Ведень

Идти становится все тяжелее, выползают, затмевая солнце, серые, липкие тени, заполняя воздух подобием мокрой бумаги, холодными лапами трогая сердце. Каждый шаг ведет вниз, во тьму, выскальзывает из-под ног тропа, сменяясь вязкой густой тишиной, гаснут над головой последние отражения солнечных лучей. Тают, рассыпаясь, зеленые листочки деревьев. Как тяжело расставаться с миром именно так — по собственной воле, по собственному выбору… Ты же знал, что твой путь ведет к суду Беспристрастной, верно? Первый шаг. Помнишь его? Ведень поднял утомленные, удивительные глаза, кивнул приветственно, приподнялся, опустив расслабленное детское тело на траву, шагнул вперед: — Здравствуй, Странник. Ты присел перед спящим ребенком, коснулся пальцами легкой, распушившейся прядки золотистых волос, лежащей на его щеке: — Запасаешь материал? Интересный способ. Но парнишка останется жив. Как я вовремя, да? Антон неопределенно пожал плечами, внимательно вглядываясь в красивое, со знакомыми чертами, лицо Странника. Ты тогда повернулся, ощутив испытующий, пронзающий насквозь, раскрывающий душу, пристальный, вспыхнувший металлическим мягким пламенем, белоснежно-черный взгляд ведня. — Не пытайся, — предостерегающе произнес ты, — У тебя нет шансов. Антон со спокойным любопытством смотрел на то, как ты, выпрямившись, разгораешься мягким, теплым, губительным для него, светом. Светом очищающим, изумительным, светом силы, данной тебе свыше, светом, сравнимым белизной только с тончайшей нежностью вишневых лепестков. Почему ты тогда остановился и притушил это свет, почему сделал первый шаг к суду Беспристрастной? Потому, что увидел, что ведень любуется тобой, задумчиво, с нежностью. Без тени страха, чуть прикрыв глаза, наклонив голову, любуется, словно и не понимая, что ждет его впереди, что в следующее мгновение он будет сожжен дотла и отправится туда, где рваная мешанина криков и упреков будет преследовать его вечно. Его, лишенного возможности мыслить, реагировать, понимать… Ставшего просто куском нерва, оголенного, дрожащего нерва под ударами тонких лезвий. — Не останавливайся, — сказал тогда Антон, улыбнувшись, — Это красиво. Красиво, как прозрачная пелена морских туманов, озаренная первыми лучами утреннего солнца, сотканная из кружев пенных узоров. Не останавливайся. Что ты сделал тогда, Странник? Почему не послушал его? Своим ответом ты пробудил чуткое к отступлениям от сути, сердце Беспристрастной. — Дай руку. Ведень протянул ладонь, и ты скользнул пальцами по неглубоким линиям на ее коже, поднял глаза: — Невероятно. Как ты до сих пор остался в живых? -Я могу подсказать тебе ответ, — засмеялся Антон, — Но, разве тебе это важно? — Важно, — уверенно ответил ты, — Я не тороплюсь. Я хочу узнать ответ. — Хорошо, — ответил ведень и опустился на траву, положив согнутую в кисти руку на колено, — Не так давно один Странник встретил среди людей необычайной красоты девушку. Нет, не той броской красоты, которая ранит сердце и заставляет желать, и страдать, даже обладая ею, а другой, тихой, чистой. Красоты скромных лесных цветов — стоит лишь всмотреться раз в хрупкое их соцветие, тонкие, мягкие изгибы лепестков, ощутить в своих ладонях невесомую их прелесть, вдохнуть неуловимый, манящий аромат… Стоит увидеть их лишь раз и самые прекрасные розы покажутся рядом с ними крикливыми и безвкусными. Таким лесным цветком была эта девушка? — Да, — глухо ответил ты, — Таким. Ведень кивнул: — И душа ее была такой же, хрупкой, открытой, доверчивой. Держа ее в руках, я чувствовал легкое тепло, будто не душа эта вовсе, а тельце маленькой птички. Неудивительно, что она, увидев однажды ласку в зеленых глазах Странника, отдалась ему целиком и полностью, полюбив так, как могут любить лишь единицы — без оглядки, забыв обо всем. А вот Странник ни о чем не забывал. Не забывал о том, что время неумолимо, и когда-нибудь оно превратит этот цветок в пожухший, надломившийся стебелек. Не забывал о том, что правилом его было — не вмешиваться в дела людей, не забывал о том, что в мире множество других цветов. Верно? — Верно. Антон помолчал немного, продолжил: — Странник решил проблему просто — умерев в ее глазах, оставив ей прекрасные воспоминания и… И новую жизнь под ее сердцем. Продолжать? — Если ты собираешься и дальше рассказывать обо мне, то нет, — отрезал ты, — Я спрашивал, почему ты еще жив. Почему тебя оставляли в живых Странники, которых, я уверен, ты встречал немало. Я не просил говорить обо мне, я не вижу связи. — Связь есть, — ответил ведень, касаясь пальцами спрятанного в густой траве, мягкого соцветия лазоревого василька, — Тот, кого ты назвал «материалом» — твой сын. Я люблю его так, как ты любил Лель. Но я не задумываюсь о времени, обязанностях, запретах и прочих ненужных вещах. Я исчезну из его жизни только, если он сам этого захочет. И тогда ты поднялся, глядя сбоку на опущенную темноволосую голову, на мягкий изгиб улыбающихся губ, поднялся, развернулся и пошел прочь. Это был первый шаг к суду Беспристрастной. После этого ты приходил к нему не раз. Он неизменно встречал тебя улыбкой и в нем ты видел то, чего не хватало тебе самому. Понять и принять себя — вот, что самое сложное, думал ты, смотря, как ласков и осторожен Антон с Кеттелом. Ведень знает, что неизбежное — это лучшее, что у нас есть, поэтому он и любовался твоим смертоносным светом, поэтому он улыбается в ответ на любящий, детский взгляд ярких глаз. Бороться. Ты думал, что борьба — дело Странников, а ведни лишь существуют, забавляясь, играя, насыщаясь душами, разрастаясь, вплетая в свое тело куски чужих мышц, содранных с черепов, лиц и сломанных конечностей. Ты думал, что суть их сравнима с сутью перемалывающих кости, волчьих челюстей — жадный, беспрестанный хруст… Но, взглянув в его глаза, ты увидел большее. Большее, чем любая борьба, во имя чего бы она ни велась. Ты увидел то, что появилось в этом мире еще до рождения света. Ты не был ни глуп, ни тщеславен, поэтому внимательно слушал ведня, всегда удивляясь тому, как много времени, оказывается, уделяет он людям — их сути, их жизням. Тебе самому они всегда казались скучноватыми, и даже вспыхнувшая любовь не смогла заставить тебя остаться рядом с Лелью — ее простенькая, незамысловатая душа вызывала у тебя снисходительное чувство покровительства, но такое чувство быстро надоедает. Что думает о Келле Антон, ты не знал. Ты знал только, что, увидев его впервые, он сразу дал ему имя — использовав древнескандинавское наречие, он назвал его Сожалением. Ты хотел от него многое, у тебя были сотни вопросов, но ты все же оставался Странником, поэтому сказал ему: — Антон, ты же знаешь, что я должен тебя убить. — Должен, — согласился Антон. — Не боишься? — Я один раз уже умирал, и уже не боюсь. Твой свет не причинит мне боли, большей, чем боль от священного пламени. Смерть, которую несешь ты — справедлива, это правильно. Та, прошлая смерть, была не такой. — Расскажи, — коротко сказал ты. И ведень рассказал, как, три столетия назад, будучи спутником прекрасной, сияющей изумрудными искрами, синеглазой Адели, он, не вмешиваясь, наблюдал за тем, как она играла человеческими судьбами и жизнями. Наслаждаясь властью, легко проникнув в потайные уголки их душ, управляя, меняя ход истории по своей прихоти. Ведь ей ничего не стоило нашептать любому свои капризы, ей ничего не стоило столкнуть в кровавой бойне ненужной войны, два народа. Антон не вмешивался, тогда он сам был очарован грудным, низким смехом, опален поцелуями пунцовых, жадных губ, покорен ее истинно женской, демонической сущностью. Но Адель потеряла осторожность, упиваясь своей безнаказанностью; не могли остаться незамеченными и пропажи людей, и выросшая многократно смертность среди населения, и несметные полчища нечисти, заполонившие страну. Скованная священным серебром, растерявшаяся, но по-прежнему прекрасная, с развевающимися, черными волосами, стояла она на эшафоте, гневно сияя холодным сапфировым светом глаз, а внизу, у ее ног, волновалась, беснуясь, требовавшая огня, толпа. Она обвела взглядом это людское, грязно-серое море и увидела среди неинтересных ей, искаженных ненавистью, лиц того, кто сказал негромко, но был услышан: — Назови меня по имени, Адель. Звонко и отчаянно выкрикнула она в холодное небо имя того, кто решил отплатить за ее ошибки, выкрикнула и закрыла глаза, успев увидеть, как выросла в раздавшейся в ужасе толпе, огромная, изломанных линий, фигура. Мертвая тишина накрыла площадь. Ведень опустил бугристую голову и замер недвижимо. — И что было дальше? — спросил ты. — Адель смогла сбежать, — ответил Антон, — И больше я ее никогда не видел. Ты долго молчал, глядя в снежную пелену, стелившуюся снаружи, плотной колючей шалью занавесившую выход из пещеры. Потом поднялся и ушел, вновь не исполнив своего предназначения. Второй шаг к суду Беспристрастной. Сколько этих шагов ты сделал еще до этого, последнего? Ведущего вниз, в неосязаемую, плотную тьму? Сколько раз ты уходил, унося с собой воспоминания о его голосе и улыбке? Сколько раз? Но сейчас это неважно… Ты делаешь последние шаги. Впереди уже виднеется тусклая, хрупкая женская фигурка — за ней пустота, под ней пустота и вокруг нет ничего, только ты, ты единственное, что здесь существует. Ты и Беспристрастная. Ты останавливаешься перед ней, глядя на бледное, с закрытыми глазами, скучное, умиротворенное лицо. Чуть шевельнулись тонкие, будто гипсовые, губы: — Ты пошел дорогой, ведущей к вечным скитаниям, Странник. Мой суд будет краток — ты забыл о своей сути. — Я могу сказать, почему я это сделал? — спрашиваешь ты. — Я знаю, почему ты это сделал, — отвечает Беспристрастная, — Я жила в тебе все это время. — И все же? — Говори. Как тяжело собраться с мыслями среди этой пустоты и тьмы… Как тяжело… Но нужно, необходимо сказать последние свои слова. И слова найдены. — Он имеет право на жизнь более, чем кто бы то ни было. Я не мог отнять ее у него. Это противоестественно моей сути, но убийство этого ведня было бы противоестественным мне самому, моей душе. Я считаю, что моя душа важнее сути Странника. — Он имеет право на жизнь только до тех пор, пока не встречает Странника, — бесцветным голосом говорит Беспристрастная, — Неубедительно. Забывший себя, ты будешь скитаться здесь вечно, вечный поиск выхода будет всегда напоминать тебе о том, что ты зовешься Странником и не мог быть никем иным. Тот из твоих потомков, кто оступится так же, как оступился ты, потеряет разум и не придет в себя, пока не убьет смутившего его ведня. Таково мое слово. Да будет так. Конец… Фигура Беспристрастной исчезла, и вместе с ней исчез последний свет в глухой, давящей тьме. Вечный поиск выхода. Ты оборачиваешься и понимаешь, что разом ослеп и оглох, а кожа потеряла чувствительность. Вытянув руки, пытаешься определить, что находится перед тобой, но ничего не ощущаешь, даже пустоты. Шаг вперед — куда ты идешь? Вверх, вниз или вообще стоишь на месте? Если повернуть голову — изменится ли то, что находилось раньше с другой стороны, будет ли это другое Ничего или то же, что было слева? А если лечь — на что я лягу и не провалюсь я еще ниже, в другую неосязаемость? Или она везде одинаковая? Тут должен быть выход! Я должен найти выход, пока не сошел с ума! Она сказала — вечный поиск выхода, это значит, что он здесь есть! Нужно лишь идти, куда-то идти… Хоть куда-то… Пусть долго, но я Странник, я привык к длительным переходам… Я Странник… * * * Свобода. Свобода от всего, свобода и опаловый лунный свет внутри, хотя луна сегодня больная и похожа на кусок вымоченной в рассоле вялой мертвечины, но свет ее греет. Греет истинного ведня, рожденного до рождения света, истинного ведня, начавшего новый виток своей жизни — подарившего жизнь другому, подарившему вечную жизнь Тиссу, тому, кто столетия спустя, обретя тело, проникнувшись новой сутью, вернется на землю. И из него получится именно то, что я хотел. Но это будет потом. А сейчас — свобода! Свобода и сотни открытых путей, свобода и ветер в лицо, свобода и одиночество… Снова одиночество. * * * Вечер опустился на Симоновку мягким, пушистым покрывалом, в теплый бирюзовый цвет окрасились холмы, на бескрайних лугах попрятались в тугие бутончики многочисленные цветы. После изнуряющей дневной жары, после тяжелой работы выходили люди на крылечки и скамеечки у своих домов, разговаривали, курили, смеялись. Марк отвел взгляд от пейзажа за раскрытым окном, перелистнул страницу пухлой засаленной книги, вчитываясь снова в ускользающие от понимания слова: «Положи меня, как печать, на сердце твоем». Печать — это что-то неизгладимое, навсегда, навек. Это слишком серьезно, чтобы оставаться на сердце. «Как печать, на теле твоем». Это уже понятней. Тело — это что-то более конкретное. Можно помнить кожей прикосновения, ласку… На коже могут остаться шрамы, если ласку дарит ведень. Марк невольно поежился, провел пальцами по тонкому, хрупкому шраму на шее. Ведень. « Сильна, как смерть, любовь» Неприятное сравнение, даже не сравнение, а противопоставление. Слишком разные два эти понятия. Но… если вдуматься, то в этом тоже есть смысл. Дело ведь не в сравнении любви и смерти, а в сравнении их сил. Смерть — непреодолима, приходит нежданно-негаданно и ускользнуть от нее, пойдя наперекор судьбе, невозможно. Любовь тоже такая? Интересно. « Жестока, как смерть». Значит, связь между ними сильнее, чем я думал. Самая главная их общность в жестокости. Но почему жестока любовь — то, самое лучшее, чему отданы века размышлений? То, чего ищут, то, от чего … Загорелая рука потянула книгу из-под его локтя, Марк удивленно поднял голову. Антон, прислонившись к стене дома, пробежал глазами несколько строк, сказал задумчиво: — «Песнь песней». Интересно, что такие простые слова прошли через столько лет и до сих пор есть те, кто пытается найти в них смысл. Ты думаешь, ты найдешь ответ в книгах, Странник? — Я выбрал эту книгу не целенаправленно, — ответил Марк, глядя на ведня, на гибкое сплетение округлых мышц, золотившейся кожи, обласканной прозрачными сумерками. — Вот это меня и удивляет, — сказал Антон, положил книгу обратно на подоконник, улыбнулся, — Пойдем. Пойдем, побудешь среди людей. Самых-самых обычных. Пойдем, Странник, — он, не дожидаясь ответа, потянул Марка за руки и буквально вытащил на улицу через оконный проем, на секунду прижав к себе, прикоснувшись губами к белоснежным, сияющим волосам. От тепла его гладкой кожи учащенно забилось сердце, и Марк сразу отстранился: — Куда? — На кладбище, — ответил Антон и засмеялся, — Я тут не при чем, уверяю. Просто это единственное укромное место, которое находится недалеко от деревни. Поэтому они там и собираются. Коснись сознаний, покажись им своим и понаблюдай. Тебе понравится. — Я это уже слышал однажды, — проворчал Марк, идя вслед за ним по пыльной, теплой дороге, — Слышал, что мне должно понравиться и в итоге наутро пришлось сшивать меня по кускам. — Ну, понравилось же, — резонно заметил Антон, сворачивая на поросшую клевером, тропку. Странник промолчал. Кладбище и впрямь, было старинным — ни на одном кресте нельзя было уже разобрать надписей, лишь кое-где светились латунные, поблекшие цифры на надгробиях. Выцветшие грязные венки похрустывали под ногами, орешник и ольха разрослись буйно, плотным шатром укрывая его от чужих глаз, осыпавшаяся порода кое-где обнажала прогнившие, трухлявые доски. Местами приходилось протискиваться между ржавыми изгородями, проходя боком, цепляясь одеждой за острые металлические стрелки. Казалось, в таком месте должна стоять мертвая тишина, нарушаемая только вздохами листвы, но откуда—то доносится смех. Откуда, стало ясно через несколько минут. У пирамидального, солдатского памятника стоит покосившийся столик и две лавочки. На столике пластиковая бутылка с мутным, теплым еще самогоном, светятся вокруг во тьме оранжевые звездочки сигарет, мелькают голубоватые, улыбающиеся лица. Пять-шесть человек, от шестнадцати до двадцати лет, загорелые, ладные. Среди них одна девушка — уже знакомая Марку, Галка. Сидит, положив ногу на ногу, вертит в руках стаканчик. На ней дешевые голубые китайские джинсы и цветастая кофточка, глубокий вырез которой обнажает загорелые дочерна ключицы. Серые, лукавые глаза смеются и светится в них неумелое, но милое кокетство. И понятно почему — рядом с ней, положив скрещенные руки на стол, сидит необычайной, почти женской, удивительной красоты, парень. Белокожий, с глубокими омутами уверенных, ежевичных, обещающих ласку, глаз под тонкими, угольно-черными ресницами. Правильные черты лица словно выписаны кистью — каждый изгиб, каждая черточка — все вместе это создает тревожащую картину изумительной гармонии. Антон остановился, сказал спокойно: — Быстро же. — Ты о чем? — спросил Марк, кивнув в ответ на многочисленные приветствия, наблюдая, как остановились внимательные темные глаза парня на лице Антона, а потом изучающе скользнули по нему самому, задержавшись на миг на плавном очертании светленя, спрятанного под тканью белой футболки. Ведень не ответил, шагнул вперед, улыбнулся Галке, сел рядом с ней, наклонил вопросительно голову. — Антон, познакомься, это Ден. Он… — она запнулась, задумавшись, словно подыскивая слова для продолжения. — Помнишь, я рассказывала тебе… — тихо подсказал Антон. — Помнишь, я рассказывала тебе о девушке, с которой на курсах училась? Аньке? Это ее брат, он недавно приехал. Он учился в другом городе. Ведень посмотрел на виновато опустившего глаза, Дена и улыбнулся: — Да. Помню. Марк не слышал этого диалога. Легко заставив поверить людей в то, что они с ним знакомы, он с любопытством вслушивался в их незамысловатые разговоры, пораженный непривычной, легкой их простотой — ему, привыкшему говорить по сути и лишь о том, что касается извечного противостояния двух сил, было невероятно странным узнать, что говорить можно о другом — о повседневных делах, о сказанном кем-то когда-то. Что можно просто бездумно перебрасываться словами, сплетая из ничего не значащих фраз общий, интересный разговор. Ему казалось необыкновенным то, что им весело вместе, что они понимают друг друга с полуслова, что, не договариваясь, делят на двоих сигарету, что смеются над порой грубыми словами. Что они такие… такие обычные, не за что зацепиться, не нужно разгадывать значения взглядов, не нужно вдумываться, ища глубокий смысл, не нужно быть настороже, проверяя, опасаясь подвоха. Не за что зацепиться, все кажется предельно ясным. Но, в то же время, Марк осознавал, что не может их понять. Не может понять, зачем они пьют, зачем спорят из-за такой мелочи, как объемы каких-то двигателей. Как ни примерял он их интересы к своему пониманию жизни, но так и не смог разобраться, знают ли они вообще о том, что живут или просто глотают отведенные им дни одни за одним, не задумываясь, не осознавая их ценности. Но настигшее его сомнение не оставило неприятного осадка, в противопоставлении их жизней и его собственной он увидел разительный контраст, с удивлением обнаружив, что ему кажется сейчас, что лучше бы он сам был таким — беззаботным, уверенным в своей правоте. Лучше быть самим собой, пусть не очень умным, пусть грубоватым, беспечным, чем быть чем-то, что обозначено смутным словом «Странник». Мучило и то, что ведень, по-видимому, знал ответы на все возникшие у него вопросы. Антон не чувствовал себя чужим, так же легко говорил ни о чем, кивнул головой на чью-то просьбу слить с его мотоцикла бензин. Словно и не ведень он, словно и не было за его спиной тысяч прожитых лет. Словно опустился он до человеческого уровня, разом потеряв свою суть. Это неприятно кольнуло Странника, что-то, похожее, на ревность, зашевелилось в душе. Видеть Антона таким, после той ночи, когда я увидел, как луна очертила каждый изгиб его тела, завораживающего, манящего истинной силой, отмеченного печатью тьмы, невыносимо. Это похоже на обман, на предательство, на игру. «Я перестаю видеть в нем нечисть, вот в чем дело», — догадался Марк, глядя, как он разговаривает с Галкой, наклонив голову, улыбаясь, подложив согнутую кисть руки под голову. Смутное беспокойство овладело им, когда он случайно столкнулся взглядом с Деном, тем самым, чей взгляд насторожил его с первой минуты. Но парень отвел глаза, улыбнулся извиняющееся, и беспокойство исчезло. Но оно появилось вновь, когда Антон встал, потянувшись, бросил коротко: — Мы проводим Галку, никто не против? — Стой, — сказал Марк, разом обретя вновь всю свою осторожность, мгновенно стирая сказанные им слова из памяти присутствующих, — Нет. Следом за Антоном поднялся и Ден, попытался что-то сказать, но ведень остановил его почти незаметным движением руки: — Марк, из нее ничего не получится. Поверь мне. Если бы было иначе, придя сюда, ты бы ее здесь уже не застал. Все. Выбора нет. Следить за ним, пытаясь уберечь людей, стараясь контролировать ситуацию, слишком опасно. То, что я дал ему время было роковой ошибкой, недопустимой, страшной. — Пойдем со мной, — сказал Марк, — Хватит. Я тебе не верю. Внезапно, выступив вперед, над ним наклонился тот самый парень, Ден. Только в глазах его сейчас раскрылись черные, пугающие провалы ненависти: — Только попробуй, — раздельно сказал он, — Только попробуй, и тебя ничто не спасет. Не ведень. Он не ведень. Я не чувствую в нем ведня. Кто он? Да кто же он? Не низшая нечисть, да и не нечисть вовсе… Кто он? — Не надо, — спокойно сказал Антон, наблюдая за ними, — Не стоит. Ден обернулся сразу же, покорно отступил, прислонившись спиной к ведню, приподнял, повернув, голову и встретился губами с губами Антона, прикрыл глаза. Марк увидел, как мелькнул между его губ влажный язык, как дрогнули его плечи под рукой ведня, увидел и отвел глаза, пытаясь разобраться в произошедшем, проанализировать, сделать выводы и принять решение. Но все мысли рассыпались в прах, раздавленные тяжелой, ноющей болью, оставшейся от увиденного.