Ведень

Запах этой девушки ведень почувствовал сразу, издалека. Теплый, манящий запах молока, янтарного меда, смешанный с тонким, свежим ароматом зеленых яблок и свежескошенной травы. Такой запах может быть только у той, кто достойна стать радуницей — стать духом бескрайних лугов, стать их опорой, их сутью, залить их светом ласковых глаз. Той, что достойна заманивать белизной и сладостью своего тела встреченных ею мужчин, и достойна того, чтобы, заворожив искристым, игривым смехом и обнаженной, удивительной красотой, отдаваться им, улыбаясь тихо и загадочно. А потом отдавать их кровь и семя земле, питая силой высокие травы, помогая налиться соками алым, словно лакированным ягодам земляники, даря выпитую ею до донышка, чужую жизнь полевым дымчатым гвоздикам, скромным василькам, солнечным ромашкам, душистому шалфею. Ведень остановился у развилки, вглядываясь в темные окошки приземистых домиков. Радуница, если я оставлю тебя здесь, можно будет не беспокоиться, я уверен, ты — лучший выбор. Антон безошибочно свернул на нужную улицу, без труда нашел маленький, беленький домик-мазанку, покрытый соломой, вошел во двор, прикрыв за собой тихо стукнувшую калитку. Из-под ног его, жалобно скуля, метнулась куда-то рыжая, маленькая собачонка. Он не обратил на нее внимания, подошел к дряхлой, деревянной двери, сквозь широкие щели которой пробивался тусклый, дымный свет лучин. Пока хозяйка не пригласит, зайти нельзя, это правило, но для ведня это уже давно не было проблемой. Впустит. Молодая женщина подняла уставшие глаза от рукоделья, отложила тяжелый небеленый кусок холста, прислушалась. На секунду ей показалось, что в щели двери мелькнул узкий, сатанинский, оранжевый зрачок, и сжалось в холодном ужасе сердце. Но тут же овладело ей странное равнодушие, поднявшись, даже не взглянув на спящего сына, она подошла к двери, спросила тихо дрогнувшим, грудным голосом: — Кто там? — Открывай, Лель, — ответил ей незнакомый, удивительно приятный голос, — Открывай, Лель, сбрось рутину и печали. Стань свободной, стань собой. Стань любовью, стань прекрасной… Выйди в поле, Лель. Женщина слушала, глядя словно издалека, как тянется ее рука к тяжелой щеколде. Свобода… Печали… Рутина… — Ты устала, Лель… Отдохни. Устала. Устала, да. Работа, работа, работа, сын, бедность, голод… Стань любовью. Я вдова, мне всего лишь двадцать лет, но моему телу уже не знать любви… Стань прекрасной. Может, я и была красивой раньше, а теперь измотана, грязна и неопрятна, в старом сером демиткалевом платье, спутаны волосы… Отдохни… Ноют руки, слезятся глаза, болят ноги, ломит спину от постоянного сидения за шитьем. Отдохни… Женщина, не раздумывая больше, распахнула дверь, увидела смеющиеся, удивительно красивые глаза, загорелое, спокойное лицо, улыбающиеся дружелюбно, губы, и сразу потеплело, полегчало у нее на душе. Антон окинул ее взглядом. Я был прав. Невысокая, полногрудая, сероглазая, милая, манящая, кукольно-прекрасная, но такая живая, удивительная. Радуница. Душа лугов, их тайна, их сердце, радость, их смысл. Он шагнул через порог, обнял руками мягкое, стройное тело, посмотрел в затуманенные, жемчужные, большие глаза: — Станешь лучшей, станешь правдой, станешь счастьем, станешь вечной… Шепча так, он осторожно опустил женщину на пол, провел пальцами по глухому вороту ее платья, обнажив белую, тонкую кожу, легко, не встретив сопротивления, проник ладонью вглубь ее тела, ломая хрупкие ребра, привычно нащупывая дрожащий комочек сердца, потянул его, наклонился, перекусив зубами толстые связки артерий. Приподнялся, глядя в расширенные, дрожащие зрачки, на посиневшее, застывшее при неверном свете лучин, нежное женское лицо. — Не бойся, — ласково сказал он, — Тебе это все больше не нужно. Полуоткрылись пухлые, мягкие губы, но ответить Лель не смогла, глядя, как вслед за сердцем потянулись из глубокого разреза между грудей, тяжелые, беловатые комья легких, как потекли по серой ткани платья, густые, черно-багровые потоки, как, поскрипывая, пополз из глубины тела, косматый, изжелта-розовый, ребристый позвоночник. Хрустнуло что-то сильно и жутко, дернулась вслед за этим хрустом, безвольная голова, вползая, вжимаясь в плечи, неестественно, словно утопая в мягкой глине. — Красивая… — проговорил Антон, глядя на фиолетовые изогнувшиеся в беззвучном крике, губы, на алые пятна, выступившие на бледных щеках. В последний раз дрогнули зрачки женщины, и свинцовая грязь окутала всю ее кожу. Антон задумчиво посмотрел в широко раскрытые глаза, провел рукой по мокрому от крови, ледяному телу, заполненному теперь пряными, нежными листочками земляники, хрупкими, белыми цветами, черной, теплой землей и сладкими, упругими ягодами брусники. Провел рукой, стягивая разрез, и вслед за его прикосновением побежала розовая, солнечная дымка по ее коже, рассыпались и завились в тугие кольца пшеничные волосы, засинел небесной синью вернувшийся, осмысленный взгляд, тугой силой налились ее груди, дрогнули округлые бедра. — Иди, Лель, — тихо сказал ведень, — Ты свободна. Он приподнялся, потянул за собой изумительное, обнаженное, полупрозрачное тело, сладкое, как луговой нектар, свежее, как весенний ветер, гибкое, как ветви орешника. — Иди, — повторил он. Лукаво взглянув через плечо, улыбнувшись заалевшими губами, рассмеявшись, разметав по обнаженной спине густые волосы, он скользнула за дверь, во тьму, оставив пустынным свой домик, забыв про всю свою жизнь, бросив спящего сына. Антон улыбнулся ей вслед. Так намного лучше, зачем ей было мучаться здесь, в дымной, закопченной избе, когда она прирожденная Радуница? Он повернулся, услышав вдруг тихий, дрожащий голос: — Она больше не придет? Мама больше не придет? — Нет, — ответил ведень, вглядываясь в круглое, печальное, детское личико. Удивительные глаза у ребенка — ярко-зеленые, большие, нечеловеческие, но он человек, это понятно сразу, просто необычные глаза. — А как же я буду дальше жить? — задумчиво, словно про себя, проговорил мальчик. Антон заинтересованно наклонил голову. Он не плачет, ему не страшно, он все сразу принял и понял, перешагнул это и думает о будущем. Странно. Ведень подошел к лавке, на которой сидел, укрывшись грубой мешковиной, сжавшись в комок, мальчик лет пяти, протянул руку, дотронулся до его губ. От этого прикосновения сразу же потекла быстрым ручейком тонкая струйка крови по подбородку ребенка. Но он не испугался, не заплакал, вытер кровь кулачком, взглянул удивленно на свою руку: — Поранился… Антон долго смотрел на него, думая о чем-то, а мальчик сидел перед ним, опустив голову, старательно стирая с шеи и узкой груди, на которой висел на коротком шнурочке тонкий серебряный крестик, теплую кровь. — Пойдем со мной, — наконец, сказал он, — Забудь все это, забудь свое имя, я дам тебе другое. Пойдем со мной. Ребенок поднял голову: — Мама не вернется никогда? — Никогда. — А зачем ты меня хочешь взять? — Потом скажу. Может, из тебя тоже что-то получится. Я пока не знаю, что. * * * — Мне здесь нравится, — сказал Кеттел, — Долго мы тут пробудем? Антон окинул взглядом расстилавшееся перед ними глубокое ущелье, на дне которого, возле платиновой ленты реки, лежал небольшой, уютный городок. — Здесь много пещер и, действительно, красиво. Многое нужно укрыть. Задержимся. Ты голоден? — Нет, но я бы сходил в город, мне интересно посмотреть, как там живут. Не пойдешь? Ведень не ответил, отвел взгляд от ущелья, посмотрел сначала на яркий, ровный диск солнца над их головами, потом на Келла. Тебя стало тянуть к людям. Я знал, что так будет, существа разной породы не могут просуществовать долго рядом друг с другом. Он вспомнил темную, дождливую ночь, освещаемую изломанными вспышками фиолетово-белых молний. Из-за Кеттела тогда пришлось заночевать в гулком, пустынном здании разрушенной церкви — он тогда был еще мал и ослаб после длинного перехода. Со стен церкви скорбно смотрели обгоревшие, смазанные лики, рассыпалась под ногами некогда белая плитка. Но над головой была крыша, и дождь, угрюмый, ледяной, сюда не проникал, беснуясь снаружи, вымывая из земли корни деревьев, сбивая листву. Антон присел у стены, закрыл глаза, чувствуя внутри противную, мерзкую дрожь — это место не для меня, но…, но под руку ему забился теплый, мягкий комочек, можно потерпеть, Келл устал и замерз. Одна ночь в церкви — неприятно, но не критично. Сбивается дыхание, душит и давит воздух, укоризна в больших, печальных глазах святых на фресках. Тишина. Тишина, нарушаемая теплым, тихим дыханием мальчика: — Тебе здесь плохо? —вдруг спросил он, открывая вдруг нежно-зеленые, яркие глаза. — Не по себе, — ответил ведень. — Почему? — Потому что я здесь чужой. — Почему? Антон задумался. Наверное, придется объяснить. Все, что я понял о его воспоминаниях — это то, что он помнит одно — его мама вдруг стала очень красивой, и убежала куда-то, оставив его навсегда. Но убежала веселая и счастливая, поэтому он ее простил, простил еще тогда, в ту же ночь, сразу. Остального, того, что этому предшествовало, он не видел — спал, спал по-детски безмятежно. Я забрал его с собой, думая о том, что когда-нибудь, найдя самое необычное и прекрасное место, я сделаю его духом и поселю там. У него невероятные глаза, его мать — лучшая сделанная мной Радуница, он должен стать духом прекраснейшего места. Но идут годы, Келлу уже десять, мы обошли множество долин, равнин, лесов, а я до сих пор не нашел среди них ничего, что было бы его достойно. Нигде нет воды или зелени цвета его глаз — чистой, весенней зелени, нигде нет ветра мягче и теплее его дыхания, нигде нет мерцающей, гладкой, изумительной водной глади, сравнимой с его кожей. Не могу я найти такого места. За это время он привык ко мне, доверчив и спокоен, его мало волнует, почему мы не общаемся с людьми, его не интересуют деревни и села. Он растет, сожженный солнцем, обветренный, вечно исцарапанный. Растет, как дикая птица, знает наизусть голоса леса, находит любые тропы, пробирается вслед за мной по скалам, разрывая в кровь руки, но никогда не жалуясь. Растет, бесстрашно переходя вброд ледяные горные реки, играя с ежами и белками, спит под открытым небом и очень редко ест приготовленную человеческими руками, пищу. Но я знаю, когда-нибудь, его потянет обратно, к людям, это неизбежно. И он попытается потянуть меня за собой, а это невозможно, поэтому лучше объяснить ему сейчас, чтобы потом он расстался со мной без сожалений. — Так почему? — настойчиво повторил Кеттел. — Потому что я нечисть. Знаешь, что это? — Знаю, — уверенно сказал мальчик, — Это остереги, русалки, губни. Их много, они людей убивают. — Они самые. Но я другое. Я рожден для того, чтобы помогать им жить, но бог снисходителен лишь к тем, кого сотворил сам, а к тем, кого сотворили другие, он беспощаден. Люди рождают людей, нечисть рождает нечисть. Это одно и то же, но, по законам этого мира, я неправ. А бог прав. Поэтому здесь мне не по себе. Ты тоже человек, Келл, и когда-нибудь поймешь это и захочешь вернуться к своим. Кеттел долго молчал, дыша почти беззвучно, смотря в темноту широко раскрытыми, зелеными глазами, а потом повернул голову к ведню и проговорил еле слышно: — Не надо так говорить. Я тебя очень люблю и не хочу к людям. Я очень тебя люблю. Я не уйду, никогда-никогда не уйду. Я не знаю, как сделать так, чтобы ты мне поверил, не знаю… Антон закрыл глаза. Тебе пока лишь десять лет, ты еще не знаешь всего, того, как мало отпущено тебе, и как долго еще жить мне, слыша этот отчаянный, звонкий голос, повторяющий слова любви. Детский, уверенный голос. — Уйдем отсюда! — настойчиво сказал Келл, — Уйдем! Пусть дождь, это неважно. Дождь не делает разницы между живущими, кем бы они не были! А здесь живет несправедливость. Уйдем. — Не надо, — ответил Антон. — Тогда я пойду один, — решительно ответил мальчик, поднялся, скорыми, длинными шагами пересек церковь и скрылся за высокими дверьми. Ведень помедлил, улыбаясь в ответ на горящие гневом взгляды святых со стен, задохнулся повеявшим внезапно запахом ладана, встал и тоже вышел. Он нашел мальчика у ближайших деревьев, залитого ледяной водой, исхлестанного жесткими прутами осеннего дождя, промокшего, плачущего. Сверкнула сбоку молния, выхватив из тьмы нежные очертания его вздрагивающих плеч, тонких рук. Подошел, обнял его, и почувствовал ответный, неистовый, отчаянный порыв. Ледяные губы, ледяная кожа, вода, вода, холод, вода и лед и сквозь холод этот пробивается живое, искреннее тепло, пылает вся его кожа, лихорадочно, безумно. Плача безудержно, хватаясь судорожно руками за плечи ведня, льнет Кеттел всем своим детским телом, ищет его губы, прижимается накрепко, до боли. Ледяные потоки сверху секут его кожу, но ему все равно, он тянется всем своим существом к любимому, пытаясь доказать, проявить свою любовь и стонет бессильно, обреченно, боясь, что не сможет получить ответную ласку. И Антон откликнулся, прижал светловолосую голову к своей груди, стирая ладонями потоки воды с мягкой шеи, потом расслабил руки, наклонился, дотронулся языком до губ Келла, потянул его на себя, уложив на землю, на мокрую насквозь, колючую траву. Мелькнули перед его взглядом при вспышке молнии, яркие, зеленые глаза, тонкие черты, мягкая ямка у основания шеи, рассыпавшиеся волосы; шевелятся, что-то выговаривая, посиневшие от холода, губы. Замерз. Антон лег на него, укрыв своим плащом, защищая от ливня, пряча своим телом, целуя нежно, не давая себе воли, не раня. И мальчик, поняв, что ему верят, спрятал отчаяние в глазах, прильнув доверчиво, приоткрыл губы, лаская медленно своим языком язык Антона, залившись теплым, легким румянцем. Ледяной дождь шел в эту ночь, а под моими руками, сжигаемое любовью, пылало нежным теплом детское тело. И я берег его, берег, сдерживая свою сущность, слизывая с его сосков крупные капли воды, проводя языком по впадинкам под его ребрами, сжимая руками узкие, бесстрашно открывшиеся навстречу, бедра. Берег, понимая, что он хочет этим доказать. Это я не имел права отвергнуть. И даже тогда, когда прижав зубами его губы, обняв крепко, я с трудом протолкнулся внутрь его, ощутив, как потекли теплые струйки крови по моим бедрам, тая, смешиваясь с холодной водой, даже тогда я не отступил, сам поняв и почувствовав его боль. И он не отступил, лишь застонал, вцепившись руками в мои плечи, замерев, боясь причинить себе боль лишним движением. И я застыл, я, ведень, я, тот, кто несет смерть, застыл внутри него, чувствуя свое плотью, как рвется все внутри него, как лопаются ткани, глядя, как смотрит он тихим, нежным, затуманенным взглядом. Нежность. Тихая, счастливая нежность под ледяной дымкой ливня. И, сам, разрываясь мертвой душой под этой нежностью, я не выдержал, приподнял его, обхватив руками узкие мокрые плечи, заставив его принять меня до конца, до самого упора, принять и застонать, кусая губы, заплакать негромко, жалобно. И потом он плакал, уже не скрывая слез, плакал, выгибаясь всем хрупким телом, а под нами плавилась дымящаяся светлая кровь, растворяясь в мутной воде. И потом он кусал мои губы, шепча что-то бессвязно, и слышал я только свое имя, имя, произносимое сквозь приглушенные рыдания. И потом я помню лишь его крик, его дрожащие ресницы и теплые, скользнувшие по напряженному животу, белые струйки. И свое безумие, и свой страх перед внезапно открывшейся истиной — я тоже его люблю. Антон отвлекся от воспоминаний, отвел взгляд от стройной, затянутой в грубой выделки кожаную одежду, фигуры Кеттела. Подросток смотрит вниз, на черепичные крыши домов маленького городка, ветер разметал длинные, светлые волосы, скрыв его лицо, скрыв мягкие губы, черные опущенные ресницы. Ему интересно, что там, как живут люди. — Иди, Келл, — негромко сказал ведень, — Вернешься к полуночи. Кеттел поднял глаза, удивительные, весенне-зеленые, яркие, улыбнулся: — Я буду раньше. Давно не видел городов. Антон… Я с тобой хотел поговорить. — Поговорим, — откликнулся ведень, — Хотя, я знаю, о чем. Иди пока, не думай об этом.