Ведень

В тишине комнаты еще слышалось учащенное, неспокойное дыхание Тисса, а Кеттел уже приподнялся, упершись на руки, посмотрел через плечо на Антона, улыбнулся: — Спасибо. Антон не ответил, прислушиваясь к одному ему слышимым призрачным, тонким голосам. Настойчиво, предупреждающе поют надрывно тени чьих-то душ. Множество голосов, скорбный, тревожный хор — это может значить только одно, это значит, сюда пришел ведень. Эти голоса — извечное окружение ведня, остатки сознания тех, кто послужил ему материалом. Обрывки, лохмотья, способные только на этот многоголосый вой, кружат они тончайшими, радужными сетями, следуя за веднями повсюду, словно на что-то еще надеясь. Антон поднялся, подошел к окну, задумался, глядя на исчерченный черными тенями, серебристый дворик. — Кеттел, — медленно сказал он, — Останься сегодня здесь. Келл сел на кровати, положив руку на твердое бедро Тисса, провел по его коже пальцами: — Что-то не так? — Просто останься. — Хорошо. Антон кивнул, повернулся к двери, остановился, услышав тихий голос: — Только… Сними с него морок, пожалуйста. * * * Когда за Антоном закрылась дверь, Кеттел предупреждающе перехватил взметнувшиеся протестующе красивые руки, сжал пальцами узкие запястья, накрыл своим телом дрогнувшее, изогнувшееся тело, прошептал, опустив голову на округлое плечо, спрятав взгляд: — Извини… Извини. Я виноват перед тобой, но не думай, что я сделал это по бездумной прихоти. Мне просто было жаль тебя, жаль, что ты терзаешься незнанием и ожиданием, что ты не понимаешь правды. Я не чувствую раскаяния, потому что знаю — тебе было со мной хорошо, я понял это. Можешь меня ненавидеть, но я счастлив. Счастлив, понимаешь? Он поднял голову, увидев, как скользнула по шее Тисса тяжелая, теплая капелька. Слезы. Слезы стоят в широко открытых, цвета майского ночного неба, глазах, слезы текут непрерывно по щекам, по губам, оставляя влажные дорожки. На красивом, опустошенном лице выражение глухого, пронзительного страдания. И дыхание его прерывистое, словно давит на него сгустившаяся тьма, словно душит его черная, невыносимая тень. Кеттел ожидал чего угодно, вспышки гнева, обиды, злости, но не ожидал, что увидит такое, ему тяжело было понять, как можно испытывать боль оттого, что провел ночь с человеком, которого любишь. То, что Тисс его любит, он узнал недавно — тот признался в этом простодушно, пытаясь объяснить, что чувствует, что видит во внезапно появившемся в его жизни, стройном, зеленоглазом подростке. Келл знал немногое — знал одну любовь и одно ее проявление, поэтому, не задумываясь, практически уверенный в правильности своего решения, обратился к ведню, зная, что любовь надо вознаграждать и зная, что времени на долгий и сложный путь у него нет. Но сейчас, глядя на эти безутешные, горькие слезы, он вдруг ощутил что-то новое для него, новое, то, чего никогда бы не узнал от Антона. Он вдруг понял, что есть в людях что-то другое, нежели он привык видеть, какая-то неизведанная, загадочная глубина. И бьется в этой глубине живая, чужая и оттого манящая, мысль. Живет в ней чужое, страдающее сознание. Он думает и чувствует, ему больно, ему плохо — он чудо, чудо. Что-то родное и близкое, но, в то же время, другое. Другое. Как же хочется узнать, о чем он думает, хочется узнать его… Узнать, почему он плачет. Ведь я знаю точно — ему было хорошо, и сейчас он не пытается уйти, не скидывает с себя моих рук, просто плачет обреченно, не закрывая глаз, не отворачиваясь. И мне теперь больно, вместе с ним, я не понимаю, отчего. Это называется — сопереживание, я слышал об этом, но никогда не чувствовал. Под этой кожей бьется чужое сердце, за этими глазами скрыта целая вселенная, та вселенная, которой недостаточно просто прикосновений и ласки, вселенная, думающая и таинственная. Узнать ее… Узнать не телом, узнать собой. Душой. У меня же есть душа. — Кто он? — вдруг тихо спросил Тисс, закрывая глаза ладонью, еле шевельнув мокрыми губами. Кеттел поднял голову, сжалось все внутри. Как это объяснить? Сказать ему, кто такой Антон, значило бы признаться в том, что я, раз уж хожу с ним, то, получается, с ним заодно. Признаться Тиссу, что я заодно с нечистью. И тогда все рухнет, все это открывшееся осознание того, что я могу понять человека, расшифровать звездные дороги его души, бесконечные и мерцающие. Я никогда не видел этой глубины в Антоне, никогда не чувствовал в нем того, к чему мог бы прикоснуться не только телом и кожей, а того, к чему бы потянулась и моя душа. Наверное, там просто не к чему тянуться. Я люблю его, люблю безумно, но эта любовь свита из его заботы, спокойствия, поддержки, понимания. И моего сожаления. Она похожа на морские волны, которые плещут об гранит берега, плещут, рождая музыку. Между нами стоит что-то, что недоступно моему сознанию и мне даже не стоит пытаться это понять. — Кто он? — повторил Тисс, отнимая руку от глаз, взглянув вдруг вспыхнувшими в полупрозрачной тьме, глазами, — Или кто ты? — Я человек, — быстро ответил Келл, — А он… Я не знаю, кто он. Я не помню, почему с ним. Болью рванулось его сердце. Прости меня, Антон. Прости, я не могу иначе. Только не сейчас. — Он же не человек! Он же нечисть! Неужели ты этого не понимаешь? Ты же слышал, что он говорил в таверне? Ты же видел, что он сделал со мной? И с тобой он делает то же самое, ты же живешь игрушкой, ты же в мороке! Всю жизнь в мороке! Кеттел, ты обманут с самого начала! Уходи от него, пока не поздно, пока он не убил тебя, наигравшись. Я не хочу сейчас даже думать о себе — для меня все кончено, мой путь оборвался сегодня, оборвался, потому что так захотелось ему. Я погиб, а ты нет, ты еще можешь уйти. Уходи, Кеттел, уходи! Он же самая мерзкая, самая отвратительная форма жизни. — Нет, — прервал его Келл, — Не так. Не так это. Он меня любит, он взял меня с собой, когда мне было пять лет, без него я бы погиб. И ни разу за эти годы я не чувствовал и не видел в нем ничего мерзкого, это неправда. — Как он тебя любит? — тихо спросил Тисс, — Как эпизод, как мелькнувшую в его жизни секунду плотского удовольствия? Сколько ему лет, ты знаешь? А ты знаешь, что пройдет еще время, и ты начнешь стареть, а он останется таким же? И что с тобой будет тогда? Будешь ли ты ему по-прежнему нужен, утратив свою молодость? Он убьет тебя раньше. Или ты убьешь себя сам. Ты достоин другой любви. Твоя душа сейчас во тьме, но ее можно очистить, возродить, показать тебе верный путь. Только сверни с этой дороги, избавься от влияния этого… Кеттел поднялся, отвернулся, провел рукой по волосам, посмотрел в окно. Неподвижные резные листочки деревьев, залитые лунным светом. Черные, словно выписанные тушью, но святящиеся чистым, струящимся серебром. За садиком плетение уютных улочек, белеют стены спящих домов, а за спиной человеческое тепло. За спиной человек, разбудивший во мне вихрь противоречивых эмоций. Келл наклонился, опершись руками о подоконник, опустил глаза, увидев, как качнулся на кожаном шнурке, небольшой серебряный крестик, скользнув по обнаженной коже груди. «…Ты тоже человек, Келл, и когда-нибудь поймешь это и захочешь вернуться к своим.» Ты знал об этом заранее, Антон, знал еще тогда. И я знаю, ты не будешь пытаться меня остановить, если я решусь уйти. Не из-за слов Тисса, нет. Я знаю, что в тебе нет ничего отвратительного — другой, не более. Но слишком другой. А важно ли это? Я любил тебя все эти годы и почему должен разбивать свою любовь? Потому, что сейчас мы выглядим одного возраста, хотя прошло тринадцать лет? Поэтому? Я не могу сейчас принять решение, я хочу поговорить с Антоном, я хочу узнать, каким я для него важен и буду ли я важен ему всегда, до самой моей смерти? Я не знаю, что он думает по этому поводу, я вообще не понимаю его мыслей, он думает каким-то иным, чуждым мне способом. Зато, он понимает меня. Понимает, и я счастлив от осознания этого. Кому другому выдавалось такая жизнь, какую вел я? Защищенный и любимый веднем, я провел тринадцать лет, не зная никаких забот и целей. Не знал ничего, кроме вечных дорог и его ласки. Мне всегда было хорошо с ним рядом, и я люблю эту жизнь, так я вырос. Мне надо поговорить с Антоном… У него всегда есть ответы на мои вопросы. Он должен мне ответить и на этот раз. * * * Антон без труда определил, где ему искать пришедшего ведня, помог и настойчивый, все усиливающийся скорбный вой и понимание существа своей породы, поэтому он безошибочно выбрал направление и, определив, что ведень там же, где они с Кеттелом провели здесь эти месяцы, вышел на небольшую каменистую площадку, от которой вверх поднималась отвесная скала, будто лопнувшая посередине. Он прошел в расщелину, встал у входа, прислонившись спиной к стене, позвал негромко: — Адель. Черноволосая, белокожая красавица с глазами цвета сапфиров, подняла голову, рассмеялась: — Здравствуй, Антон, давно не виделись. — Давно, — согласился ведень, глядя, как крошатся в ее блистающих пальцах твердые звезды алмазов, превращаясь в тончайшую, звездную пыль. — Здесь красиво, — заметила Адель, взметнув в воздух сияющую дымку алмазного крошева. Искристая пыльца легла на ее тяжелые, цвета горячей смолы, густые, перевитые изумрудными лентами, волосы, осыпала открытые, словно выточенные из мрамора, округлые плечи, украсила дрожащими, переливчатыми огоньками стрельчатые, длинные ресницы. Адель вновь рассмеялась, облизнув быстрым язычком пунцовые, жадные губы. — Мне здесь нравится. Ты же знаешь, я люблю камни. — Знаю. — Ты стал немногословным, — улыбнулась она, лаская пальцами шелковистую поверхность крупного, молочно-голубого алмаза, — Разве так встречают тех, с кем провел столько лет? Разве тебе нечего вспомнить, Антон? Вспомнить и поблагодарить меня? Это же так приятно — вспоминать о прошлом. Давай вспомним. Она раскинула руки и закружилась, сияя сапфировыми глазами, взметнув вокруг стройных ног тяжелую, малахитовую, прозрачную ткань платья, рассыпая вокруг себя разноцветные, радужные искры. Мелькнуло совсем рядом ее лицо, юное, красивое, с хищными, резкими чертами, насмешливыми, горящими глазами. Засмеявшись, переводя дыхание, она упала на Антона, обвила руками его шею, прижалась, глядя в упор, прошептала, смотря искоса, лукаво: — Давай вспомним. Антон обнял ее за обнаженные плечи, коснулся губами полуоткрытых, влажных губ, думая о том, что нет смысла в вечности, все, возвращающееся на круги своя, изматывает и становится сплошной серой, туманной пеленой. Дождем на стекле. Скучным, холодным дождем. То, что было давно, то, что явилось однажды перед ним, затканное многоцветьем искристых драгоценных граней, вновь ожило и вернулось, вернулось в звуке знакомого смеха и сиянии холодных глаз. Но нет уже желания видеть эти руки, слышать этот голос. И ты, и я уже другие, Адель. Я помню, как разошлись наши пути. Я знал, что мы встретимся еще раз, но уже тогда не хотел этого. Все в этом мире должно иметь конец, и, может, это и есть наше проклятие — знать, что наш путь бесконечен. — Чего ты хочешь, Адель? — спросил он. — Хочу опять все, как было. Хочу белый песок, хочу кринолины южных пальм, хочу твою боль, хочу оранжевого солнца и пенного золота восточных облаков. Тебя опять хочу, Антон. Ты же простил меня? — и она вновь рассмеялась, словно сама пораженная нелепостью своего вопроса. — Я забыл об этом. — Я вот подумала — тебе тогда было очень больно? Ты же тогда прошел через единственное, что может причинить боль ведню. — Я не помню об этом, Адель. — Правильно, такое лучше забыть. Я тогда не поблагодарила, да? Но я убежала не потому, что ты стал не нужен, просто боялась, что ты не выживешь. И не хотела знать, жив ты или нет. А потом узнала, что жив. И нашла тебя. Давай все вернем. Я больше не предам, не буду так беспечна. Я хочу тебя отблагодарить за это. — Адель, это уже неважно, — терпеливо ответил Антон, глядя в холодные, изумительной красоты, прищуренные глаза. — Важно! Важно, Антон! Если бы не ты, я бы тогда не выжила! Я слабее, я не знаю, что такое боль и не хотела ее ощущать. — Боль бывает не только физическая. Адель вскинула руки в пренебрежительном жесте: — Нам и физическая-то может быть причинена только одним способом, а о других видах боли я не знаю вовсе. Мне просто приятно оттого, что ты остался жив. И, раз ты жив, мы можем снова быть вместе. Я так подумала. Да, жив, подумалось Антону. Жив. Опаленный священным огнем, изъеденный им до костей, ослепший, потерявший дар речи, ползущий наугад по жирной, кровавой жиже, смешанной с грязью, упираясь в нее осколками раздробленных костей, захлебываясь раскаленной, серной водой. Я не знаю, как я выжил. Я тогда думал о том, что выжила ты. А теперь мне все равно, кто и почему выжил. Это была сумасшедшая, невероятная история. Впервые ведень был вынужден открыть свою истинную суть перед множеством людей и впервые был лишен возможности защитить себя, стоя перед разъяренной толпой. Этим веднем должна была стать Адель, запутавшаяся, легкомысленно вторгшаяся в людскую жизнь, пользуясь своей невероятной красотой. Она играла людьми и судьбами, упиваясь своей истинно демонической женской сущностью, играла до тех пор, пока не подошла к самому краю, пока не окружили ее со всех сторон, пока она не допустила роковую ошибку. А платил за эту ошибку я. А она исчезла, исчезла, чтобы вновь появиться сейчас передо мной, смеясь, забавляясь с так любимыми ею драгоценными камнями. Но это и впрямь уже неважно, просто нужно ей это объяснить. — Адель, прошлое не возвращают. — Возвращают! И нет для нас прошлого! Посмотри на меня — разве я изменилась? Разве изменился ты? Я так же красива, я стала лишь еще красивей, и ты такой же, такой же, как тогда. Нет у нас прошлого, Антон! — Есть. И я забыл о нем. О том прошлом я забыл, как забыл и о тебе. Забыл и не хочу вспоминать. — Хочешь! — откликнулась Адель, прижимаясь к нему всем телом, проводя жадным, горячим языком по коже его шеи, прикрыв глаза, — Хочешь… Антон увидел через ее голову, украшенную тяжелыми изумрудными лентами, знакомую фигуру в темном проеме входа. Адель, почувствовав, как расслабленно соскользнули с ее плеч его руки, обернулась, всматриваясь внимательно. Потом она, засмеявшись, порхнула к Кеттелу, на секунду обвила его легким, прозрачным покрывалом, метнувшимся с ее рук, закрепленного на широком золотом браслете с топазовыми вставками. — Красивый мальчик, хороший мальчик, — пропела она, кружась вокруг него, ловя глазами его взгляд, — Такой красивый мальчик… Вот что, значит, мне мешает… Красивый мальчик мешает Адель, верно? Скажи мне, мальчик, ты его любишь? Антон сполз по стене, на секунду прикрыв глаза, сложил руки на коленях, прислонился затылком к холодному камню. Тут уже ничего не исправить. Адель развернулась, посмотрела на него недоуменно: — Ты почему его так оставил? Он же великолепный материал, я бы сделала его остерегом здесь. У него изумрудные глаза и кожа светится, как вода подземных рек, у него волосы цвета уставшего хрусталя. Почему он еще человек? — Почему ты жива, Адель? — тихо спросил ведень. Адель сосредоточенно прикусила белоснежными острыми зубками губу, повернулась к Кеттелу: — Глупый мальчик, — с нежностью пробормотала она, — Глупый… Ты знаешь, что время, проведенное с тобой, для него — потерянное время? Ты знаешь, что получить удовольствие он может, только открыв свою истинную суть? Но, если бы он так сделал, ты бы умер. Он тратил на тебя время зря, глупый, красивый мальчик… Тебе не стыдно? Люди с людьми, ведни с веднями — так правильней, правда, милый мальчик? Келл не смотрел на нее, он смотрел остановившимся взглядом в усталые, спокойные глаза Антона. — Так правильней? — спросил он у него, — Я за этим и пришел. Так правильней? Антон молчал. Адель развела руками, улыбаясь: — Ну, а как ты сам думаешь? Что-то мне подсказывает, что в этом он тебе не советчик. — Я однажды пообещал ему, что никогда не уйду, — ответил Кеттел, — Кем бы он ни был. — Кем бы он ни был? — засмеялась Адель, — Антон, а что, если я назову твое имя? Твое настоящее имя? Она повернулась к ведню, шурша шелком зеленого платья, сложила на груди обнаженные, украшенные браслетами, белоснежные руки. — Называй, — тихо сказал Антон, поднимаясь, глядя Кеттелу прямо в глаза. Звонким, торжествующим голосом выкрикнула Адель древнее имя, эхом раскатился по пещере отголосок его звука, и сразу же, моментально, сгустилась у стены клубящаяся тьма, скрыв от взгляда Келла ведня. А потом тьма распалась и, выпрямившись, разорвав последние ее остатки, появился чудовищный, гротескный силуэт существа, которому нет названия в человеческом языке. Согнувшаяся, с вывернутыми неестественно суставами, огромная, фигура. Словно собранный из кусков, из мертвечины, покрытый распяленными в беззвучном крике, разверстыми ртами, безвольно свисающими детскими фиолетовыми руками, выпученными в диком ужасе кровавыми глазами тех, кто когда-то был людьми. Невероятное месиво движущихся рваных губ, лохмотьев содранной кожи, и под его собственной полупрозрачной кожей, плавают в густой мешанине белых скользких толстых трубок осмысленные, задыхающиеся, мертвые лица. Под черным комом его сердца, вцепившись зубами в толстую артерию, висит отломленная, с ободранными до костей щеками, одноглазая, женская голова. Ведень развел острые шипы плеч, от этого движения шевельнулись, дрогнули, взвыв беззвучно, распадаясь на кровавые клочья, людские лица внутри него и вновь сплелись, перемешавшись, многоглазые или безглазые вовсе. Качнулась, повернувшись, и женская голова. — Мама… — только и смог сказать Кеттел, узнав знакомые черты, знакомый изгиб бровей над мокрым провалом глазницы. Он поднял глаза выше и встретил взгляд ведня. Знакомый с детства белоснежно-черный взгляд.