Ведень

Марк сжал зубы, чувствуя, как волосяными, тонкими, бумажно-острыми нитями вплетаются в его кожу жгучие волокна травы. Сколько же на мне ран… Отвратительно, но приходится терпеть, ведь, стянув края разрезов, зеленые плети травы тут же рассасываются, отставляя еле заметные белые линии. Ведень свое дело знает, водит руками по обнаженному телу, стягивая, сращивая распластанные ткани. Шея, плечи, грудь, живот, бедра — зарастают розово-хрусткие провалы, шевелясь, сползается рваное, комковатое мясо, вывернутое наружу силой тьмы. Марк вздрогнул, выгнулся, подавил крик, ощутив легкое прикосновение к горящей, разодранной плоти члена. Помутилось от боли сознание, когда проволочно-тонкие травинки протолкнулись под кожу, поползли под ней, терзая тончайше-острыми уколами. Больно… Это было слишком, ведь телом я человек, разве что выдержки побольше, поэтому могу сдержаться, не теряю сознания, но вспыхнули перед глазами алые круги, тяжелым комом встала в горле тошнота, свело все мышцы. Дрожит все внутри, дрожат губы, льются слезы — их я не могу сдержать, а под ладонью вдруг появилось ощущение горячей, сильной руки. Марк вцепился в эту руку, закрыл глаза, замотал головой, пытаясь отвлечься, но не смог — терзающее ощущение, будто не зашивают меня, а режут, режут тонким, с волосок, краем глянцевой бумаги. Когда же это кончится, нет сил терпеть, хочется провалиться в небытие, но не чувствовать этого… На солнце набежала легкая тень и сразу же, моментально, оборвалась и исчезла боль, оставив после себя смутное напоминание. Марк перевел дыхание, разжал пальцы, приоткрыв глаза, посмотрел на руку ведня. На атласной, загорелой коже повыше локтя горят пунцовым светом кровавые округлые отпечатки. — Не больно теперь? — спросил Антон. Странник медленно повернулся набок, подтянул колени к животу, уставший, измотанный. — Не думал, что ты умеешь лечить, — сказал он еле слышно, слушая, как стучат стальные молоточки пульса в висках. — Научился, — ответил ведень, — Было время, когда это умение было необходимо. — Кому? Антон помолчал немного, глядя на утренние, запестревшие золотыми разводами, воды реки, потом сказал: — Встать можешь? Я тебе кое-что покажу. Здесь недалеко, можно пешком дойти. Он поднялся сам, подал руку, смотря сверху вниз прикрытыми, красивыми, серьезными глазами, освещенный нарядным, лимонным светом утреннего солнца. Марк, помедлив, взялся за его ладонь, подтянулся, перенеся на нее часть своего веса, пошатнулся, но устоял на ногах. Качнулась и тут же выровнялась земля, провалилась куда-то едкая тошнота, словно выскочил из виска засевший тупой, тянущей болью ржавый гвоздь усталости. Он постоял еще немного, стряхивая последние остатки ночного кошмара, ставшего сейчас чем-то далеким, невероятным, словно полустертым из памяти. Медленно, но уверенно, застегнул молнию на джинсах, щелкнул металлическим диском застежки, поднял голову. Антон посмотрел в прояснившиеся, зазеленевшие вновь, заискрившиеся, прозрачные, удивительно чистые глаза, качнул удовлетворенно головой: — Пойдем. Он развернулся и, разведя плечом колышущийся полог ивовых ветвей, исчез из виду. Марк последовал за ним, вышел тоже на хрусткое, поросшее зверобоем и коловатиками, желто-фиолетовое пустынное поле, пересеченное неглубокими, удивительно ровными, но почти невидимыми под травой, длинными вмятинами. Ведень обернулся, улыбнулся: — Понял уже? — Нет, — ответил Марк, — Не понял. — Иди за мной. Странник постоял немного, глядя на удаляющуюся фигуру, прищурил глаза, увидев удивленно, как меняется он, окутанный маревом прошлых лет. Вместо шорт на нем теперь вытертый, линялый камуфляж, на ногах военные летные ботинки из мягкой кожи, высокие, с плотной шнуровкой до колен, кожа опалена, но не солнцем — загар красноватый, матовый. А вокруг него расступаются на земле раны давней войны — тянутся провалы окопов, выжжена трава, пыльные каски тускло светятся под призрачными лучами, слышатся негромкие, гортанные голоса. Антон повернулся, улыбнулся, раскинул руки, охватив этим жестом изменившееся до неузнаваемости, поле. — Сорок третий год, — сказал он, — Иди сюда. Марк шагнул вперед, кожей ощутив сдвинувшееся время, проползшее по его телу холодной, смертельной тенью. На другой стороне все иначе — ведень сунул руки в карманы, смотрит вдаль, на груди его, на одной цепочке с крестиком, жестяной номерной жетон. А вокруг тяжелый, жаркий воздух, пропитанный жирным, сладким, густым трупным запахом. А вокруг рванина воронок, пыльные банки с консервами, разорванные, мятые куски железа. Вокруг измученные, длинные, уставшие лица, обожженные порохом, изможденные, страшные. Странник медленно пошел за веднем вдоль окопов, глядя по сторонам, примечая каждую деталь, сжимая до боли зубы. На отвратительной, грязной, густой ленте колючей проволоки висят восковые, отломленные по локоть, руки, рядом валяется бесформенным мешком изувеченное тело. В одном из окопов, прислонившись к стене, сидит, вытаращив залитые почерневшей кровью, глаза, кусок человека, разорванный посередине. Ладони прижаты к желто-алому провалу оторванной челюсти под заострившимся носом, а под ним расплылись густой кашей, перевитые венами, грязные, лопнувшие кишки. Дальше, на самом солнцепеке целый шевелящийся ком, жирных, лоснящихся крыс, пищащих сердито, уплетающих длинные, жидкие ленты гнилого мяса из вспухшего, фиолетового вспоротого живота. Марк ускорил шаг, остановился рядом с Антоном, проговорил сквозь зубы, стараясь не вдыхать отравленный, изъеденный кислотой и ядовитыми газами, воздух прошедшей войны: — Ты-то тут что делал? Ведень взглянул на него весело, прищурился, улыбнулся, обнажив полоску белоснежных зубов: — Здесь я научился лечить. Странник отступил на несколько шагов, споткнувшись о медный поясок от разорвавшегося снаряда: — Зачем? Антон пожал плечами: — Что тут удивительного? — Зачем? — повторил Марк, — Люди для тебя — материал — зачем? Зачем? Я не понимаю. Ведень потянулся, подставив горячему ветру открытую, загорелую шею: — Для меня материал, для тебя — те, кого надо защищать, так? Только я о своем материале знаю куда больше, чем ты о своих подопечных. Знаешь ли ты людей, Странник? И если знаешь, то что? Знаешь, что нет ничего ценнее их жизни, верно? Посмотри на это, где тут цена жизни? Те, кто живы, вымотаны настолько, что не могут даже похоронить своих товарищей, смерть здесь повсюду, истинная, неприкрытая. Ее так много, что жизнь отступила на второй план, ей здесь делать нечего. Ценность жизни. Жизнь — священна, да? Жизнь — самое важное, бесценное? Посмотри на это. Бесценна, в том смысле, что не имеет цены. И все-таки, они за нее держатся. Тем, кто держался за нее наиболее отчаянно, я помогал. Это… Это как заботиться о своих домашних животных, культивируя породу. — Мерзко, — глухо сказал Марк, отводя глаза от провала окопа, на дне которого застыли в оцепенении серые солдатские тела. — Для тебя мерзко, — согласился ведень, — Для меня нормально. Многие были мне благодарны, Странник. Тебе этого не понять. Ты совсем не знаешь людей. Марк посмотрел на него, на лежащий на защитного цвета футболке, тонкий серебряный крестик, прикрытый жетоном с выбитым неровно номером: — То, что ты сейчас говоришь — тоже не назвать знанием людей. Антон рассмеялся: — Это частный случай. Поверь, и среди них я встречал… Встретил. Встретил необыкновенного, поразившего даже меня, человека, и не видел в нем материал. — Здесь? — тихо спросил Марк. — Нет. Но здесь тоже были особенные. Это случилось намного раньше. Жаль, что люди живут мало. А еще больше жаль за то, что иногда они принимают невероятные, парадоксальные решения и тогда никто, даже ведень, уже ничем не может помочь. — Ты пытался? Антон внимательно посмотрел на него, перестал улыбаться, ответил не сразу: — Пытался. Но есть что-то сильнее меня, я не знаю этому названия. И это «что-то» тоже является сутью людей. Я пытался, хоть и знал, что он прав. Но я не смог. Наверное, потому, что он все-таки был прав. — А потом? — Потом я заинтересовался ими. Искал что-то подобное. Но прошло столько лет, но такого я больше не видел. Наверное, человек для ведня рождается раз в тысячелетие, не чаще, а может, вообще лишь единожды за всю историю мира. — Не бывает такого вообще, — резко сказал Марк, — Не бывает людей для ведня. Это невозможно, нет у вас ничего общего, ты не можешь дать человеку тепла, если ты искренен, твои прикосновения убивают, я понял это по себе. А ведь я — Странник, я физически крепче и выносливей, но и мне пришлось очень тяжело. Даже если отбросить эту сторону дела, то, стоит тебя послушать, то сразу становится понятно, кто ты и чем живешь. Человек бы этого не принял, даже если сам был бы жесток и бесчувственен. Так что, или ты лжешь, или ты что-то неверно понимаешь. Нечего человеку делать с веднем. Человеку было бы противно. — А Страннику не было противно? — улыбнулся Антон, наклонив голову. Марк побледнел. Очень метко. Слишком метко, я даже не знаю, что ответить. Просто ты… ты вчера был притягательным, волнующим. Близким. То, как ты показывал свои владения, восхищенно, ласково глядя на спрятанные, сбереженные тобой чудеса, то, как ты разговаривал, смеялся… Все это обмануло меня ненадолго, заставило поколебаться раз и навсегда выращенную за долгие годы, твердость души. Я просто не видел таких, как ты, и поддался. Но сейчас мне противно, противно за себя, за свою ошибку, слабость, за свою наивность, за предательство. Антон испытующе смотрит в весенне-зеленые глаза, улыбаясь, ждет ответа. Марк развернулся и пошел обратно, оскальзываясь на горячих, прилипших кое-где к раскаленному металлу, кусках мяса. Пошел, закрыв глаза, сжав зубы, чувствуя спиной пристальный взгляд. Ложь и обманка. Человек и ведень. Странник и ведень. Нет такого существа, которое могло бы стать с веднем плечом к плечу. А я обманулся по неопытности, поразившись, околдовавшись твоей силой и красотой. Странник вынырнул из-под кисеи сдвинувшегося времени, пошел медленно вдоль реки, вдыхая ставший чистым, прозрачным, воздух, отдыхая взглядом на нежных, летних красках деревьев, изумительно-прозрачной лиловости лепестков мелких соцветий, разбросанных по свежей траве. После оставленного позади, ада, эта жизнь кажется прекрасной, и она бесценна совсем не в том смысле, о котором ты говорил. Антон не пошел вслед за Странником, оставшись в вызванном кусочке прошлого, прошелся медленно по сыпучему краю окопа, спрыгнул вниз, всматриваясь в знакомые, безжизненные лица. Сто пятьдесят человек нас было тогда. Осталось двадцать восемь. От всей роты осталось всего двадцать восемь человек, потом даже повзводно рассчитаться не смогли. Он наклонился к полузасыпанному землей, скорченному, застывшему в последней, дикой агонии, телу, провел рукой по лицу, стряхивая пепельные дымные хлопья с кожи. Лицо убитого искажено жуткой гримасой, теплыми дрожащими комочками повисли на ресницах выжженные глаза, тянется через скулу сине-черная царапина. Эту царапину ты получил за три дня до этого боя, когда мы разматывали здесь колючую проволоку, устанавливая ограждения. Оцарапался неосторожно, отпрянул, смеясь, вытирая лицо широкой ладонью. — Осторожней. Ты перехватил ладонью тяжелый ком проволоки, потянул скрипящую, тугую сталь, сказал: — Чертова колючка. Не люблю я это дело, вечно царапаюсь. Закинул сплетенную петлю на вбитый в землю столб: — Тяни, Антон. — Давай. Ты старательно, еще раз утерев выступившую кровь, потянул свой конец проволоки, согнувшись неловко под ее тяжестью — маленький, старательный солдат, беззащитная фигурка под огромным куполом неба. Солдат, одетый в форму не своего размера — на складе не нашлось нужного на твое хрупкое узкобедрое тело. Ты поднял голову, улыбнулся: — Вроде все. Наш участок закрыт. Перекур? Потом мы сидели, глядя в густеющую, лиловую дымку сумерек, сидели молча, думая каждый о своем. Когда высыпали светлые, бездушные звезды, ты вдруг сказал, доставая из кармана сложенный вчетверо листок: — Возьми. Это мой адрес. Мало ли что, я слышал, нас могут расформировать, слишком большие потери. Если вдруг нас раскидают по разным местам… Если вдруг так выйдет… Потом, после войны, напишешь мне. Я думаю, это же должно когда-нибудь кончиться. Я взял листок, не глядя, вложил его в нагрудный карман. А через три дня для тебя все кончилось. Антон опустился перед мертвым на колени, приподнял окоченевшее, твердое тело, наклонил голову, коснулся языком обгорелых, горьких губ, разомкнул их языком, вспомнив серый настороженный взгляд, несмелую улыбку, подростково-угловатые движения. Прижался крепче, чувствуя горький, дымный, едкий запах, ощущая во рту вкус сырой, ледяной земли, вкус его смерти. Потом отпустил узкие плечи, поднялся, достал из кармана истрепанный, пожелтевший листок, развернул медленно, прочитав в последний раз знакомое до боли имя, еще раз посмотрел на то, что когда-то было человеком, другом, просто ни в чем не повинным мальчишкой. Ты совсем не знаешь людей, Странник. Может, в этом тебе и повезло. Антон коснулся грязной, рваной солдатской куртки на теле убитого, расстегнул пуговицу кармана, вложил туда листок, повернулся и вылез из окопа, пошел вдоль изломанных, рваных линий колючей проволоки. Прошлое должно оставаться позади, если бы не Странник, я бы никогда не вернулся сюда. Просто захотелось попробовать ему объяснить что-то важное, до чего не дойдешь сам и сразу. Но он не понял. Конечно, не понял.