Ведень

Ведень склонил бугристую, тяжелую голову, глядя Кеттелу прямо в глаза разросшимися, святящимися, выпуклыми глазами. Только в них можно было сейчас узнать того, с кем Келл провел всю свою жизнь. Неотрывно, не шевелясь, смотрел Келл на то, как порхнула к ведню Адель, обвила руками шипы изогнутых неестественно бедер, как провела ласково пальцами по дрогнувшим, студенистым, залитым кровью, шарикам человеческих глаз на его коже. Она обернулась, сказала вполголоса, восхищенно: — Красивый. Правда? Запрокинула голову, приоткрыла пунцовые, жадные губы: — Антон, ты стал сильнее, ты стал невероятен. Кеттел отступил на шаг, оглушенный, уничтоженный увиденным. Открывшаяся ему картина врезалась в душу до мельчайшей детали, врезалась сотнями острых лезвий, кровью вырисовав гротескный силуэт существа и прекрасную, обнимавшую его с наслаждением, женщину. Адель обернулась, сказала звенящим шепотом: — Я сама давно его не видела, но сейчас понимаю, почему ты его полюбил. Он удивительный. — Я не это любил, — с трудом ответил Келл, — Я не знаю, что это. Я знаю только, что оно убило мою мать. Адель прищурилась насмешливо, изогнула удивленно тонкую бровь: — Мать? Ах, да… Вот эту? Легко проникнув узкой кистью сквозь кожу ведня, она пальцами потянула из клубка скользких, пульсирующих трубок, мокрую, обглоданную до костей, женскую голову, с усилием, расталкивая клубившиеся внутри куски чьих-то лиц, вынула человеческий обрубок, взвесила на ладони. Улыбнулась: — Она же не совсем умерла. Смотри. Дрогнуло, поднимаясь, тонкое веко, и на Кеттела уставился мученический, осмысленный, живой глаз, окруженный рваными лохмотьями кожи. — Лови! — выкрикнула Адель, отпуская руки, подкинув в воздух облепленную мокрыми волосами, голову. Келл отшатнулся, закрыв лицо руками, услышал рядом с собой приглушенный стук, развернулся и кинулся к выходу из пещеры. Снаружи он, не удержавшись на крошащейся скале, упал, скатился вниз, на неровную, поросшую колючим кустарником, площадку. Подняться не смог — его рвало неудержимо, выворачивая наизнанку все забитое каменной, плотной болью, тело. Панический страх лишил возможности мыслить, опустошил, оставив лишь крупную дрожь и желчную горечь во рту. С трудом удерживаясь на границах сознания, чувствуя, как ползет неотвратимо липкая тьма помешательства, Келл закрыл руками голову, выгнулся и застонал, видя перед собой скользкие комки глаз, шевелящиеся трупные пасти. Господи, если ты есть, не дай мне сойти с ума… Господи, если ты есть, спаси меня! Господи, если ты есть, прости меня! В ущелье взвыл тоскливо ледяной ветер, словно отзываясь насмешливо на неумелую, человеческую, бесплодную просьбу. Господи, да помоги же мне! Я рядом с двумя веднями, я могу сейчас стать остерегом, я могу провалиться в густую слизь внутри них, и провести там вечность, рваный, думающий кусок души. Помогите мне… Кто-нибудь… Знакомые с детства руки подхватили его с земли, на секунду Келлу стало спокойно и легко. Антон пришел. Он всегда защищал и оберегал меня, когда мне было плохо или страшно, и сейчас он снова пришел… Кеттел, забывшись на мгновение, с облегчением прислонился головой к сильной груди, закрыл глаза. Антон… Опять меня спасаешь… Но тут же нахлынул первобытный ужас. Прояснился рассудок, вспомнились острые шипы плеч, согнутая, огромная, противоестественная фигура. — Отпусти! — выкрикнул Келл, разрывая успокаивающее кольцо рук, — Отпусти! Или ты не дашь мне уйти? Или будешь лепить из меня своего прихвостня? Антон отпустил руки, поднялся: — Я дам тебе уйти. Кеттел вывернулся, отскочил от него, остановился, тяжело дыша: — Зачем? Зачем ты так сделал? — Я объяснял тебе, — терпеливо ответил Антон, — Я говорил тебе об этом очень давно. Я ведень, я для этого рожден. — Мне плевать, для чего ты был рожден! Зачем ты убил мою мать? Зачем забрал меня? Зачем, Антон? Сломать мне жизнь? Если да, то ты своего добился. Как мне жить дальше, я не знаю. Я думал, что люблю тебя. Я думал, что ты со мной честен. И только теперь понимаю, как я ошибался — какая может быть любовь или честность у такого, как ты? Мне жить после этого противно, понимаешь? Мне противно после этого жить — ты прикасался ко мне, ты, чертово отродье, мерзкая тварь. Хуже ничего быть не может. Тварь самая настоящая, даже не животное, не демон, а мелкий ублюдок, разбухший на чужих душах и раскормленный мертвечиной. Правильно я тебя понял? Правильно понял твою суть? — Почти, — задумчиво ответил Антон, глядя в горящие негодованием прозрачные, затопленные слезами, зеленые глаза. — Ненавижу тебя, — устало сказал Кеттел, — Ненавижу. Дьявольская мразь. Убийца. Он развернулся, собираясь уходить, но остановился, услышав голос ведня: — Келл, вернись сюда через три дня. — Зачем? — не оборачиваясь, спросил Кеттел. — Адель права, ты привлекаешь ведней. Я не хочу, чтобы ты стал остерегом. Если хочешь прожить обычную человеческую жизнь, вернись сюда через три дня. Келл не ответил, спрыгнул на каменистую тропинку, пошел вниз, по направлению к городу. Антон проводил его взглядом, повернулся к Адель, примостившейся на краю скалы. — Бедный мальчик, — мягко сказала она, — И он прав, ты действительно сломал ему жизнь. Ты… — она остановилась, пораженная выражением, появившемся на лице ведня. Он поднял голову, откинув со лба темные волосы, прикрыл глаза, подставив кожу лунному, прозрачному свету. Легкая, обреченная улыбка тронула губы, заискрился под веками белоснежно-черный, глубокий провал. Луна осветила черты его лица — красивые, гармоничные, плавные. Еще тогда, в первую их встречу, Адель отметила про себя необыкновенную красоту его человеческого облика. Он часто улыбался, и тогда светлые лучики лились из его глаз, тонкие лучики, ласковые и спокойные. Он улыбался, и хотелось прижаться губами к его губам, серо-розовым, теплым, умеющим быть и нежными, и дарить сладкую боль. Часто Адель, сидя рядом, присматривалась к нему, к его четкому профилю, движению черных, необыкновенно густых, словно мягкий мех, ресниц. В каждом, даже самом легком движении его загорелого тела чувствовалась неторопливая сила, удивительное сочетание пластики и гибкости. Он вызывал тянущее, сладкое, нетерпеливое ощущение ожидания и желания. Желания обладать или отдаваться. А сейчас, стоя спокойно под штормом лунного света, впитывая его тепло, он казался недосягаемым, шагнувшим вперед еще очень давно и обогнавшим остальных ведней на сотни и сотни лет. — Адель, — позвал он, — Сегодня подходящая луна? Адель посмотрела наверх: — Да. Самая подходящая. Но не нужно этого делать. Если он тебе так важен, прислушайся к моим словам — я знаю о камнях все. Сделаешь такой камень — быть беде. Антон подошел к ней, обхватил руками круглую, крепкую талию, снял девушку со скалы, прижал к себе, дыша пряным, прозрачным рубиновым запахом ее волос. — Глупые мальчики, — сердито и нежно пробормотала Адель, — Ведень ли, человек ли, все равно из-за любви делаете такие глупости. Ведни не делают светленей, чтобы защищать людей. Но я просто предупредила, а отговаривать не буду. Только сделай красивый. Я люблю красивые камни и вещи. Антон улыбнулся, отстранился, проведя рукой по ее обнаженному плечу, и пошел по тропке вниз, в сторону, противоположную выбранной Кеттелом. * * * Положи меня, как печать, на сердце твоем… Летит навстречу вуалью синий ночной свет. Река открывает объятия, черная и безмолвная. Как печать, на теле твоем. Лунный столб лежит на глади воды, разбивается, дрожа, тает и вновь смыкается. Сильна, как смерть, любовь. Лопочут что-то утешающее русалки, тянутся бескровными руками, касаясь кожи ведня. Льется потоками ясный, изумительно-чистый свет. Жестока, как смерть… Тает, растворяясь, нежный и теплый туман. Удивленные бездонные глаза смотрят из каждой волны, смотрят, как, склонив голову, пряча глаза, прикрыв мокрые ресницы, сложив чашей ладони, собирает лиловые прозрачные цветы лунного света, ведень. Положи меня, как печать, на сердце твоем… Падают легкие капельки на дрожащую поверхность воды, падают, звеня тихонько. Из-за гладких шелковых стволов деревьев выглядывают испуганно тонкие хрупкие личики губней, перешептывающихся озадаченно. Как печать, на теле твоем. Волшебные, тонкие узоры плывут по течению, окутывая фигуру ведня ткаными, невесомыми покрывалами. Засиял в его руках нежный, трепетный огонек, сверкающий миллионами граней, умытый прозрачными слезами. Сильна, как смерть, любовь. Брызнул, разлетаясь на искры, лунный столб, окатив трепетной волной перламутровые округлости русалочьих грудей, взвизгнув, исчезли русалки в глубокой прохладе, но вновь вернулись, прижимаясь сочувственно к ведню, выплетая из света тонкие нити, серебряным кружевом покрывая рождающийся в его ладонях светлень. Жестока, как смерть. К самой воде спустилась по лежащей над поверхностью реки, лиловой ветви, тонкая, призрачная фигурка лесной берегини. Широко раскрытыми, круглыми, хвойно-терпкими глазами смотрит она на склоненную голову ведня, тянет хрупкую руку, касается осторожно, утешающе, влажных волос. Положи меня, как печать, на сердце твоем…. Берегиня осыпает ведня тысячами туманных, легких, невесомых васильков, падают они звездами сияющий в чаше его рук, теплый, трепещущий светлень. Как печать, на теле твоем… Кисейные тени туманниц сплелись вокруг него, укрывая ночную тьму кружевом своих волос, сплетаясь с лунным светом, кивая головами, глядя печально. Сильна, как смерть, любовь. Жестока, как смерть. Антон выпрямился, сжав в руке прохладный, круглый лунный камень, родившийся здесь, ночью, из лунного столба на воде, из дара лесной берегини, из русалочьих затей, из подношения туманниц. Из любви ведня. Он посмотрел на притихших, спрятавших под ладошками груди, юных еще русалок: — Спасибо. Русалки залопотали что-то хрустальными голосочками, смеясь и брызгаясь, исчезли в прохладной глубине. Перевел взгляд на стыдливых туманниц, укутанных в паутины изумительных покрывал. Они переглянулись, поняв, и растаяли все разом, оставив в воздухе опаловую, нежную дымку. Берегиня дольше всех смотрела в его глаза, смотрела изучающее, внимательно. Вздохнула коротко и ласково обвила тонкими руками его плечи, положив мшистую голову на его грудь. Антон обнял ее, поцеловал в пахнущие грибами и хвоей, губы. Берегиня поклонилась, вскарабкалась вновь на ветвь и исчезла. Тишина легла на реку, укутав плотной, нерушимой пеленой. Тишина и пустота. Антон разжал ладонь, посмотрел в дрожащую, голубую глубину камня, обвитого тонкими серебряными кружевами. Дьявольская мразь. Жестока, как смерть. * * * Кеттел все-таки пришел. Пришел, не глядя на Антона, присел на серый плоский камень, упрямо глядя вниз. Он сменил привычную кожаную куртку на черную, с глухим воротом, тонкую шерстяную рубашку, которую носили под кольчугу воины. В ней его фигура казалась выше и еще стройней, а от густой черноты ткани легли на обычно загорелое лицо резкие, бледные тени. Антон посмотрел на него, показавшегося вдруг повзрослевшим, отстраненным, почти чужим. Позвал: — Кеттел. Келл ответил коротко: — Что ты хотел? — Возьми. С ним ты никогда не попадешь под морок. Кеттел поднял голову, обжег негодующим, оскорбленным взглядом потемневших глаз: — Тебе не кажется, что уже поздно? Но он все же взглянул на лежащий на протянутой ладони, светящийся тихим, умиротворенным светом, лунный камень. — Это защита от ведней? Антону показалось, что он снова видит перед собой прежнего Келла, ребенка, любопытного, задающего вопрос за вопросом, слушающего внимательно ответы на них, улыбающегося. Такого, каким он был. « Почему сегодня красная луна, Антон?» « Зачем люди хоронят мертвых? Разве им хочется лежать в земле?» « Почему тебе здесь плохо?» « Я никогда тебя не брошу» — Да. От мороков. Кеттел встал с камня, сказал: — Положи его возле скалы. Я сам возьму. Антон провел рукой над землей, оставив на ней сверкнувший в лучах солнца, камень. Отступил на несколько шагов. Келл отвернулся, ветер взметнул его волосы, скрыв лицо. — Я ничего не хочу от тебя брать просто так. Так что, меняемся. Я беру это, а ты… Он рванул кожаный шнурок, на котором висел серебряный крестик, единственный предмет, оставшийся у него с детства. — А ты бери это. И носи, пока не подохнешь. Антон поймал обжигающее хрупкое серебро, еле сдержал дрожь от острой, пронзившей все тело, боли. Келл шагнул вперед, поднял светлень, сказал вполголоса: — И было бы неплохо, если бы ты подох именно из-за него. Прощай. Он, не оборачиваясь более, пошел вниз по каменистой тропе, предоставив ветру осушать нахлынувшие, горькие, неудержимые слезы, полившиеся из глаз. Теплым, ласковым огоньком лежал в его ладони светлень, и от его тепла горела пламенем душа, ныло сердце. Положи меня, как печать, на сердце твоем… Откуда эти слова? Как печать, на теле твоем. Сильна, как смерть, любовь. Жестока, как смерть. Кеттел остановился у подножия горы, провел рукой по лбу, встретил внимательный взгляд поджидавшего его, Тисса. — Что там? — спросил послушник. — Печать, — неопределенно ответил Келл, — Откуда это? — Ты в мороке! — испуганно прошептал Тисс, увидев расширенные, дрожащие зрачки, увидев ползущие по его лицу, медленные слезы, — Пойдем к святому отцу, он тебе поможет. Зачем ты сюда пошел? Мы тебе поможем, мы смоем с твоей души эту тьму, пойдем. * * * Но, как ни старался монах, брызгая святой водой, перебирая четки и шепча молитвы, Келл так и не мог прийти в себя. Тисс уложил его на кровать в той же самой таверне, испуганно и ласково гладил рукой по холодной коже его лица, стирая легкие капельки слез, вглядываясь в красивое, уставшее, измученное лицо. Кеттел не закрывал глаз, глядя отрешенно в потолок, покусывая пересохшие губы. «Положи меня… Келл, будь по-твоему. Иди своим путем. Я понимаю. Только будь осторожен, ты совсем не знаешь людей» — Мы же поможем ему, святой отец? « Как печать… Келл, будь осторожен» — Его поглотила тьма, мальчик мой. Молитвы тут уже бессильны. — Почему мы не пошли с ним? Нам нужно было идти с ним! « Сильна, как смерть… Келл, я возьму то, что ты отдал мне в обмен на светлень» — Мы не могли пойти с ним. Слушая ведня, я чувствовал, что впадаю в ересь. Это было искушение, и стремиться опять услышать его — потворство этому искушению. « Жестока… Прощай, Келл» — Он не разговаривал с ним, он просто дал ему амулет. «Любовь…» — Святой отец, он заснул. — Да. Благодатный сон исцелит его душу. Он дал ему амулет? — Светлень. Так его назвал Кеттел. Он защищает человека от мороков. Монах внезапно закрыл лицо руками, опустился на колени, тяжело, хрипло дыша. — Я увидел наш путь, Тисс! Озарение снизошло на меня в этот самый момент, как тяжела и жертвенна будет наша миссия, какую тяжелую и благостную задачу возложил на нас господь! Он поднял голову, и в его глазах Тисс увидел мутные, голубоватые огоньки: — Наконец-то мы вознаграждены, вознаграждены за наше рвение. Нам вручено орудие божье. Орудие, с помощью которого мы будем находить и изничтожать нечисть, заполонившую землю. Мы пойдем по миру, защищенные, даря очищение земле, молясь и утешая заполненные страхом души. Этот камень попал к нам не случайно, неисповедимы пути господни и то, что амулет попал к нам, указывает на его высочайшую милость. Молись, Тисс! Молись, с этого дня мы не слуги божьи, а воины его. Ищи силы в молитвах. Нам предстоит нелегкий путь. Тисс, раздавленным осознанием сути открывшегося перед ними пути, опустился на колени рядом с монахом, слыша его горячий, исступленный шепот. — Кеттел отдаст нам светлень? — Не называй его по имени, — сурово сказал монах, — Имя его означает — сожаление. И господь сожалел о его создании. Ты думаешь, он спит? Нет! Он рывком поднялся с колен, указал рукой на неподвижное тело. — Он не спит! Обретя новую силу и новую веру, я вижу, как тонет в грязи его душа! Это не сон, это переход от сути человеческой к сути нечистого! Мы воины господни, Тисс. Пришло время защитить имя его и положить жизнь свою на борьбу с дьяволом. Путь этот необходимо начать с искупления. Искупи свой грех, убив его. — Убийство — больший грех, — тихо сказал Тисс, отводя глаза. — Тебя сломили соблазны плоти. Ты уже не видишь истины, не различаешь человека и посланника сатаны. Ты поддался и околдован. Я не могу находиться рядом с тобой более. Я пойду один, один возьму на себя священный груз. — Нет, — коротко возразил Тисс, — Я… не поддался. Это был морок. — А что сейчас? Что сейчас? Ты смотришь на него, как на любимого, ты касаешься его, как женщины. Ты пал так низко, что смеешь мне возражать, оправдывать свою слабость. — Нет, — повторил Тисс, — Я не понимаю, почему я должен его убить. Он человек. И остался человеком. — Хорошо, — усмехнулся монах, — Я докажу тебе, что его сущность стала иной после сегодняшней встречи с веднем. Я докажу тебе, что он стал нечистью. Смотри. Он указал пальцем на открытую под расстегнутым воротником грудь Кеттела. Тисс непонимающе покачал головой. — Крестик, — тихо сказал монах, — У него больше нет крестика. Он повернулся и с удовлетворением качнул головой, увидев, как ширится и разрастается в глазах Тисса обреченное понимание. — Пока он еще слаб… Пока он еще не обрел свою силу… Убей его, Тисс. Искупи свой грех.