Ведень

Стройная, высокая фигура человека с луком за плечами, казалось, выросла ниоткуда, преградив путникам дорогу. Дрожащие солнечные пятна загорелись золотом на его светлых волосах, перетянутых широкой повязкой; прищурившись, смотрел человек презрительно на толстенького, раскрасневшегося от жары, монаха, на печальное, строгое, красивое лицо Тисса. Тисс увидел лиственную, глубокую зелень глаз незнакомца и опустил голову, глядя на красноватую, мелкую, как тальк, пыль, лежащую тонким слоем на плотной, утоптанной земле тропы. Монах выступил вперед, проговорил: — Мир тебе. Незнакомец выразительно протянул руку ладонью вверх и сказал: — Давай сюда. — Что? — Светлень. Он тебе не принадлежит. Тисс поднял голову, посмотрел на тонкий, красивый профиль лучника, на знакомый, с чуть приподнятыми уголками, разрез глаз, на лежащие на плечах волнистые волосы. За спиной незнакомца шелестели сплошные потоки летней листвы, и сам он, одетый в зеленую одежду, зеленоглазый, казался частью этого зеленого шума. Светлый, с кожей цвета тканого золота… Кеттел. Таким стал бы Кеттел. Через пять или семь лет. Но его нет. Его нет, и душит и грызет гнетущая, густая, чернильная боль. Прошел год с тех пор, как я убил его, ослепленный открывшимся передо мной путем воина господня. Я думал, убийством новорожденного дьявольского прихвостня я искуплю свою вину и заглушу свою любовь пролившейся кровью. А потом пойду дальше, обладая волшебной, удивительной вещицей, неся смерть ведням — тем, одним из которых Келл был превращен в нечисть. Сначала было так, а потом, когда я понял, что все, что я получил за это убийство — это общество безумца, находящего мелкое наслаждение в том, чтобы ходить по городам, останавливаясь в каждом для того, чтобы распространять среди людей мутные, полные самодовольных намеков слухи о собственной, дарованной богом, силе… Потом я хотел встретить лишь одного ведня, того самого… Того, под чьим задумчивым взглядом я первый и последний раз в жизни испытал на себе магию любви, магию прикосновений, поцелуев, дрожи, страсти. Найти его и сказать, что я совершил ошибку. Что я не ведал, что творил. А дальше, будь, что будет. Его урок был уроком истинной любви, а не той, призрачной, далекой, которую обещал мне монах. Лишь надежда на то, что ведень вернется за своим камнем, и удерживала меня рядом с монахом. Но за светленем пришел не он, а этот человек, так поразительно похожий на Келла. — Кто ты? — тихо спросил Тисс. Лучник повернул голову, посмотрел строго, без удивления: — Ты еще не понял? — Нет, — ответил Тисс, отводя взгляд от знакомого, повзрослевшего, лица, — Ты просто очень похож на … Монах не дал ему договорить, выкрикнув внезапно пронзительно: — Мы нашли его! Нашли врага! Он дернул кожаные шнурки подвязанной к поясу, сумочки, вытащил тускло блеснувший на солнце, помутневший, камень, поднял над собой, дыша тяжело, прерывисто. Незнакомец, прищурившись, посмотрел на светлень, повернулся к Тиссу: — Только ради этого? — Да, — почти неслышно выговорил Тисс, — Только ради этого. Можешь убить меня. Хоть я и не знаю, кто ты, но чувствую, что у тебя больше прав на амулет. — Право на него есть только у одного существа, — отозвался лучник, — Но он ему не нужен, поэтому я забираю камень. Слышал? — вновь обратился он к монаху. — Нет! — взвизгнул тот, — Тисс! Убей его! Ты можешь, ты воин божий! Только нечисть могла знать о светлене, и только нечисть будет пытаться его отобрать! — Ты знаешь его? — спросил Тисс, не обращая внимания на слова монаха. Незнакомец коснулся ладонью повязки на лбу, опустил на секунду ресницы: — Знаю. — Тогда… Если встретишь, скажи ему, что я прошу прощения. Я знаю, он может простить. Бог никогда мне этого не простит, а он простит. Скажи, что я готов умереть за свою ошибку, умереть той смертью, какой он захочет, той смертью, какую он сам для меня выберет. Лучник покачал головой: — Ты знаешь, что такие, как он, воспринимают слова буквально? Не слишком ли многого ты хочешь? — Я думал об этом, — ответил Тисс, — Я… — Отступник! — вновь прервал его негодующий голос монаха, — Что ты стоишь, о чем ты с ним договариваешься? Продался! Предал веру! Плавным, уверенным движением выхватил незнакомец стрелу из висящего за плечом колчана и, легко натянув жесткую тетиву лука, всадил стрелу в ствол дерева лишь на несколько сантиметров выше лысой головы монаха. Тот пригнулся, прикрывшись руками от осыпавшейся коры, и затих, всхлипывая. Тисс отвел глаза, посмотрел сухими, блестящими глазами в шумящие волны леса за спиной незнакомца: — Я не знаю, как тебя зовут, — продолжил он, — Но я хотел бы узнать твое имя. — Называй меня Странником, — ответил лучник, — Это больше, чем имя. — Хорошо. Кем бы ты ни был, но, если ты можешь передать ему мои слова, то прошу — передай. Странник задумчиво посмотрел на него, потом внезапно рассмеялся: — Хорошенькое ты мне создаешь положение! Если бы ты понимал, о чем просишь… — Я только одно понимаю, — прервал его Тисс, — Я понимаю, что виноват перед Антоном, перед Кеттелом и перед тобой. Не знаю, как ты связан с Келлом, но ты с ним связан. Как бы я ни умер, моей душе все равно не будет покоя, поэтому я хочу оставить право выбора за веднем — пусть убьет меня так, как захочет. Лучник повернулся, шагнул с освещенной солнцем дороги в тень, подошел к скорчившемуся монаху, потянул его руку, легко разжал сведенные судорогой, пальцы. Провел ладонью по гладкой поверхности камня, и расцвел снова давно помутневший светлень, заискрившись крошечными, рассыпчатыми, прозрачными лепестками. Он долго молчал, глядя в трепетную, нежную глубину амулета, а Тисс стоял, затаив дыхание, ожидая ответа. Наконец, Странник обернулся: — Я передам твою просьбу Антону. Мне придется поступиться своим предназначением, но я это сделаю. Сколько ты знал Кеттела? — Полгода. — Каким он был? Тисс, догадавшись, наконец, что связывало Странника и Келла, обреченно прикрыл глаза, ответил не сразу: — Запутавшимся. Но счастливым. Прости меня… Странник поднял зеленые, чистые, мудрые глаза, улыбнулся: — Нам не стоило вмешиваться в дела людей — ни мне, ни Антону. Но так произошло. Произошло так, что ведень воспитал сына Странника, и за это Странник оставит его в живых. Но это просто мой долг. Рождение Келла было ошибкой — из него не получилось ни Странника, ни человека. Антон назвал его Сожалением, и оказался прав. Я не знал, и не любил его. Но я знаю, что каждый достоин любви, и, если ее дал ему ведень, то я обязан его за это отблагодарить. И еще. Встречи с такими, как ты, дают силы бороться дальше. Когда видишь такое, — он кивком указал на монаха, — Поневоле начинаешь думать о том, что жизнь твоя бессмысленна и дело, которым ты занимаешься, не стоит ломаного гроша. Но потом появляются такие, как ты, и я снова начинаю верить в себя. — Я не понял, о чем ты, — сказал Тисс, — Но насчет меня ты ошибаешься. Я обманут богом, людьми и самим собой. Я не могу служить примером для того, кто называет себя Странником. — Ты абсолютно уверен в том, что хочешь его видеть? Не торопись с выводами. Ты еще можешь принять свою ошибку. Ты еще очень молод, ты сможешь преодолеть ненависть к себе. Тисс поднял глаза, глубокие, черные, утомленные, страдающие: — Зачем? — просто спросил он. — Чтобы жить, — в тон ему ответил Странник. Тисс слабо улыбнулся, качнул отрицательно головой. — Если ведень говорит человеку, что он его любит, это значит, что этот человек будет жить вечно, — продолжил Странник, — Поэтому, может, и не нужна твоя жертва вовсе. — Передай ему мои слова, — повторил Тисс. Лучник долго смотрел еще в его потускневшие, затянутые фиолетовым маревом, печальные глаза, потом повернулся, кинул через плечо: — Иди на север, иди к Заманке, жди там. И исчез так же внезапно, как и появился, словно растворившись в густой, пышной листве. Тисс медленно опустился на землю, дыша глубоко, чувствуя страшную слабость. Уговорил, все-таки уговорил… А так боялся, что он откажется выполнить мою просьбу. Заманка — река под волоховским капищем, я дойду туда в три дня. Значит, ведень тоже рядом. Значит, я получу прощение, я знаю, он простит. Слава… Нет. Спасибо тебе, Странник, отец убитого мной Кеттела. Спасибо, и пусть светлень бережет тебя всегда. Он поднял голову, услышав тонкое, жалкое поскуливание, увидел пухлое, сжавшееся в комок, красное, плаксивое лицо монаха. — Отступник, еретик, предатель, — бормотал он, — Договорился с нечистой силой, перешел к ней в услужение. На костер тебя! — вдруг, выкрикнул он, повысив голос, глядя в упор на Тисса оловянными, тусклыми глазками, — Убить тебя! Тисс поднялся с земли, приложил ладонь к саднящей, прокушенной губе, увидел на пальцах алое, тающее пятнышко крови. Заманка. Заманит, но не обманет. Не обманет, как обманывал этот пожилой, сырой, безвольный человек: — Иди по городам, проповедуй, учи дальше, — сказал Тисс, — Живи, как жил. Не мне тебя судить. Я ухожу. Он развернулся и пошел на север, свернув с дороги на лесную тропу, вдыхая теплый, малиновый запах кустарников и нежный, свежий запах листвы. Монах недолго сидел один на дороге, спустя несколько минут после ухода Тисса он вскочил на ноги и пошел вслед, бормоча молитвы. Он быстро нагнал своего ученика и зашагал рядом, утирая со лба горячий, жгучий пот. — Я пойду с тобой. Я не дам твоей душе погибнуть. Ты увидишь силу божью. Я буду молиться сутки напролет, прося у неба карающего огня. И он падет на ваши головы! Я верю! — Я не верю, — сказал Тисс, отводя рукой упругую ветку орешника, преградившую тропой, — Я не верю, что ты веришь. Ты играешь словами, ты упиваешься властью над невежественными людьми. Ты превратил светлень в утеху своего самолюбия, всюду крича о своем божественном предназначении. Делай, что хочешь, но ты сейчас идешь навстречу смерти. Ты не слуга и не воин божий, ты обычный человек, нацепивший рясу и выучивший писание. В тебе нет веры. — Есть! — взвизгнул монах, — Есть! Я всю жизнь положил на служение господу! Он защитит меня! Он отвел от меня стрелу этого разбойника! Тисс остановился, взглянул через плечо, улыбнулся снисходительно: — Думаешь? У меня другое мнение. Потом он остановился, поднял голову, щурясь под ярким, струящемся сквозь кроны деревьев, солнечным светом: — А знаешь, — вдруг сказал он, — Если бы не ты… если бы не ты, я бы, может, почувствовал, что такое любовь. А так я только понял, но не успел ощутить. Я понял, что любовь божья неотделима от любви человеческой. И нет порочной любви. Ведень ли, человек ли… Если они любят, то они любимы богом, потому что он сама любовь. Это ты сам говорил. Значит, право любить имеют все. И я имел это право, но… Но встретил тебя. Ну, что ж, посмотрим, кто прав. Если твои молитвы спасут тебя, я признаю свою неправоту, если ты погибнешь, значит, прав был ведень. Хотя, я и так знаю, что будет дальше. Но я слишком часто ошибался, чтобы сейчас исключить возможность чуда. Все может быть, может, и вымолишь ты свой священный огонь. * * * Антон обернулся, услышав за спиной легкие шаги, чуть подвинулся, убрал руку с теплого, разогретого солнцем валуна. Странник сел рядом, искоса посмотрел на склоненное, залитое золотистыми тенями, испещренное прозрачными родниковыми отсветами, красивое лицо. — Что думаешь об этом месте? — спросил он. — Вода здесь легка, как ветер, — ответил Антон, — Дымчатая, как лежащий в женских руках, опал. Прохладна, истомлена, укутана негой… — Ее нужно укрыть и защитить, — закончил за него Странник, потянулся, откинулся назад, упершись локтями о камень. Антон наклонился, окунул руку в прозрачную воду, опустил ресницы, улыбнулся: — Хороший денек. — Не то слово, — отозвался лучник, глядя на легкую пену облаков, хризантемами усыпавшую легкую, распахнутую синь неба. Облака пышным садом цвели в невообразимой высоте, отражаясь в нежной, трепетной глади озера, равнодушные, прекрасные. За озером, словно выведенная пастелью, голубела плавная тесьма леса, а за ним бежала желтая стрелка далекого поля. Привольная, чистая картина будила в уголках сердца самые тонкие, потайные желания — желания свободы и счастья, пусть призрачного, на миг, но честного, истинного, как она сама. Странник перевел взгляд с горизонта на ведня, увидел, как задумчиво, с нежностью, любуется он бегущими по загорелой коже его руки, капельками. Прикрыты пушистые ресницы, тает, растекаясь золотом, солнце на загорелых, обнаженных плечах, вспыхивает радужными шарами, путаясь в коротких, черных волосах. — Слушай, Антон, — сказал Странник, — Ты меня знаешь, я бы просто так не пришел. В этот раз тоже не все просто. У меня просьба, прежде, чем решать, что делать, подумай хорошенько. — Ты не боишься, что тебя когда-нибудь настигнет Беспристрастная? — перебил Антон, — Ты слишком часто поступаешься своей сутью, спящая в тебе судья скоро проснется. — Тебя она настигнет быстрее, — возразил Странник, — Ты, а не я прошел ад инквизиции за Адель, ты, а не я сделал светлень для Кеттела, ты, Антон! И сейчас я тоже прошу тебя поступиться своей сутью, подумав над просьбой одного человека. Может, это будет последней каплей и вызовет суд Беспристрастной, но я все же прошу. — Чего ты хочешь? — Кеттел убит. Антон стряхнул с ладони мелкие брызги, повернул голову, глядя в серьезные, лиственно-зеленые глаза Странника. Тот отвел глаза, разжал пальцы, показав сияющий уютным лунным светом, камень. — Все началось с него… Спустя четверть часа, рассказав все, что знал, Странник умолк, слушая в ставшей невыносимой тишине, ровное, тяжелое дыхание ведня. — Антон, — позвал он. — И что ты ему сказал? — спросил Антон, невольно взявшись рукой за пламенное серебро крестика на груди. — Я сказал ему твои слова. Если ведень говорит человеку, что любит его, значит, этот человек будет жить вечно. Ведень поднялся с валуна, повернул голову, всматриваясь в уходящую на север, плавную линию холмов: — Заманка? Под капищем. Я знаю это место. — Антон, ты все-таки убьешь его? — спросил Странник, — Он раскаивается. Он неплохой человек. Ты точно решил? — Точно, — отозвался ведень, наклонился, улыбнулся, засияли лукаво удивительные белоснежно-черные глаза, — Если я оставлю его в живых, то мне уже не избежать суда Беспристрастной, ты сам мне недавно напоминал. Он отвернулся, спустился вниз по пологому берегу, остановился и добавил: — Адель, уходя, сказала мне, что я стал слишком похож на человека. А она не понимает людей. Странник поднял руки, затянул плотнее повязку на голове, ответил сердито: — Это уже твои проблемы. Светлень я оставляю себе. Чувствую, его история только начинается.Не знаю, будет ли еще на свете такой, как ты, такой, кто легко опутывает мороком Странников, но, если будет, этот амулет послужит защитой. И учти — я последний раз отпускаю тебя живым. Нас больше ничего не связывает. И еще — я не понимаю, почему и ведней и Странников судит Беспристрастная. Все-таки, у нас нет ни одной схожей черты. — Это как раз легко понять, — ответил Антон, — Стоит лишь задуматься. Он развернулся и пошел вдоль берега, не оставляя за собой следов на легком, белом песке. * * * В небе над капищем, холодном, чистом, к вечеру появился явственный свет остро отточенного лезвия. Больными и грязными выглядели на нем ранние звезды, тускло освещающие круглую поляну у крутого поворота бурливой, шумной реки. На этой поляне не росла трава, единственным, что могло стоять на этой земле, были грубо вытесанные, наклонившиеся, угловатые фигуры идолов, полых внутри, с широко раззявленными, черными провалами пастей. Тисс осторожно обогнул каменного истукана, прошел в центр площадки, сел на плоскую, исчерченную глубокими трещинами, ледяную плиту, поджал колени, скрестил руки, задумчиво глядя по сторонам. Раз, два, три, четыре, пять… Пять идолов. Пять безмолвных, грозных фигур. Рядом с Тиссом уселся монах, указал на небо: — Сатанинское око смотрит оттуда на капище. Раз, два, три… Когда же ты придешь, ведень… Четыре, пять. Какую бы ты смерть мне не выбрал, я соглашусь. Раз, два… Интересно, почему у этих истуканов открыты пасти, будто они голодные, будто тянутся толстыми, грубо вытесанными, губами к моей шее. Три, четыре, пять. И даже при этом отвратительном, тусклом свете видны грязно-бурые засохшие подтеки на сером граните. Раз… — Помолимся вместе, — предложил монах, — Обратимся с просьбой к отцу нашему, и я верю, он покарает нечисть священным огнем. Два, три, четыре, пять. Кеттел… Я искал опоры у колосса на глиняных ногах. И, когда он рухнул, то придавил меня всей своей тяжестью, залепил мою душу грязью и забил глаза смолой. Ты был обычным, ты был странным, но ты был правдой. Я не знал, что правда может принимать такие обличия. Я думал, что правда — это теплый огонек, рождающийся в моей душе от молитв, а правдой оказался жар твоего тела. Я думал, что правда в служении и поклонении, а правда оказалась в равенстве и взаимовыручке. Я думал, правда в божественной любви, а правда оказалась в любви ведня. Он, нечисть, отпустил Кеттела живым и пытался уберечь его, а я, послушник, убил беззащитного, спящего, того, кому тоже не раз говорил слова любви. Раз, два, три… Жить я после этого не хочу. Нет в моей душе страха, тот, кто потерял все по собственной вине, не должен бояться смерти — это избавление. Избавление от накопившейся в душе кислятины — выплеснуть ее некуда. Четыре, пять, шесть. Шесть? Один из идолов вдруг шевельнулся и вступил в утоптанный круг, упавшая ему на плечи ранняя луна осветила удивительные, белоснежно-черные, уставшие глаза. Медленно, держа на вытянутых руках крест, зажмурившись, поднялся монах с плиты, бормоча молитвы, но ведень не дал ему даже выпрямиться. Легко, не колеблясь, рванул он пальцами толстую шею, чуть сжал и через секунду уже отшвырнул от себя темный, круглый предмет, угодивший прямо в пасть каменному истукану. Обезглавленное тело осело, повалилось набок, нелепо загребая ногами, затряслось мелкой, мерзкой дрожью. Тисс заледеневшей рукой вытер с лица горячую, чужую кровь, хлынувшую из разорванных артерий сплошным, блестящим и жирным фонтаном. — Вообще-то, это жертвенный алтарь, — сказал Антон, садясь рядом с Тисом, отпихивая затянутой в высокий шнурованный ботинок, ногой дергающееся, окровавленное тело с рваной мешаниной мышц вместо головы, — Здесь не стоит сидеть просто так, поэтому пришлось принести жертву. Тисс не смотрел на него, он смотрел туда, где, с трудом выдираясь из земли, качались внезапно ожившие, облившиеся скользкой, пятнистой кожей, только что бывшие каменными, идолы. Причавкивая и чмокая, обросшие вдруг множеством разверстых пастей, ползли они уверенно к валявшемуся на земле, трупу монаха. Ползли, с глухим звуком сталкиваясь друг с другом, выкаченными, взглядами студенистых блеклых глаз ощупывая пропитанную кровью, почву. Тисс закрыл глаза, увидев, как первый из них, добравшись до тела, схватил беззубыми челюстями продолжавшую сжимать крест, руку и без усилия выдернул ее из сустава, заглотив в одно мгновение целиком. Он не открывал глаз до тех пор, пока не умолкли отвратительные, хлюпающие звуки и хруст разгрызаемых костей, а когда все смолкло, долго еще сидел молча, закрыв лицо руками. — Ты говорил, что готов принять любую смерть? — нарушил восстановившуюся тишину Антон, — И такую? Тисс отнял руки от лица, повернул голову, избегая смотреть туда, где валялся ворох окровавленного тряпья, от которого лучами расходились густые, жирные подтеки — следы вернувшихся на свои места, идолов. — И такую, — с трудом выговорил он похолодевшими губами. Антон посмотрел на него, на белевший в сгустившейся тьме четкий профиль, на судорожно сжатые руки, на лихорадочно блестевшие глаза. — Красивый, — задумчиво сказал он, — Дитя ночи. Сладкая ежевика, шелк березовой белизны, свет осенних звезд и вороново крыло. Тисс поднял голову, встретился взглядом с ласковым взглядом ведня, приоткрыл губы, пытаясь что-то сказать, но не смог. — Ты неправильно думал, — мягко сказал ведень, — Я знаю смерть лучше, чем кто бы то ни было. И ничья смерть не может причинить мне боль, я сам ее порождение. К ней я готов всегда… мягкой тайной, дождем хрустальным, кровью теплой, черным взглядом… Так она приходит. И тот, кто встречает ее, счастлив. Поверь. — Верю, — тихо ответил Тисс. — Тот, кто убил хотя бы раз, становится ее частью. Тот, кто убивал множество раз, становится… Неважно, впрочем. Ты теперь тоже часть смерти, и стал мне намного ближе по сути, чем тогда, год назад. А Кеттел… Я однажды сказал ему, что люблю его, а это значит, что он будет жить вечно. Столько, сколько буду жить я. — Я не понимаю. — Ты хотел моего прощения? Мне не за что тебя прощать. Простить за убийство для меня то же самое, что для человека простить женщину за рождение желанного ребенка. — Я не понимаю, — повторил Тисс. Антон вздохнул, улыбнулся, глядя на расцветшее синим фиалковым пламенем, ночное небо. Тисс запахнул плащ, дрожа от напряжения и холода. Слова ведня падали на воспаленный, изнуренный ожиданием, уставший мозг жгучими каплями, просто слова, понятные по отдельности, но ничего не значащие вместе. Из последних сил, борясь с подступившей тошнотой, пытаясь сдержать дрожь, Тисс пытался понять смысл сказанного, но, с какой стороны он не пытался начать обдумывать, все размышления рушились, как карточный домик, натыкаясь на жуткое, леденящее «смерть». Перед глазами то и дело всплывали жуткие, отвратительные картины. Натянутое, как струна, сухожилие, расползающееся под тонким лезвием. Связка толстых липких трубок артерий. Оголенные крошащиеся кусочки хрящей. И над всем этим вновь и вновь раскрывались широко, непонимающе, яркие, зеленые глаза. Тисс не выдержал, закрыл лицо руками, уткнулся в плечо ведня и заплакал беззвучно, мучительно, горько. Антон обнял его одной рукой, взглядом остановил шевельнувшихся было вновь, идолов, чуявших живую, страдающую плоть на жертвенном алтаре. Потом наклонил голову, коснулся губами мокрых, соленых, теплых губ, прошептал: — Из разочарования, из красоты, из тех, кто верил, но не знал, во что. Их тех, кого предал бог, из тех, кто собрал силы и отвернулся от него… Из тех, кто не боится, из тех, кто стал частью смерти… Из тех, кто умирал еще при жизни, теряя память, появляются те, кто нужен миру. Хочешь таким стать? — Эта та смерть, которую ты для меня выбрал? — спросил Тисс еле слышно. — Да, — ответил Антон, прикусывая ласкающе нежную тонкую кожу на его губах, — Выбрал. Луна упала в центр площадки, расколовшись на ослепительные, острые куски, осветив застывшее на каменной плите, опутанное тонкими, кружевными узорами выступившей крови, тело. Осветив его до мельчайшей детали — каждый изгиб, каждую черточку, облив ледяной густой пеной. А над ним, над запрокинутой темноволосой головой, над заалевшими губами, над утомленными, возбужденными, горящими глазами, наклонился, упершись на руки, ведень. Нежно касаться обнаженного тела губами, слизывая выступавшую по следам его ласки, кровь, прерываясь только на то, чтобы прижать к себе изогнувшееся тело, прижать, обжигая своей кожей, прислушаться на мгновение к биению испуганного сердца. И вновь, опустив на ледяную поверхность жертвенного алтаря, впитывавшего кровь без остатка, вновь прижиматься губами к тем местам, где кожа нежна и мягка, как лепестки кувшинок, и такая же влажная. Вновь, упиваясь теплом лунного света, теряя разум от горячей, сладкой, как сок малины, крови Тисса, прочно удерживая его рассудок ясным, наклоняться вновь и вновь, целуя полуоткрытые, податливые губы, проводить пальцами по плавному изгибу лица — от виска ниже, по подбородку, к мягкой, пульсирующей ямке на шее. Пытать его тело невесомыми прикосновениями, заставлять расцветать на белоснежной коже лепестковыми бархатными провалами алые маки рваных ран. И не сдерживаться, впервые за столько лет — не сдерживаться, не контролировать себя, то и дело меняя свое гибкое загорелое человеческое тело на истинное, тяжелое, шипастое, смотреть в расширенные зрачки истинными глазами, давить, наступая, давить, разрывая, входя до предела, тянуть его на себя, проталкиваясь глубже. Став распаленным желанием, прокусывать его тело насквозь, отрывая мешающиеся, упирающиеся в грудь, тонкие руки. Оторвать, обнажив сахарные осколки костей, вновь уложить стонущий человеческий обрубок, потерявший треть своего тела, спиной на каменную плиту, уложить и задыхаясь от нежности, держать его за мягкие кровавые комки плеч, подтягиваясь, пытая его тяжелыми ударами своей возбужденной плоти. Мир несется по кругу, выступают из тьмы то раскрытые пасти идолов, то куски обрушившейся луны, то лилейные охапки летних звезд, а в центре ночного безумия бьется еще живое, завороженное, удивительно красивое даже так, юное тело. И в глазах его ведень не видит больше страха, в них, в ежевичной, сладкой темноте, бьется, родником пробиваясь сквозь страдание, всепоглощающая любовь — любовь жертвы. И ведень улыбается в ответ на эту любовь, улыбается успокаивающе, нежно, и вновь тянет на себя, вновь, прикусив губу, закрыв глаза, сдерживая стон, пробивается глубже, рвет на части, удерживая руками узкие бедра, плавя и прожигая их до костей. Разгорается в его глазах лиловый туман, последним движением, последним, глубоким, настойчивым движением, он завершает начатое и роняет черноволосую голову на грудь, дыша прерывисто, прекрасный, исчерченный кровавыми подтеками, улыбающийся. Ликующая, утомленная ночью любви, первобытная, таинственная сила. Ведень. Антон склонился над застывшим, замершим, фарфоровым лицом Тисса, сказал мягко: — Открой глаза. Послушай. Это будет долго, но так покажется лишь сначала. Потом ты перестанешь обращать внимание на время. Если захочешь, найди потом меня. Но учти — я приму тебя только, если за эти столетия ты сможешь стать таким, каким я хотел тебя сделать. Я надеюсь, что не ошибся в тебе. Он поднялся, отвернулся, посмотрел вверх, в ирисовую тьму, подпаленную уже у горизонта алым лучом. Не оборачиваясь более, Антон вышел из капища, а за его спиной поползли, не удерживаемые более его волей, ожившие идолы. Поползли, хищнически кривя толстогубые пасти, к лежащему на алтаре, влажному, равному куску человека.