мной было хорошо? — Да, — тихо, не раздумывая, ответил Марк, увидев, как заслонили все перед ним темные, глубокие зрачки, вспыхнули нежностью удивительные глаза. Ведень приподнялся, осторожно опустил ослабевшее тело, на траву. Странник не мог сопротивляться, видя перед собой, скрытое наступившими сумерками, красивое лицо, чувствуя, как сжал он сильными коленями его бедра, крепко, до боли, а руками расстегнул пуговицы рубашки, остановился, глядя на лежащий на груди Марка, серебряно-лунный амулет, освещающий гладкую кожу мягким сиянием: — Хочешь меня любить? — спросил он. — Да, — слыша свой голос откуда-то издалека, ответил Марк. Антон задумчиво провел пальцами по кожаному шнурку, скользнул пальцами ниже, проведя по нежной коже соска, наклонил голову, коснулся губами губ Марка, прошептал еле слышно: — А ведь это не морок, Странник. Это правда.