Ведень

Кеттел сдержал обещание и вернулся до заката, вернулся и сразу же кинулся к Антону, обнял, спрятал светловолосую голову на его груди, еще по старой, детской привычке, зашептал отчаянно: — Я тебя люблю. Тебя люблю. Он исступленно повторял одну и ту же фразу, словно пытаясь убедить себя самого, словно защищаясь от чего-то, смутившего его душу. Ведень слушал молча, глядя через его плечо в колючую пещерную тьму. Подходим к финалу, Келл. Интересно, что случилось, что ты испугался себя и теперь, в мучительной борьбе, пытаешься доказать и увериться вновь в силе своей любви, чувствуя, что она ускользает от тебя, но боясь в это верить? Я не буду спрашивать, я слишком хорошо знаю человеческие души, и легко это понял. Ты не можешь смириться с тем, что начинаешь чувствовать охлаждение и борешься за то, чтобы распалить и вновь ощутить всю глубину своего чувства. Тебе восемнадцать лет, детство позади, странное, фантастическое детство, проведенное в ранящих руках тьмы. Ты уже не тот, что был раньше, ты повзрослел мучительно быстро, и только в глазах твоих я еще вижу того ребенка, который плакал под ледяным дождем, пораженный в самое сердце открывшейся ему несправедливостью этого мира. А душа твоя уже мне не принадлежит. Мне принадлежит твое тело — стройное, сильное, выбеленное ветрами, облитое солнцем. Твое тело и взгляд ярких, нарядного весенне-зеленого цвета, глаз. Душа же твоя вступила на путь смятения, ее позвали за собой давние, древние инстинкты, спящие глубоко внутри тебя. Инстинкты разбудили в тебе страх перед студенистым, извивающимся прабытием, диким, доинтеллектуальным существом, перед безглазым комком тьмы, передо мной… А ведь ты еще меня не видел. Я знаю, что за чувство вызывает мой облик — нестерпимый, дикий ужас перед смертью, не просто смертью, а самым ее истоком — страхом страхов, криком криков, гибелью поклеточно, изматывающе, склизко… Ты меня не видел, но цепочки уходящих вглубь веков ночей, проведенных твоими предками в страхе перед мягким голосом, перед мороком, перед тайной, сейчас начинают будить в тебе естественную, понятную мне, тоску. Что ж, я знал, что так будет. Знал с той самой первой ночи, у церкви. Не сразу, пройдут еще года, пять-десять лет… Но это предрешено. Как и предрешено мне жить еще сотни и сотни лет, зная, что от твоего тела давным-давно остался лишь гнусный прах. Антон опустил голову, нашел мягкие, нежные губы, ласкающе прикусил теплую плоть, провел по дрогнувшей коже языком. Что в тебе такого, что терзается внутри меня, ворочаясь, тяжелое, изматывающее чувство, которому нет названия? Что в тебе такого? Мой путь и твой — они разные. Где я ошибся, как пересек нить твоей жизни, попавшись, пойдя заведомо ложной дорогой, поведя тебя за собой? Этому нет объяснения, и никогда не будет. Кеттел затих, закрыл глаза, привычно отдавшись чувству защищенности и понимания. — Что случилось? — спросил Антон — Ничего, — ответил подросток, — Пока ничего. Не обращай внимания, со мной что-то не так в последнее время. Это пройдет. Я пока не буду тебе ничего рассказывать, но обязательно расскажу. Попозже. Я буду проводить время в городе, если ты не против. — Нашел что-то себе? — Да… Позову, когда будет нужно. — Хорошо. Это началось достаточно давно, и Антон прекрасно его понимал. Ему самому доставляло удовольствие дарить Келлу время с выбранными им людьми. Это было единственное, что он мог ему подарить, поэтому никогда не отказывал, тем более, что подчинить и заставить человека отдать себя нежному, страстному парнишке, было делом несложным. Если он опять нашел для себя что-то, то, значит, придется однажды пойти с ним в город, помочь Кеттелу получить желаемое, не тратя лишнего времени, и вернуться назад. А еще лучше — уйти совсем, слишком уж судьбоносным кажется мне этот богом забытый уголок… Но утром Антон понял, что уйти отсюда быстро не удастся, обнаружив под скалами огромные, величественные в своей первозданной красоте, гулкие просторы подземных зал, затканных негранеными твердыми звездами алмазов, сияющих молочным, упоительным светом, шелковых на ощупь. За этими залами открывались извилистые переходы, кристальные, омытые серебром подгорных ручьев. Теплым малиновым, золотисто-лимонным, нежно-зеленым, глубоко-лиловым светились стены, сахарной белизной, мерцая миллионами блесток, уходили ввысь потолки. Завороженный этой красотой, ведень забыл о первоначальном решении, бродя часами по коридорам, упиваясь чистым, ледяным духом гор. А потом, изучив внимательно, услышав голос пещер, поняв, он, влекомый чувством заботы, вовсе оставил свои мысли о Келле, пропадая в открытых им глубинах, добираясь до самого сердца горы, шепчась с камнями, выслушивая жалобы стонущих без охраны, одиноких, невероятных сил самой природы, гладя руками шероховатую поверхность стен, растворяя в прозрачных водах подземных рек, теплую кровь, готовя пещеры принять остерегов. Кеттел проводил эти дни в городе, иногда возвращаясь только под утро. Он был весел и спокоен, и лишь иногда, словно сквозь заслон, проступала в его глазах чудовищная, страшная, мучительная боль, но тут же исчезала, вновь уступая место весенней, яркой зелени. Однажды, спустя несколько месяцев с момента их прихода, он спросил: — Антон, что такое ревность? — Это попытка отнять у другого счастье. Кеттел задумчиво свел брови: — Это не проявление любви? — Нет. — А что проявление любви? — Она сама. — Значит, любовь и ревность несовместимы? — Несовместимы. Келл, пришло время обратиться ко мне? Кеттел подумал немного, качнул головой: — Видимо, да. Мне было интересно, раз уж есть время, разобраться самому, но… Но там что-то большее, чем простое сопротивление, там замешана вера, и я не могу преодолеть этот заслон. И еще он говорит, что любит, и говорит, что ему больно оттого, что я не с ним, но ничего поделать не может, потому что… — Я понял. Там, где вера, там всегда сплошные «но». Хорошо, я пойду с тобой в город. — Пойдем сегодня, — попросил Келл. Антон поднял голову, глядя в зеленое, цвета незрелого яблока, небо, наполненное розовыми парусами облаков, потом перевел взгляд на лежащий внизу, коричнево-серый обломок города. * * * Небольшая дымная, прокопченная таверна встретила их оранжево-красным светом, лоснящимися лицами и крикливыми голосами — обычное место, куда стягиваются ремесленники, путники, и просто пропойцы. Бывают среди этой публики и закутанные в плащи, воины, держащиеся особняком, не обращающие внимания на полураздетых, пьяных девок. Бывают и испуганные, большеглазые ученики с тяжелыми чернильницами на шее. Бывают и вовсе непонятные, молчаливые серые личности и обедневшие аристократы в расползшихся, грязных кружевных воротничках. Сегодня среди посетителей выделялись двое — толстенький, приземистый монах в грубой рясе на голое тело и его спутник, тоненький, белокожий мальчик. Сосредоточенно-спокойный, с внимательным взглядом ежевичных, глубоких глаз, красивый, как фарфоровая статуэтка, с узкими плечами, белой кожей, мягкими линиями всего тела. Он был даже больше похож на девушку, чем на юношу — изящные черты лица, нежно-розовые губы, лицо гармоничное, чуть скорбное, словно выписанное кистью, но ласковое, уверенное. Антон перевел взгляд на Кеттела, на его затянутую в черную кожу куртки стройную фигуру, на зазолотившуюся в неверном дымном свете, глубокую зелень обрамленных черными ресницами, глаз. В глазах этих неприкрытый интерес и сладкое, нетерпеливое ожидание. Келл повернулся, улыбнулся: — Все, как я говорил. Этот монах вбил ему в голову свои дурацкие идеи, а сам дня не может прожить без того, чтобы не провести здесь вечер, отнекиваясь тем, что это единственное место в городе, где хозяин христианин, а, на самом деле, только из-за того, что может беспрепятственно глазеть на шлюх. Удивительно, как Тисс ему верит. Удивительно, как ты веришь мне, подумалось Антону, но вслух он ничего не сказал, прошел сквозь ряд тяжелых столов к хозяину таверны, жирному, мутноглазому, с рыбьим, тупым лицом. Услышав сказанные вполголоса слова, хозяин оживился, закивал, приторно-сладкое выражение разлилось по его дряблой физиономии. Антон кивнул, увидев, что понят, повернулся и подошел к столу, за которым коротал время за кружкой кислого пива монах и его ученик, рядом с которым уже сел Кеттел. Монах поднял серые, бесцветные, умные глазки, глядя в удивительного оттенка, живые, горящие, белоснежно-черные, металлически-плавкие, глаза ведня. — Друзья Кеттела — и нам друзья, — добродушно пробасил он, смотря все так же изучающе, пристально, чуть ехидно. Антон положил руки на шероховатую поверхность грубого стола, наклонил голову, встретился взглядом с настороженным, досадливым взглядом Тисса. Ревность. Странные вы, люди. Монах требует от тебя целомудрия, скорее, по своей прихоти, чем по велению чего-то высшего, просто наслаждаясь своей властью над тобой. Ты веришь ему. Ты эмоционален и отзывчив, поэтому не остался равнодушен к Келлу, и твоя человеческая суть требует обладания, единения и верности. Поэтому ревнуешь. Ревнуешь, мысленно с огромной радостью лишая Келла его счастья, но ничего не отдавая взамен, прикрываясь сказкой о высшей форме любви — духовной. Странные вы все-таки, люди… Даже, идя путем веры, вы все равно все гребете под себя, не умея и не желая понимать, что будь вам дано хоть чуть больше сил, вы бы превратились в вечных скупщиков мира, хватая все, до чего можете дотянуться и искренне веря, что это принадлежит вам. Сбоку неслышно подплыл хозяин, услужливо поставив на стол две тяжелые, запыленные толстостенные бутылки вина, уже откупоренные. Монах принюхался, отставил свою кружку с остатками пива, изрек философски: — Пища и питье — дары господни. Ими стоит наслаждаться. — Стоит, — согласился Антон, наливая из бутылки в мутноватые стаканы густое, как кровь, почти черное, старое, вино, — Как и всем остальным. В глазах монаха появился острый, смешливый блеск: — В первую очередь, слуга господень должен наслаждаться смирением. Смирение — путь, ведущий к богу, а достигнуть его мы можем, лишь укротив свой жаждущий дух. — К вину это, я вижу, не относится, — заметил ведень, глядя, как смакует монах глоток бархатистого, сладкого напитка. — Не относится, — улыбнулся тот, — Есть куда более серьезные соблазны, победа над которыми принесет истинное освобождение. — Какие соблазны? — Например, недозволенная, грешная, плотская любовь, — внушительно проговорил монах, делая еще глоток. Антон почувствовал, как дрогнуло у его плеча плечо Келла, повернулся, увидев, как искрятся весельем его зеленые глаза. Кеттел с трудом удерживается от улыбки, неудивительно, он воспитан на той самой «грешной» любви, воспитан мной, а вот ученик этого церковного хомяка серьезен, бледен, слушает внимательно, уловив, что разговор сейчас идет не просто от скуки, а имеет потайной, определенный смысл. Но он просто слушает, а мне надо поймать его взгляд, вложить в него нестерпимую жажду, отдать его Кеттелу, а для этого нужно вовлечь в разговор, иначе он не решится поднять глаза. — А где тогда искать любви? — спросил Антон. — Бог и есть любовь, — незамедлительно откликнулся монах, — Очищающая, всепрощающая, истинная, та, к которой стремится каждый человек. — Мстительная, — тихо добавил Антон, — Сотни тысяч поколений, проклятых за один-единственный грех, совершенный не со зла. Наказующая, не поддающаяся ни одному догмату. Оступившийся обречен. Обречен на ад, муки, столетия боли. — Бог всепрощающ, — назидательно говорит монах, — Он отдал собственного сына, чтобы искупить наши грехи. — И за это вы и повесили сына божьего во всех своих церквях, приколотив его навеки, приковав к своим мировоззрениям, распяв его снова тысячи раз, теша под его скорбной фигурой свое мелкое самолюбие елейными воспеваниями. Монах внимательно посмотрел на ведня, глаза его превратились в буравчики: — Не слишком ли ты молод, чтобы осуждать действия церкви? — Возможно, — сдержанно согласился Антон, наблюдая, как темнеют, наливаясь пламенем протеста, бархатные глаза Тисса, как зарозовели его щеки, — Возможно. Но я надеюсь на ответ. — Ответ в том, что мы — служители и пестователи священного знания, мы несем сквозь века веру в чудо, веру в то, что однажды он снова спустится на землю и подарит нам спасение. — Да, — сказал Антон, глядя сквозь опустевший стакан на толстенькую, серую фигуру напротив, — Он спустится на землю, и вы распнете его вновь. Распнете, потому что вам удобнее держать его на своих стенах, так вам удобней властвовать, прикрываясь его именем, так вам удобнее собирать золото на свои купола. Так вам удобнее молиться о спасении, чувствуя себя нужными и важными, раздуваясь от самодовольства. Пока он на ваших стенах, вам ничего не грозит, но никто не знает, что он сделает, сойдя с них. Что он сделает с вами. Вы распяли его один раз и сделаете это снова. — Нет! — перебил его звенящий голос, — Это неправда. Неправда! Антон посмотрел в расширенные, дрожащие, гневные зрачки, сказал еле слышно: — Правда в правде, и нигде больше. Ищешь любви, она рядом, скинь оковы, протяни руку, будешь нежным, будешь тайной, будешь светом, будешь тьмою, все поймешь и все узнаешь, стань любовью… Стань собою. Монах непонимающе приоткрыл рот, увидев, как опустели, затянулись мягкой, счастливой дымкой глаза его ученика, но Тисс повернулся к нему, улыбнулся извиняющееся: — Я устал сегодня. Можно мне уйти? Не дожидаясь ответа, он поднялся медленно, опершись неуверенно на плечо Келла, вслед за ним поднялся и Антон: — Нам тоже пора. Вино оставляю тебе. Наслаждайся дарами господними. Он заслонил спиной уходящих Кеттела и Тисса, не давая монаху возможности проследить, куда они пошли, посмотрел сверху вниз на потную, розовую лысину служителя божьего, посмотрел задумчиво, вспомнив легкие, округлые красивые фразы, сказанные тем за этот вечер. Неудивительно, что мальчишка бродит за ним, как привязанный. Идеалист, мечтатель, жаждущий понимания собственной значимости. Может, и этот толстый хомяк в юности был таким же, а теперь бродит по миру неприкаянный, твердя заученные наизусть правила, созданные давным-давно, не им, а кем-то… кем-то, кто вкладывал в них совсем другой смысл. Монах поднял голову, мигнул, увидев вдруг в устремленном на него взгляде молодого парня тяжелое, глубокое осознание чего-то, ведомого ему одному. На секунду ему показалось, что юный язычник раскаивается в своих словах и жаждет утешения: — Неважно, что ты говорил сейчас, — назидательно сказал монах, — Иди своим путем и ты придешь к богу. Иногда достаточно лишь одной секунды, чтобы примириться с ним и понять его любовь. Антон помолчал немного, улыбнулся, развернулся и тоже вышел. * * * Он вышел в ночь, свернул направо, вдоль стены, туда, где под кронами яблонь скрывалась лестница на второй этаж, отделенный от первого, с отдельным входом. На втором этаже две комнатки — такие есть в любой таверне, за отдельную плату они к услугам каждого. А за небольшой алмаз, оставленный хозяину этой таверны, можно было бы купить ее целиком, и осталось бы еще на пять таких. Поэтому обезумевший от счастья торгаш расстарался — на столе тускло светятся бутылки с тем же вином, что он подавал внизу, тяжелые, густо-зеленые, с пыльным узором на боках. Из-под крышек глиняных, пузатых горшочков идет упоительный мясной дух, на широком деревянном блюде, слабо освещенным неверным светом свечей, крупные, вымытые овощи. Антон подошел к столу, коснулся пальцами свечей, гася огонь. Кеттел обнял его сзади, со спины, рассмеялся: — За это время я достаточно от него наслушался. Это было забавно — он рассказывал тебе о смирении и дарах господних. Антон повернулся, коснулся губами теплого лба, глядя поверх его головы на безмолвную, связанную мороком, хрупкую фигуру, тенью застывшую у стены. Красивый мальчик, очень красивый, особенно сейчас, когда сползло с него это пыльное церковное покрывало, оставив обнаженными мечтательные, темные, мягкие глаза в стрелах длинных ресниц. Когда он стал самим собой, таким, каким был до тех пор, как повстречал своего наставника. Келл повернулся, проследил взгляд ведня, посерьезнел: — Антон… Не думай только о нем так, как об этом вшивом монахе. Он другой, он верит по-другому, искренне. Я много с ним разговаривал, он не такой. И мне его жаль, потому что он не видит правды. Он считает, что высшее удовольствие — в отречении. — Покажи ему правду, — сказал Антон, садясь за стол. Келл кивнул. Ведень опустил голову, глядя, как легла на дно стакана опаловая, нежная луна, смешавшись с кровавым бархатом терпкого напитка. Качнул стакан, ловя тонкую сетку, питая вино лунным светом. Луна стояла высоко в небе, и залила всю комнату серебристой тьмой, очертив каждую деталь обстановки, каждую черточку, каждую складку. Лишь лежит на полу тяжелый, черный крест — тень от оконной рамы. Через час эта тень переберется выше… И ляжет как раз на кровать. На кровать, куда Кеттел, шепча что-то нежно, успокаивающе, притянул хрупкое, почти безвольное тело, отведя ладонями материал куртки с круглых, узких плеч, ласково, касаясь почти незаметно. Он уверенно сел сверху, сжав коленями бедра парнишки, наклонился, скользнув по его обнаженной груди прохладным металлом серебряного крестика, поцеловал бережно, прикрыл сияющие желанием, яркие глаза. Антон отставил опустевший стакан, положив задумчиво голову на согнутую руку, глядя, как расцветают в струящемся серебре, обнажаясь, гибкие, юные, стройные тела, как мучительно-долго ласкают знакомые, мягкие губы нежные, округлые изгибы, касаются сосков, прижимаются к неглубоким впадинкам у низа живота. Кеттел опускается ниже, разводит стройные, напряженные ноги, кончиком розового языка проводит по повлажневшей, тонкой коже внутренней стороны бедер. Антону видно, как напряглись мышцы на его спине, прокатились под мягкой кожей — он уже слишком возбужден, но еще сдерживается, наслаждаясь податливым, изумительно красивым телом. Но сейчас удивительным кажется другое — сосредоточенно- туманное выражение глаз Тисса, он весь обращен внутрь себя, прислушиваясь к ощущениям, убаюканный мороком. Приоткрыты губы, весь он сейчас особое, страдающее, умопомрачительное наслаждение, этим чувством пропитано все его существо, еще немного, и морок не понадобится — взбунтуется, требуя своего, юная, истинная жажда любви. Антон дотянулся до бутылки, вылил в стакан остатки вина, наблюдая, как скользят по стеклянной поверхности густые, тяжелые капли. Вот и все, вот и все смирение, отречение и прочее… Морок помогает ему сейчас понять себя, и тает смирение под нежными прикосновениями, под жаром сильного, прижавшегося накрепко, тела, тает под влажностью языка, ласкающего его губы неторопливо, бережно. Тает под ощущением горячей, тугой плоти на животе — от этого ощущения смирение разлетается в клочья, как старая, грязная тряпка, и вот он уже сам идет навстречу, робко, неумело касаясь пальцами сосков Кеттела, сам уже тянется за его поцелуями. Отречение. Духовная чистота, хрустально-идеальная суть помыслов слуг божьих… Все это слетело в один миг, словно семь покрывал Саломеи, и бушует его разум, и дышит он прерывисто, и изгибается навстречу Келлу, неосознанно покачивая бедрами вслед за движением руки Кеттела, обхватившей крепко напряженный, болезненно напряженный, член. Кристальная чистота помыслов… Только такими бог желает вас видеть перед собой — истинными пастырями, заполненными лишь одной, слепой, фанатичной любовью, любовью к богу. Бог ревнует своих служителей, иначе быть не может. Ревнует и отнимает у них счастье истинного наслаждения. Покажи ему правду, Кеттел… Правду, ту, для которой он рожден, любовь, более сильную, чем любая другая. Потому что ее можно почувствовать телом, губами, кожей… Антон отвлекся от размышлений, услышав короткий, болезненный, страстный вскрик, увидел, как медленно, проникает в тело Тисса крепкий, тугой член Келла, медленно, очень медленно, растягивая осторожно сопротивляющееся нажиму, сборчатое колечко входа. Широко открывшимися, пылающими лихорадочно, темными глазами, смотрит Тисс вверх, видя перед собой красивое, склоненное лицо с мягкими зелеными, искристыми тенями глаз. Келл шепчет что-то вновь, успокаивающе, наклоняется, прижимает зубами кожу у того на шее, покоряясь теплой, нежащей волне наслаждения, охватившей тело, ложится на него полностью, руками приподнимая выше согнутые в коленях, стройные ноги. Красиво, подумалось Антону. Красиво. Хоть Кеттел и был осторожен, но по белоснежной коже бедер Тисса все же скользнула тонкая струйка крови, черной стрелкой, влажным лепестком. Сам он изогнулся, упершись на лопатки, раскинув руки, закусил губу, стонет с надрывом, жалобно, закрыв глаза. Красивы плавные движения Келла, иссушающе-медленные, глубокие, красиво то, как он смотрит на исказившееся удовольствием, тонко очерченное лицо, смотрит с невероятным, бережным теплом, не отводя глаз. Интересно, что он видит в нем, в этом юном фанатике, в этом служителе… или прислуге? Что он для Келла, кем он стал для него за эти месяцы? Кеттел рывком поднялся, запрокинул назад голову, закрыл глаза, застонал, не выпуская из рук узких бедер Тисса, не давая ему отстраниться, не двигаясь до тех пор, пока не пройдет последняя, самая тяжелая и потому самая удивительная волна оргазма, и вслед за ним, закрыв лицо руками, вскрикнул и Тисс, обожженный горячей, пролившейся на его живот, густой жидкостью, измотанный неведомым доселе чувством. Антон отвел глаза, улыбнувшись. Все, как я и думал. Черный, тяжелый крест тени от оконной рамы теперь лежит точно на узкой, покрытой росинками пота, тяжело вздымающейся груди. Груди служителя божьего.