Ведень

Марк с трудом поднял голову и, избегая смотреть на Антона и Дена, обвел взглядом примолкших, задумавшихся людей, под его влиянием сосредоточившихся на себе настолько, что не видели они и не слышали ничего, оглушенные открывающимися им сейчас тайнами собственных душ. Умиротворенные, спокойные лица, теплая дымка лучших воспоминаний, чистые потоки скрытого в их душах, природного добра, золотистый, тонкий свет. — Марк, — позвал Антон, — Если ты решился выполнить свое предназначение сейчас, то пойдем. Марк, не говоря ни слова, выскользнул из-за стола и побрел по тропинке, уверенный, что ведень пойдет следом, и не ошибся. Не оборачиваясь, вышел он за ограждения и пошел вверх по косогору, еле дыша, давясь стуком собственного сердца, взметнув вокруг себя россыпи испуганных ночных мотыльков, искрами высеченных из потревоженной травы. Он шел вперед, опустив голову, леденея от страшного, давящего чувства безысходности и коченея от растущей уверенности — убить его… За это людское тепло, за их нехитрые разговоры, за мягкие улыбки воспоминаний — этого достаточно. Он шел вперед упорно, отводя руками тонкие чернильные росчерки ветвей орешника, шел, зная, что сломает сейчас то, что могло бы хоть на шаг приблизить его к той странной тайне… Простые слова, пережившие вечность. Положи меня… Жестока, как смерть, любовь. Он шел, сжимая зубы, напряженный, разрывая коленями гибкие, хлесткие, лесные травы, шел, разгораясь сначала слабым, а потом расцветающем во тьме лилейно-безупречным белым светом. Он шел, постепенно расправляя плечи, смотря вперед сухими, блестящими, наливающимися строгим спокойствием, глазами, шел, замедляя шаг. И он остановился, затканный нежнейшими, вскинувшимися к небу опахалами сияния, остановился, полупрозрачный, вырисованный во тьме тончайшими лучами света, выбеленный до цвета звездной пыльцы, решительный, с еле заметным дрожащим лепестком тоски в глубинах потемневших зрачков. Антон тоже остановился, восхищенный открывшимся зрелищем — полыхающими белоснежными искрами каскадами разметавшихся волос, морской, чистейшей зеленью посуровевших глаз, изогнувшимися, шепчущими что-то засеребрившимися губами и необъятными потоками лившегося от Странника, света. Так они стояли друг напротив друга — и взвыли вокруг, не выдержав напряжения, утомленные дневным солнцем, листья, вскинувшись волнами, дрогнула трава, звенящим, хрустальным, болезненным звоном залепетали испуганно звезды. Ветер тщетно метался по поляне, тая, рассыпаясь вдребезги голубыми осколками, малиновыми шарами раскинулись разбуженные светом сладкие клеверные лепестки, а среди охватившего природу безумия, болезненно скривив губы, шагнул вперед Странник, расплескав вокруг каскады бушующих, жасминовых, струящихся волн. Антон поднял голову, ослепленный… Черный, тугой, матовый, гибкий щит вырос вдруг между ними, прочно удерживаемый сильными руками, а за щитом, упрямо склонив черноволосую голову, упершись ногами в землю, бледный, но решительный, появился Ден. Свет ударился о мертво-угольный провал щита и дрогнул нерешительно, погаснув на доли секунды, но потом взметнулся неистовым, широким крылом, высекая тонкие, острые, как бритва, осколки из невероятного, ледяного заслона, надежно укрывшего Антона. Ден застонал, рубиновыми тяжелыми каплями, веером рассыпалась вокруг него густая кровь из истерзанных рук, но щит он удержал, лишь пригнувшись ниже, откинув назад голову, закусив от боли губу. Марк встретился с ним глазами, растерянный, непонимающий и увидел глухую, мертвящую ненависть, стекающую фиолетовыми ежевичными разводами из расширенных зрачков. И узнавание. Мучительное, щемящее узнавание, неосмысленное, оттого жестокое. — Я тебя предупреждал, — тихо и отчетливо сказал Ден, разбивая о землю пластину щита, опаленный светом, окровавленный, черно-лиловый, — Предупреждал, — распавшаяся тьма в его руках превратилась в узкие, изогнутые, зазубренные лезвия. Легким движением скрещенных рук, приподняв слюдяные антрацитовые клинки, рванул он на себя притихший, изумленный свет, разрывая его в клочья, вздрагивая всем телом от прикосновений к обнаженным плечам опадающих, истерзанных, белоснежных, гаснущих на глазах, лепестков. Марка рвануло вниз, пригибая к земле, жестокой болью свело сердце, словно лопались внутри него свинцовые, тяжелые шары, полосуя податливое мясо. Задыхаясь, поднял он голову, успев увидеть, как в раздавшейся тьме разомкнул осторожно сведенные руки Дена, Антон, прижал его к себе, губами стирая кровь с красивого, измученного лица, прижал, словно успокаивая, не оборачиваясь. Увидел и провалился в отвратительно звенящую, мокрую, губчатую зеленую мешанину, потеряв возможность что-либо понимать. Антон через склоненную на его грудь, голову, посмотрел на лежащее в траве, безвольное, ослабевшее тело Странника, укутанное угасающей, туманной дымкой, тающей в темноте, задумался и не сразу разобрал лихорадочный, лихорадочный шепот Дена, а, разобравшись, прислушался. — Наказующий свет… Карающее добро… Убивающая справедливость, — бормотал Ден, прижимаясь губами к гладкой коже груди ведня, открытой под расстегнутой молнией футболки, — Ненавижу… ненавижу. Мрази, обман… Во имя добра и жизней, да? Во имя чего еще? — неожиданно закричал он, обращаясь к лежащему без сознания Марку и рванулся из рук Антона, — Во имя чего еще убивать? Во имя чего еще придумаете? Антон удержал его, повернул к себе, наклонил голову, коснулся губами теплых волос, засмеялся: — Ребенок ты еще. Успокойся. Ден поник, перевел дыхание, прошептал обреченно: — Если бы ты знал, как я это ненавижу. Антон промолчал, ладонями гладя его по истерзанным плечам, впитывая выступившую кровь, сращивая сразу же распластанные ткани, все так же глядя на лежащего неподвижно, Марка. — Знаешь, — наконец, сказал он, — Я не ошибся. Это удивительно, но ты можешь противостоять Страннику. Я не ошибся. Тот, кто пошел на убийство любимого человека во имя чужих убеждений и был отдан в жертву древнейшим, примитивным, грубым силам… Получил силу ведня, силу выпитых на капище душ и стал тем, кто может сопротивляться — пока что первым. Твоя ненависть пройдет — ты еще не смог простить предательство… Но ты уже не совсем понимаешь, о чем я говорю, правильно? — Правильно, — тихо ответил Ден, — Это что-то о моем прошлом. Но я не помню из него ничего, кроме тебя и светленя. — Перерос, — мягко сказал Антон, — Хорошо, что забыл. Значит, осознал и вычеркнул из памяти. Ценное умение… — И еще я помню что-то, похожее на него, — неожиданно добавил Ден, — Но не знаю, что это было. — Это было давно, — ответил ведень, — Давно, Тисс, очень давно… Дрогнуло в его руках гибкое тело, лопаясь, как древесная почка, высвобождая тяжелые, узкие шипы плеч, раздалась вширь и удлинилась голова, покрываясь густой, шевелящейся массой пульсирующей кожи, расползлись, растеклись выпуклые, фиолетово-черные, покрытые мутной пленкой, тугие шары глаз. Ден подался назад, выпрямился: — Больно, — глухо сказал он, — Пока что больно… И я обожжен. Антон провел ладонями по выступающим, твердым дугам ребер, протолкнулся пальцами между ними, потянул его на себя: — Тогда возвращайся, — сказал он и коснулся губами вновь ставших человеческими, теплых, податливых губ. Ден прикрыл глаза, задыхаясь, рваными, короткими фразами шепча между нежными, ласковыми прикосновениями: — Сними с него светлень… Иначе я могу только обороняться, выматывая его. Снять светлень со Странника можешь только ты… сними… сними… — как заклинание, повторял он последние слова, прикусывая кончик ласкающего его языка, прижимаясь крепче, — Сними… сними… Сначала к Марку вернулось обоняние — он почувствовал свежий, прохладный запах травы, потом вернулось осязание — и он ощутил холод ночной земли кожей щеки и ладоней. Затем вернулся слух — и он услышал голос ведня, произнесшего короткое «нет». А потом к нему вернулось зрение, и он увидел слившиеся воедино силуэты. Увидел неторопливое сплетение прикосновений, увидел прикрытые глаза Антона, и мягкую влажность его языка, мелькающего между приоткрытых губ Дена. Увидел, как крепко, настойчиво прижимается Ден узкими бедрами к бедрам ведня, как тянется он за его прикосновениями, ловя губами ласкающие его, пальцы. Увидел, как бережно поддерживает его Антон, стирая последние подтеки крови с кожи, как распахиваются навстречу его внимательному взгляду обрамленные длинными ресницами, темные, полные обожания, глаза, как вновь и вновь приникает Ден к губам ведня, скользит ладонями по его плечам, отводя ткань футболки с сильных округлостей мышц, обнажая загорелую, смуглую кожу и мягкие, манящие изгибы у ключиц. Марк увидел, как опускаются они на траву, не разжимая рук, медленно, словно нехотя, как ложится Антон сверху, как сжимает Ден его бедра округлыми коленями и подтягивается, изгибаясь, ему навстречу, запрокидывая голову, прикусив губу. Он увидел, как, вскрикнув, дернулся он и поднял судорожно сцепленные руки, открываясь полностью, удивительный, напряженный, с бархатистыми впадинками боков, мягкой линией нежной кожи под ребрами. Увидел, как коротко, почти невесомо, коснулся губами Антон его соска и вновь приподнялся, глядя на побледневшее, с темными лиловатыми тенями наслаждения на уставших губах, красивое лицо. Он видел все, но не смог заметить, что не было в глазах Антона сейчас того тепла и той ласки, что светилась в них под серебряным покрывалом ивовых ветвей на маленьком бережке дикого пляжа. Марк увидел многое за то короткое время, пока в ноющее, измотанное, тело не вернулась хотя бы часть жизненной энергии, и он не нашел в себе сил отвернуться, а потом приподняться, упираясь на ладони и сползти вниз по склону, задыхаясь от перехватившей горло жгучей боли. У обрыва он приподнялся, взявшись руками за низкую ивовую ветвь, прижался лбом к грубому стволу дерева и долго стоял так, глотая текущие беспрерывно горячие слезы. Увидеть так много и ничего не понять… Кто такой Ден? Кто этот парень, бросившийся наперерез, соткавший из тьмы непробиваемый щит, растворивший свет Странника? Кто он? Или что? Что за это невозможное, противоестественное, сильное существо, стоявшее насмерть, раздираемое и обжигаемое моим светом, излучающее ненависть, сменившуюся после глубокой, осознанной любовью к Антону? Кто он, повинующийся коротким словам ведня с преданностью животного? Кто он, тот, кого Антон может целовать, не сдерживаясь, но и не раня? Я увидел так много… И не понял ничего. Я не понял, что помешало мне убить ведня, я не понял, смогу ли я это сделать в дальнейшем, я не понял, почему он был так спокоен, я не понял… И не понимаю, что со мной сейчас — давят и душат стальными кольцами стянувшие горло, спазмы, текут слезы, дрожат руки, и перед глазами только полный ненависти иссиня-черный взгляд, и ласковые руки Антона, стирающие кровь с округлых плеч. Я увидел так много… Марк, наконец, хоть и с трудом, добрался до белеющего в темноте спящего маленького домика, долго стоял, пытаясь отдышаться, у окрашенного в зеленый цвет, столбика калитки, потом сполз вниз, сел на траву, скрестив руки, уронив голову. Тяжелая, свинцовая усталость, словно ртуть, напоила горечью каждую мышцу, разрывая судорогами измученное тело. Последним осознанным движением рванул Странник с груди амулет и откинул его в сторону. Если тебя сделал ведень, то я не хочу чувствовать на коже твой мятный холодок, какую бы защиту… Что бы… Я видел… Не хочу… Спать… Я пуст, мой свет иссяк… Я должен обрести его вновь… И тут мне никто не поможет… Даже… Марк потерял сознание, провалившись в густую, шевелящуюся, бордово-алую пелену, а, когда очнулся, было поздно. Под ним разошлась, разрытая жесткими, щетинистыми лапами, утоптанная земля и испытующий, острый, покрытый острыми коготками, щупалец коснулся осторожно обнаженной шеи. Паника охватила Странника, он дернулся, пытаясь увернуться, но тяжелое, как свинец, пластинчатое тело уже сдавило его горло, завизжав пронзительно, режуще, торжествующе. Марк, задыхаясь под угловатыми путами множества лап, с трудом подтянул руки к голове, наткнувшись пальцами на плотную россыпь шариков многочисленных глаз, ощущая резкий, кислый запах хитина. А в следующее мгновение из открывшейся в земле дыры высыпались такие же существа, облепили со всех сторон, скрежеща жвалами, сверкая рыжим тупым блеском. Мерзкое хихиканье, жучиный хруст, тихое плотоядное пощелкивание наполнило воздух, тонкие игольчатые хоботки впиваются в кожу, и раздуваются от крови полупрозрачные, мертвенно-белые вялые брюшки. Низшая нечисть — кровососы, трупоеды, трусливые и падкие на сладкое, что может быть для вас вкуснее, чем Странник, лишенный своего света, беззащитный? Его запах вы почувствовали издалека и толкаясь, визжа от возбуждения и голода, ринулись вперед, давясь желтоватой слюной. И вы нашли его, нашли, окружили, добрались до лакомой крови, опутываете скользкими паутинчатыми лентами, суетливо, торопясь… Марк сразу осознал, что вырваться не сможет — уставший, опустошенный, обессиленный, подавленный чувством отвращения, он погиб. Погиб, отдавая свою жизнь по частям, уходящую в гнилые дряблые животы, ненасытные, полные пузырящейся пены. Вот она, нечисть, подумалось ему. Нечисть… Не смог? Проиграл? Не убил? Получай! Терпи теперь то, что терпели тысячи людей, убитых веднем за всю его жизнь. Справедливо, боже, как справедливо… Это хуже суда Беспристрастной — это значит, что меня не станет… Это даже не смерть — это хуже… Рассосаться поклеточно в толстых кольцах судорожно дергающихся глоток. Терпи теперь… Терпи, без света, без защиты, ты остался один на один с извечным ужасом человечества, с тем, о чем говорят либо шепотом, либо оглядываясь, чувствуя за плечом невидимую тень тьмы. Парализованный, онемевший, протыкаемый насквозь алчными иголками, так кончится твоя жизнь, жизнь того, кто не смог выполнить свое предназначение… Марк почувствовал легкий нажим на своей груди, с трудом поднял отяжелевшие веки, увидел в мутной дымке знакомый силуэт. Антон провел рукой ниже, растворяя комковатые тросы липкой паутины на теле Странника, укоризненно качнул головой, улыбнулся: — Я так и знал. Он приподнялся, посмотрел на россыпь виновато сбившейся в кучку, прячущейся друг за друга, поскуливающей, нечисти, произнес что-то вполголоса на неизвестном Марку языке, и ринулись назад в нору пищащие рыжие суставчатые комки. Через секунду все стихло и закрылся провал в земле, словно его и не было. — Скоро рассвет, Странник, — сказал Антон, глядя на мягкую, клубнично-томную дымку, окрасившую верхушки деревьев, — Рассвет. Все просыпается, раскрывается, оживает. Лучшего времени нет. Это — самое лучшее. Он повернулся, сел, прислонившись к забору, согнув ноги, обтянутые выцветшими, порезанными на колене, джинсами, притянул Марка к себе, положив его голову себе на руку, потянул пальцами тугой бутон тигровой лилии, легшей ему на плечо. Не глядя на Марка, прикусил зубами хрустнувшие, нежные лепестки, провел задумчиво влажным от росы бутоном по губам. Качнулись высокие кружевные кусты заискрившихся вдруг золотых шаров, растущих в палисаднике, скромными стыдливыми звездами порхнули ввысь раскрывшиеся чашечки колокольчиков, осыпав прозрачными, легкими каплями волосы ведня, вспыхнуло ярким, чистейшим пламенем солнечная, тугая волна где-то на горизонте и снова погасла, окрасив небо в медовый, умытый, шелковый свет. Словно стяги, метнулись вдали волнистые полотнища утреннего, волнующего, свободного розово-голубого ветра, разгоняя тени, воскрешая синь и золото, мягкими мазками кладя то тут, то там блестки тюльпанных, облитых свежестью, предрассветных облаков. Ведень смотрел туда, где пробуждалась, расправляя крылья, красота отдохнувшего мира, смотрел, думая о своем, а Марк, прижавшись щекой к теплому, загорелому плечу, смотрел из-под прикрытых век, сквозь пушистые ресницы на ведня. И странная тоска пронзила его — тоска того, кто тысячи раз встречал так рассветы, чужая, но такая понятная тоска. Антон почувствовал, как чуть повернулся Странник, пытаясь сказать что-то заледеневшими, обескровленными, губами, опустил глаза и заискрился в них смех — тонкие лучики дрогнули в глубине невероятных, металлически-плавких глубин древнего взгляда. Он опустил голову, прижался губами к белоснежным, рассыпавшимся волосам, сказал задумчиво: — Здесь небо мне нравится больше всего. Бывает небо красивое, но тревожное, как море ирисов, сине-желтое, густое… Это южное небо. Бывает стеклянно-прозрачное, напоенное мятными волнами… северное. Бывает струистое, исчерченное золотом лучей от края до края… Запад. Но здесь — самое красивое. Потому что не имеет направления. — Кто он? — спросил Марк, с трудом собравшись с силами. Антон рассмеялся, с нежностью посмотрел на бледное, утомленное лицо: — Упертый. Все вы такие. Вас не изменишь… Это долгая история. И ее сложно рассказать словами. А показывать я не хочу. Удивительно то, что ты ее продолжение. А, может, эпилог, этого я еще не знаю и не хотел бы знать. Больно? Марк поморщился, глядя, как пробегают по коже руки судорожные, рваные волны по отравленным мышцам. Ведень вздохнул, перехватил его крепче, прижал к себе, прикрыл глаза, невольно вздрогнув, когда от этого движения лег ближе к сердцу качнувшийся на цепочке, крестик. — Отдай боль… Отдай ее земле. В нее уходит все, что рождается и умирает, все, что растет и увядает… Туда уходит все. Отдай ей свою боль, она примет. Всю. И боль сомнений, и боль странствий, и боль одиночества. Отдай целиком, отдав, посмотри вокруг. С каждым его словом стекала с тела Марка напряженная, ртутная боль, возвращались в мир краски, расцветая, словно умытые росой. А на место чернильной тьмы и сухого шерстяного кома горечи пришло, раскинувшись мягким, умиротворенным яблоневым цветением, теплое и осознанное, удивительное спокойствие. И ведень стал другим — вновь слишком простым. Просто человеком, парнишкой в рваных джинсах, опаленным солнцем, улыбающимся, загорелым, чуть уставшим, и не более. Красивым. И уже невозможно задать мучивший вопрос — он вновь вынырнул из преображающей ночи, вновь стал другим, и просто бездумно смотрит в налившееся синевой небо, не стирая с гладкой кожи плеч россыпи крупной росы, осыпавшейся на него с пушистых соцветий золотых шаров. Смотрит, улыбаясь чему-то, и невозможно поверить, что несколько часов назад он стоял перед светом Странника, а потом спас его же, не задумываясь, будто и не принимая в расчет то, что благодаря этой нелепой случайности он мог бы избавиться от тяготеющей над ним смерти… — Пойдем, — вдруг сказал Антон, — Честно, я хочу спать. И еще. Марк почувствовал теплое, легкое прикосновение его ладони и твердый, гладкий камень в своей руке. — Не снимай его больше.