Ведень

Марк приподнялся, опершись рукой о забор, не глядя на камень, сунул его в карман разорванных джинс, отвел рукой растрепанную челку, глядя, как медленно уходит ведень прочь по улице, высокий, загорелый, как треплет ветер его футболку, плотно прижимая к спине и плечам. Внезапно страх охватил Марка, глубокий, тяжелый страх — пока он лежал, придерживаемый бережно сильными руками, не было чувства гулкой, черной пустоты внутри, а сейчас, когда он остался один, даже под ласковым теплым утренним светом, ледяным провалом, еле сдерживаемым хрупкой бумагой оболочки показался он сам себе. Ему показалось, что от малейшего движения эта образовавшаяся пустота хлынет в мир, разрывая его кожу — мерзкая, беспощадная, зальет все кругом и уничтожит его самого. И настолько ясно увидел он эту картину — лохмотья белой кожи и торжествующая чернота кругом, что не выдержал, окликнул: — Антон. Ведень приостановился, повернул голову, глядя через плечо, вопросительно, мягкими удивительными глазами, опушенными черными изогнутыми ресницами. — Антон, я потерял свой свет, — выдавил Марк, понимая, что сейчас никто, кроме ведня не сможет его понять, что никому, кроме него он не может сейчас сказать эту фразу. Эту страшную для него фразу — признание. Свет Странника, то, что наполняет его с рождения, то, что струится по его жилам, то, от чего зависит смысл его жизни, то, что греет и защищает скитающуюся по миру одинокую душу. То, что дает ему силу идти дальше, двигаться вперед, то, чем он наполнен целиком, самая сердцевина, истина всего его существа. А сейчас, тяжело упираясь на забор, стоит Странник, хрупкая, пергаментная слепленная кем-то коробочка, пустая, и даже порыв ветра может заставить лопнуть тонкие стенки, превратив его в сумасшедшего, отобрав разум, кинув в пучину неосознанных обрывков мыслей и воспоминаний, липких, бесцветных. Как просто сейчас сойти с ума, пораженного осознанием этой пустоты… И кто может понять, что такое был мой свет? Кто может сказать, что он у меня действительно был? Кто, кроме него? — Я потерял свой свет, — повторил Марк, тщательно сдерживая появившуюся в голосе, дрожь. Антон развернулся, заложил руки в карманы джинс, посмотрел задумчиво в наполненные тяжелым осознанием обреченности, вспыхнувшие ярко, тревожно, зеленые глаза. И под этим взглядом Марк выпрямился, оторвался от забора, сжал зубы, чувствуя, как поднимается в душе протест против сделанного под влиянием страха, признания, выпрямился и поднял глаза, глядя в упор, открыто, с вызовом. Ведень молчал, и тоскливая пелена затянула сознание Марка. Нет, неверно… Как я мог искать поддержки у него? У него, для которого мой свет — верная смерть? О чем я думал? Как мне противен его облик, так и ему противен я, это естественно, так задумано, заложено в нас природой… Значит, я все-таки, один на один со своей пустотой, со своей погасшей жизнью… Один… Марк еле заметно отрицательно повел головой, поражаясь своей слабости, отвернулся, терзая пальцами влажный, тугой стебель тигровой лилии. — Тебе страшно? Почему ты задал именно этот вопрос? Ты мог сказать что угодно, ты мог просто развернуться и уйти, ты мог посмеяться надо мной, ты мог… Зачем ты спросил именно это? Что изменится, если я скажу тебе «да»? Что изменится, если я признаюсь, что мне страшно так, как не было страшно никогда, что мне страшно до крика, до оцепенения, до рвущего ощущения тяжести грязного свинца в душе? Что изменится, если я скажу, что только в тебе увидел того, с кем я могу поделиться своим ужасом, своей тоской и безысходностью? Что от этого изменится, ведень? Зачем ты так спросил? Зачем? От этих слов дрогнуло все внутри и подступили слезы, горячей пеленой заволокло все вокруг и заныла душа, всей своей бесплотной сутью потянувшись за поддержкой и пониманием… Мне хочется ответить «да», мне очень хочется, но что будет дальше? Какое тебе дело до меня, теперь, когда я неопасен, нет смысла держать меня на виду, да и вообще я стал для тебя сейчас бессмыслицей, потеряв все… Не человек, не Странник. Никто. Для тебя теперь никто. — Марк, — позвал Антон, не двигаясь с места. Я всегда хотел, чтобы кто-то назвал меня по имени. Только отзываясь на свое имя я могу быть собой, осознавать, что я принадлежу ему, а оно принадлежит мне. А теперь я слышу свое имя, впервые за долгие годы… Слышу, но не понимаю, к кому обращаются. Есть ли я еще, существую ли я еще? Для тебя, Антон, я уже не существую… Марк поднял голову, увидел внимательный, вопросительный взгляд. Ведень стоит, широко расставив плотно обтянутые вылинявшими джинсами, сильные ноги, заложив руки в карманы, стоит, освещенный теплом утреннего, просыпающегося солнца, от лучей которого бегут по его плечам и лицу прозрачные золотые тени, ложатся на сжатые губы, путаются в черном кружеве ресниц. Гармоничный, ни одной лишней черты, ни одного лишнего изгиба, каждая линия его тела изумительна своей чистотой и скользит плавно, переходя в другую, меняясь при самом легком его движении. Целостный, открытый, свободный. Свободный. Теперь точно свободный. — Я только хотел сказать, что не смогу выполнить мое предназначение, — сказал Марк, — Меня будет судить Беспристрастная, а ты… Ты и Ден можете продолжать. Антон помолчал немного, что-то обдумывая, потом неожиданно рассмеялся: — Если бы ты сам понимал, что только что сказал… Но смысл этих слов дает надежду вернуть твой свет. — Не шути так, — резко отозвался Марк и, помедлив, добавил, — Ты о чем? Он отшатнулся, пытаясь увернуться от прикосновения рук ведня, но не успел, прижатый горячим, загорелым телом, запрокинул голову, пытаясь что-то сказать, и не смог, встретив губами ласковый нажим его губ, обожженный тихим шепотом: — Память крови… Или нет? Я спрошу, а ты ответишь. Кровь дала тебе любовь или сам ее обрел? Марк, противясь наполнившему тело, теплу, борясь с оцепенением морока, стершего вдруг все мысли, кроме одной-единственной, качнул отрицательно головой, опустошенный, терзаемый чувством вины за то, что не может оторваться от ласкающих губ, за то, что в изнеможении закрывает глаза, отдаваясь вновь упоительному чувству целостности, наполненности, тому чувству, которое было с ним, когда сиял в нем прежний свет. — Я спрошу, а ты ответишь, — настойчивей повторил Антон, прерывая на секунду поцелуй, глядя нежно, спокойно в красивое, с тонкими чертами, лицо, — Тебя мне отдает кровь, Странник, или ты сам идешь по этому пути? Как же тяжело… Я уже понял, что тебе подчиняется светлень и понял, что ты хочешь из меня выпытать, кружа в ласковом, пьянящем мороке поцелуев, именно так, именно прикосновениями ты заставляешь меня думать лишь об одном, осознавать происходящее целиком и полностью, именно этой неторопливой нежностью ты выматываешь меня, заставляешь задыхаться, руша все мои устои, все мои правила, сводя на нет все мои усилия, лишая смысла мои цели… А я потратил на это не один год, Антон, сказать тебе сейчас, что произошло со мной с тех пор, как я тебя встретил, значило бы окончательно убить себя, и так уже искалеченного, лишенного света… Я не скажу. Не скажу, каким бы ни был твой морок… Я не скажу тех слов, что ты от меня ждешь. Не скажу. Я не этого искал. И я не должен был этого искать. Я должен был находить и убивать ведней, я не должен был задумываться о себе самом, я не должен был искать тепла — зачем мне оно, зачем? Зачем? И ты — прямое этому доказательство, насмешка судьбы, намек на то, что нужно уметь контролировать свои желания, иначе есть риск увидеть желаемое и осознать, что-то, что ты увидел — мираж, обманка, уродство, противоестественность… — Я не отвечу, — наклоняя голову, с трудом проговорил Марк, чувствуя, как все настойчивей шумит в голове сладкий весенний ветер любовного морока, — Я не отвечу. Антон, словно и не слыша этих слов, коснулся пальцами его подбородка, снова нашел губами мягкие губы, прижался крепче, упираясь коленом между ног Марка, заставляя отвлекаться на ощущение возрастающей тяжести внизу живота. Распахнулись навстречу Марку рыжие, пестрые бутоны тигровых лилий, заполнив своими глянцевитыми лепестками весь мир, поплыли вокруг, и лепестковой нежностью касаются руки ведня обнаженных плеч, приподнимая легкую ткань, проводят с осознанной чувственностью по открытой шее, касаются между поцелуями влажных губ, скользя неспешно. Поднимается внутри жгучее желание, желание поддаться, сказать рвущиеся наружу слова, сказать, прижаться к его груди, не поднимая головы, боясь узнать, зачем ему это, что он хочет. И надежда, надежда, рожденная невероятной его бережностью, его теплом, рожденная пониманием того порыва, сильного, осознанного, с которым ведень прижимается накрепко, словно всем телом пытаясь впитать и запомнить изгибы округлых мышц, легкую, неконтролируемую дрожь. Антон снова отрывается от поцелуя, проводит губами по прикрытым векам: — Я спрошу… Нет. Нет. Нет. Противиться твоему желанию я не могу, но ничто не заставит… Я хочу тебе ответить. — А ты ответишь… Я хочу… Я безумно хочу сказать тебе, что… Не мучай, не убивай меня, я не хочу потерять все в один день. Потерять свет, потерять цель, потерять жизнь. — Не бойся… А нужна ли мне была такая жизнь… Странно, как можно видеть одновременно внимательный, удивительный, белоснежно-черных, искрящийся взгляд и водопад сверкающего янтаря тигровых лилий? И не видеть больше ничего, обернувшись разбуженной мороком невероятной смесью наслаждения и обрывков мыслей того, кто думает так же, как и я… Я не помню, что было раньше. Наверное, мне было плохо, потому что… Потому что во мне сейчас горит другой свет, в стократ сильнее, чем тот, прежний, сильнее и истинней. И этот свет, дрожащий, упоительно мягкий, жемчужный, не ранит ведня, а ложится прозрачными, тонкими отсветами на его лицо, обрисовывая и обнажая удивительную его красоту — по-летнему теплую, солнечно-броскую, ту красоту, от которой замирает сердце и которую, увидев раз, уже не сможешь забыть. И я не забуду склоненного ко мне лица, задумчиво-нежного взгляда, не забуду мягкие прикосновения, упоительную влагу… Не забуду… когда уйду? Я уйду отсюда? Я должен отсюда теперь уйти… уйти куда и кем стать? Сказать бы ему… Сказать и тогда можно уйти… Уйти, унося с собой тревожащую тайну ведня, отмеченного любовью человека, невероятного, странного… — Марк, не бойся… — Зачем? — задыхаясь, теряясь в сплошных оранжево-черных потоках, сверкающих, пышноцветных, спросил Марк. Антон отстранился, притушил мелькнувшее было в глазах, удивление, рассмеялся: — Такие слова для тебя страшнее боли? Марк, глядя, как раскалываются, ложась калейдоскопными стеклышками, хрусткие лепестки, возвращаясь на место, вновь становясь скромными садовыми цветами, ответил: — Я тебе тогда тело отдал. А душа моя при мне. После этих слов очистился мир, угас трепетный, струящийся свет, окутывающий их обоих, вернулись на свое место небо и солнце. — Душа? — переспросил Антон, — Ты совсем недавно считал, что потерял ее, проиграв Дену. — Я свет потерял. — Этот свет лучше. Тогда тебе было больно. — Я не знаю, что это было… — ответил Марк, прикусывая вспухшую от поцелуев, губу. — Я знаю, что это было, — произнес вдруг голос позади них. — Я знаю, что это было, — повторил Ден, подходя ближе, глядя презрительно, с нескрываемой иронией на Странника, — Еще немного и ты отправишься на суд Беспристрастной, как бы не ломался и не пытался от себя убежать. — Я не убегал, — резко ответил Марк, выпрямляясь, — Я знаю себя и знаю, что мне можно, а что нельзя. — И что тебе можно? Можно шляться по земле, считая, что несешь в мир добро и справедливость, возомнив себя защитником? Можно убивать ради этого? Можно убивать даже тех, кого любишь? Правильно? Ведь ты считаешь, что должен убить Антона, верно? Конечно. Его можно убить. Можно. Тебе — можно. Потому что ты одержим вбитыми в твою голову идеями, хотя даже толком не знаешь, кто тебе их вбил. За такие поступки расплачиваются, Странник. Расплачиваются, поверь мне. Это, наверное, единственное, что я помню из своей прошлой жизни, но помню это так отчетливо, что могу тебе это сказать, не боясь, что ошибаюсь. Кто ты вообще? Ты спрашивал у себя, кто ты? Спрашивал. И что ты себе отвечал? Я могу сказать дословно. Ты думал о себе: « Я Странник. Я одинок, но во мне сосредоточена огромная сила, и я не могу ее предать, что бы ни случилось. Я все делаю правильно и убиваю я ради жизней других». Угадал? Можешь не отвечать. Я тебе одну вещь скажу. Ты ничего в своей жизни не создал, ты только разрушал, твой свет отравлен ядом обмана. Тебя обманули. Кто-то, просто ради своего тщеславия вручил тебе его, как красивую игрушку и снабдив мудрыми увещеваниями, отправил в вечный путь. И ты бродишь, крутя в голове одни и те же мысли — о спасении, об очищении, о великом своем предназначении. Бродишь, считая что имеешь право убивать только потому, что все это так заманчиво и трагично — быть одиноким воином на пути у многочисленной нечисти. Упиваешься своей властью. Я видел тебя там, на холме. Видел, как ты смотрел на Антона. Тебе было больно, он прав, больно и тяжело, но ты не мог упустить случая доказать в очередной раз, что что-то из себя представляешь, что служишь чему-то высшему. Тебя охватил фанатизм, ты уже не мог остановиться, и боль твоя исчезла, сметенная этим подъемом, этим осознанием себя. Редкое для тебя ощущение, правда? Обычно ты себя никем не ощущаешь, без света ты пустое место и ты зависишь от этих убийств, потому что по сути ты — убийца и никто больше. Никто. Больше ты ничего не умеешь и не пытаешься научиться. Тебе интересно, кто я, верно? Знаешь, почему я удержал твой свет? Потому что, мой щит — правда. Я защищаю то, во что верю и что мне дорого. А твой свет — ложь. Ложь от начала до конца, самая мерзкая, самая отвратительная — ложь, засахаренная твоими идеалами, красивая снаружи, гнилая внутри. Ты бы убил Антона и гордился бы собой, считая, что сделал шаг вперед, переступив через свою любовь во имя предназначения. И ты бы не одумался. Не смог бы. Тебе бы не хватило умения осознавать и нести ответственность за свои поступки. И ты бы поплатился за это. Ден отступил на шаг, повернулся к Антону, глядящему на него с задумчивым интересом, холодная ненависть в его глазах сменилась бархатистым, трепещущим теплом. — Я правильно ему сказал? — Послушай его ответ, — откликнулся Антон. Ден вновь повернулся к Страннику: — Ты сможешь мне ответить? Марк медленно поправил футболку, ладонями разглаживая белую ткань, потянулся к карману, доставая амулет, сказал вполголоса, спокойно: — Нет. — Что «нет»? — Я не люблю его. Ден свел непонимающе тонкие брови, сделал нетерпеливое движение рукой, приоткрыл рот, но не нашелся, что сказать. — Понял теперь? — спросил Антон Дена, следя глазами, как ложится на грудь Странника потеплевший, заискрившийся вновь, светлень, скрываясь под тонкой тканью. — Понял, — сжав зубы, проговорил Ден, — Понял. Знаешь, что я в нем вижу? Сейчас я знаю и вижу отчетливо, что из него получится… С его упрямством и приверженностью одной цели… С его глазами и кожей… С его телом… Из его тела. Из его тела… Он бы мог стать… « Духом этих мест» Марк вскинул голову, пытаясь определить, были ли сказаны Антоном эти слова вслух, или ему показалось, что тепло и нежно шепнул его голос где-то в глубинах сознания. Но он не смог определить, что это было на самом деле, потому что отвлекся, увидев, как держит крепко Антон плечи Дена, наклонившись, говорит что-то еле слышно ему на ухо, успокаивающе, а в глазах Дена, глубоких, гневно-красивых, ширится неконтролируемое, кроваво-алое, густое безумие. И сам он, как одержимый, тянется всем телом к Марку, медленно, словно двигаясь под водой, неловкими движениями пытаясь избавиться от удерживающих его рук, побледневший, с остановившимся взглядом. На секунду Страннику показалось, что из-под красивой, застывшей маски его лица пробивается, ворочаясь, широко раскрытая, густо-фиолетовая, оскаленная злобно, пасть, но ведень крепче прижимает Дена к себе, вновь шепчет что-то неразборчиво и сползает с искаженного лица жуткая маска напряжения, успокаиваются, вновь обретая глубокий, ежевичный, матовый цвет, воспаленные неконтролируемой тягой, глаза. А потом Ден и вовсе ослаб, наклонившись, положив доверчиво черноволосую голову на плечо ведня, обнял его, и замер под успокаивающими прикосновениями его рук, поглаживающих медленно узкие плечи. Марк помедлил, перевел сбившееся дыхание, проговорил негромко: — Скормишь ему чью-нибудь душу, пока он не сошел с ума, правда? Я не могу тебе помешать. Завтра я узнаю о чьей-нибудь смерти. А в тело этой нечисти вплетется еще один кусок мяса. И после этого он, может, еще раз возьмется рассказывать мне о том, что я убийца. Нет уж… Мне не нужен такой свет, какой ты вызвал сегодня. Мне нужен только мой свет, настоящий. И я его верну. Верну и уберу вас обоих с этой земли. Антон не ответил, не глядя на Марка, прижавшись губами к теплому затылку Дена, чувствуя его дыхание у себя на груди. Марк окинул их взглядом — высокого, спокойно-серьезного Антона и прильнувшего к нему, наслаждающегося теплом и чувством защищенности, Дена. Потом повернулся, дернул ручку калитки, задержался на мгновение, произнес через плечо: — Бессмысленно объяснять тебе, что я сейчас чувствую… Наверное, то же самое, что чувствовал сейчас он — видишь цель, а достичь не можешь и от этого сходишь с ума. Только, в отличие от него, я справлюсь сам. И еще… — Марк опустил голову, скрыв лицо под каскадом белоснежных волос, добавил глухо, — Никакой морок не поможет тебе услышать то, что ты хочешь. Антон проводил его взглядом, поднял ладонями лицо Дена, посмотрел в утомленные, кроткие глаза: — Ты все правильно в нем увидел… Я вижу то же самое. Ден наклонил голову, провел языком по загорелой коже руки ведня, медленно, затаив дыхание. Антон, наблюдая за ним, добавил задумчиво: — Как же все-таки, ты была права, Адель…