Ведень

Откровение. Опять липкая, шевелящаяся тьма бесконечности, ни проблеска, ни дуновения ветерка. Марк уже привык, засыпая, попадать в это место, место, где когда-то он, удивленный, увидел светловолосого лучника, бесцельно блуждающего в пустоте. Сам Марк и не пытался двигаться сквозь одуряющее черное Ничто, обычно он терпеливо пережидал казавшиеся во сне вечностью секунды, на которые попадал сюда, стоял молча, спокойно, глядя широко раскрытыми глазами в бесплотную тьму. И тем удивительней было однажды увидеть среди этой тьмы теплый голубоватый огонек. Вслед за светом огонька вырисовалась постепенно легкими косыми штрихами высокая стройная фигура. Человек. Человек, одетый в странную одежду, с усталым аристократичным лицом, на котором испытующе сверкают зеленые, яркие, тревожные глаза. Марк не шевельнулся, не зная законов этого места, но уверенный, что любое его движение лишь откинет в бездну, но не приблизит к лучнику ни на шаг. Странно все-таки видеть на чужом, взрослом лице свои глаза. И странно все то, что происходит, мои сны, мое еженощное ожидание здесь. Я дождался? Я для этого попадал сюда? Чтобы увидеть незнакомого мне Странника, клок света среди этого провала бесконечности? Кто он и что здесь делает? И почему смотрит на меня… с жалостью? Марк наклонил голову, свел брови. Можно ли здесь разговаривать? Или пустота сжирает звуки… Или усиливает их в стократ? Марк не успел додумать, почувствовал в своей ладони теплое движение чужих пальцев, оставивших ощущение округлого, шелковистого на ощупь, камня. Он наклонил голову, раскрыл ладонь, увидел мягкую, уютную синеву лунного камня, опутанного тончайшим кружевом серебряных нитей. — Настоящий светлень, — забыв о своем решении молчать, выговорил Марк тихо, вглядываясь в прозрачные блики, заскользившие по коже. — Что бы с тобой не случилось, он сохранит твое сердце в чистоте, — ответил лучник и, качнувшись, отстранился, моментально растворившись во мгле, вновь вернувшись на свой извечный путь. После этого случая Марк никогда не возвращался в это место в своих снах, но теперь, измученный и измотанный, лишенный света, только успев положить голову на подушку, он сразу провалился в оглушающую вязкую тишину бесконечной пустоты и вновь увидел там нечто живое — тонкая, хрупкая, бесцветная женская фигурка взглянула на него гипсовыми глазами статуи. Ни единой эмоции не было видно на удлиненном, запорошенном мучной белизной, лице. Беспристрастная. Марк сжал зубы, всколыхнулся в душе яростный протест. Я проиграл, но я боролся! Я не собирался отступать, я не предавал себя! Я не сказал ему того, что он хотел, и я не скажу ему! То, что я болен им, не означает, что я рад этому и сдался. Не означает. Тебе ли этого не знать, та, кто живет в моей душе и знает ее наизусть? Шевельнулись на бесстрастном лице тонкие серые губы: — Ты взывал к моему суду? Марк замер. Как я мог забыть, насколько глубоко она меня знает… Да, была секунда сомнения, когда я решил, что все кончено, что у меня нет сил и лучше исчезнуть, исчезнуть и забыть его прикосновения, облитые солнцем плечи и улыбку. Это была внезапная вспышка, дань моей слабости… как тщательно потом я уничтожал все воспоминания об этой мысли, но Беспристрастная знает все. — Меня не за что судить, — подумав, ответил Марк, — Мне просто было больно. И я не знал, как от этого избавиться. — Тебя есть за что судить, — меланхолично заметила Беспристрастная, — Но на тебе лежит проклятие крови, поэтому суда не будет. Ты погибнешь сам, расплачиваясь за ошибки твоих предков и за свою собственную. — Я могу попросить объяснения этого? — Ровно столько, сколько я считаю нужным сказать, Странник. Следуя моему проклятию, ты убил бы смутившего тебя ведня и жил бы дальше. Но ты потерял свет, а мои решения неизменны. Ты попытаешься его убить, даже лишенный света. — Лишенный света не может убить ведня, — непонимающе проговорил Марк. — Да. Поэтому ты и погибнешь. Страннику показалось, что в душе его сейчас мнется сырой картон, забивая грязной рваниной те уголки, где раньше спокойно и тепло сиял свет, вспомнилось то ощущение, когда решение убить ведня отпирало все резные замки, освобождая путь ослепительным, белоснежным потокам, льющимся свободно и легко. Решение убить ведня, принятое сейчас, раскромсает меня вдоль и поперек, а наружу хлынет густая пустота, ломая мою кожу на стеклянные треугольники… Значит, так будет… — Лучше суд, — помедлив, в отчаянии сказал Марк. — Суда не будет, — тихо ответила Беспристрастная, — Ты проклят. Странник еще раз взглянул в выпуклые, гипсовые глаза, зашторенные тяжелыми веками, прикусил губу: — За что я проклят? Или за кого? — У меня нет для тебя больше слов. Гулкое эхо рвануло волосы Марка, растекаясь по одежде, смяло фигуру Беспристрастной, и тяжелым ударом заставило его вздрогнуть и открыть глаза. Утро. Серенькое, кислое утро, преддождевая мутная вязкость воздуха, грязная прохлада, стеганувшая по обнаженной коже. Марк поморщился, вспоминая ночной разговор, но сразу же отвлекся, услышав в соседней комнате приглушенные рыдания и успокаивающий тихий говорок. — Никогда так не уходила… Федосья, посмотри на воске, где искать? — Девка молодая, — успокаивающе бубнила старушка, — Убежала к парню, погуляет, вернется. — Нет! — резко выкрикнул отчаянный женский голос, — Я дочку свою не знаю, что ли? Она же как скажет, так и сделает. Не обманет никогда, дома минутка в минутку, как и обещает… Посмотри, Федосья… Вылей на воске. Марк услышал вздох, стук металлический кружки и женский голос, торопливо рассказывающий: — И ушла она странно. Ночью прошла через меня, раздетая. В одной рубашке. Я ей — куда, а она: «Мама, я во двор». А я смотрю — глаза у нее белые, улыбается. Полчаса ждала, потом думаю — плохо ей стало, что ли… Пошла искать… Нету девочки… Марк поднялся, холодея от ненависти, влез в джинсы, неслышно ступая, вышел в комнату, увидел немолодую женщину с искаженным болью лицом, мнущую в руках белый простой платок, а рядом шепчущую что-то, держащую в руках старый огарок свечи, Федосью Ефтевну. Та строго взглянула на него, взглядом показав, чтобы не вмешивался и наклонила свечу, позволив воску побежать раскаленными струйками в дрожащую в оловянной кружке, свежую, холодную воду. Марк отвел глаза от залитого слезами лица женщины, так живо напоминающего ему черты лица сероглазой, лукавой Галки, подошел ближе, глянул через плечо старушки и увидел, как задрожали ее морщинистые руки и налились влагой блеклые, добрые глаза. Воск, застыв, принял форму небольшой домовинки, и вокруг расплылись тонкими нитями очертания речных берегов. — Что там? — нетерпеливо сказала женщина, — Что вылилось? Марк отвернулся, прошел обратно к себе, натянул футболку, влез в рукава джинсовой куртки, поднял голову, увидев в мутноватом зеркале свое напряженное, застывшее лицо, коснулся руками ушей, будто пытаясь отгородиться от несущихся отовсюду звуков отчаянных материнских рыданий. Помедлил, распахнул окно, оперся ладонью о шершавый подоконник и спрыгнул в палисадник, обрушив на себя тяжелые холодные капли с высоких кустов золотых шаров. Не обращая внимания на холод, он перемахнул через забор, огляделся, не выдержав, кинулся бежать по масляным, ртутным лужам, вспоминая милый взгляд девушки, ее грудной мягкий голос, густой рабочий загар, неумелое кокетство в серых глазах. А ведь я вчера знал, что это произойдет. Знал, что Антон поддержит Дена, молодого ведня, не даст ему задыхаться от груза невыполненных желаний, не заставит его сдерживать свою суть. Суть Дена требовала своего — без выполнения своего предназначения он стал бы сходить с ума, как сходил с ума вчера, увидев во мне материал. И я знал, что Антон… Да о чем я думаю? Я рассуждаю так, будто Антон был обязан удержать Дена, зная, что моя гордость, моя душа будет изувечена, изуродована тем, что я не смог остановить и помочь. Не смотря ни на что, мне казалось, что он мог бы понять. Или мне хотелось, чтобы он меня понял? Но это сейчас неважно. Я знал, что произойдет убийство и ничего не сделал. Потому, что не мог ничего сделать или потому, что хотел побыстрее уйти, не в силах смотреть на них? Увидев фиолетовый провал оскаленной пасти, выбивающийся из-под идеальных черт лица Дена, я вспомнил, что и Антон такой же… Просто он сильный и хорошо прячет свое истинное обличие под замком своего имени. И, когда я касался его гладкой кожи, я не думал о том, что на самом деле касаюсь того, что слеплено из кусков мертвечины, держится на клочьях чужих душ, что противоестественно настолько, что даже сами ведни предпочитают этому облику обычный, человеческий, оставляя неизменным лишь цвет глаз. А, если скинуть всю эту мишуру и обманку, остается одно — нечисть. Нечисть, которая отдала этой ночью своему молодняку простую и немудреную деревенскую девушку. Не задумываясь. Марк остановился перед высоким, потрескавшимся забором, повернул тяжелое кольцо калитки, прошел во двор, увидев сразу сидящую на крылечке, грузную, с пустым и невидящим взглядом, старушку. — Где Антон? — резко спросил Марк, скидывая с нее пелену безразличия. Та подняла голову, вернулся блеск в мутноватые глаза: — А нету его… А ты Галочку не видел? Ее мать ищет-ищет. — Не видел, — ответил Марк, возвращаясь к калитке. Где же ты, ведень? Ты всегда приходил сам, а сейчас исчез. Не хочешь меня видеть или издеваешься, зная, что я раздавлен, уничтожен случившимся, что я хочу посмотреть в твои глаза… где же ты? Ты мог просто уйти отсюда, тебя здесь ничего не держит, я для тебя сейчас пустое место, неинтересный и не опасный… С тобой Ден, успокоившийся, верный, преданный, любящий… Защитник. Ты мог просто уйти. Марк свернул с улиц на дорогу, ведущую в поле, оскальзываясь, побрел по глубоким, залитым жидкой грязью, колеям. Мокрые и неприглядные травы склонились к земле, коловатики попрятали драный пух в колючие бутоны. Тревожно шумят под набитым мешковиной туч небом, редкие ивы, сырой ветер леденит кожу под распахнувшейся курткой. И с каждым шагом растет уверенность в том, что ведень ушел отсюда. Пока он был здесь, тут всегда сияло солнце, каждая травинка, каждый цветок — все дышало вольным, оберегаемым покоем прекрасной в своем цветении живой природы, а сейчас здесь словно кладбище мусорных сорняков, исчезла душа из этих мест… Он ушел. Я уверен, он ушел. Он отдал Галку Дену и ушел… Даже, если бы он хотел остаться здесь и довести начатое до конца, то вечно путающийся под ногами остаток Странника мешал бы ему сосредоточиться, раскрыть все дремлющие силы этих мест. Поэтому он ушел. Марк споткнулся, огляделся. Деревня осталась далеко позади, а до реки еще было далеко, но на пути все чаще начали встречаться глубокие бочаги, наполненные черной, густой водой — остатки весеннего разлива. На берегу такого бочага стоял сейчас Странник. Мертвыми костями лежали на поверхности воды серые поваленные стволы деревьев, уходя вглубь, там, внизу, становясь осклизлыми, гнойными. Густой слой ряски, смешанной с тяжелыми пластами лягушечьей икры, лежал на вязкой черноте. Мертво, все здесь мертво. Марк сполз по отвесному берегу, тронул ладонью воду, разгоняя ряску, глянул вниз и отшатнулся, увидев искаженное гнилью безглазое, глинистое отражение. Он ушел, забрав жизнь девушки, ушел, забрав мой свет и ушел, так и не отдав этому месту всю свою силу, так и оставив его просто куском бездушных растений и лесов. Да что же это такое? Я понимаю все и не понимаю ничего… Откуда во мне это чувство пустоты, не той, что была вчера, а едкой, как желчь, душащей… я думал, что терять мне больше нечего, неужели я потерял еще что-то важное? Антон, Антон… Я должен тебя увидеть, я должен. Беспристрастная права. Я проклят. Я проклят своей любовью к тебе. Этой ночью я еще хотел жить, а сейчас не хочу — я знаю, что обязан попытаться наказать тебя за смерть девушки, и, либо я соберу все оставшиеся силы, соберу всю мою веру и пробьюсь к тебе, разломив щит Дена, пользуясь тем светом, что ты вручил мне сам — светом моей любви, либо я не выдержу, и пустота разорвет меня на части. Я погибну в обоих случаях, а у тебя будет шанс. Я так хочу тебя увидеть еще раз. Я хочу, чтобы кончился дождь… Марк поднял голову, подставив лицо мерзкой сеянке скользкого дождя. Такому даже не смыть мои слезы… Даже дождь безжизненнен. Антон, я ничего не понимаю. Неужели несущий смерть знает жизнь лучше, чем тот, кто ее защищает? Если это так, то я жил зря. Марк отвел руками тяжелые сырые ветки ив, поднялся по берегу, побрел сквозь мглу дальше, не обращая внимания на то, что заливает жидкая грязь светлые джинсы, что потускнел свет белоснежных волос, отяжелевших от напитавшей воздух, влаги. Вот я и признался себе. Признался себе в том, что полюбил ведня. И в глубинах моей души подняла белые глаза Беспристрастная, услышав это обреченное «люблю». Сильна, как смерть, любовь. Жестока, как смерть. Теперь я понял эти слова. Делает ли смерть разницу между грудным младенцем, юной девушкой, или дряхлым стариком? Нет… ей все равно, кого прихватить с собой. И любовь не делает различий между живущими на земле. Будь то человек, ведень или Странник. В этом-то и заключается ее жестокость, ведь раненный ее крылом, истекающий кровью, я не могу прижаться к груди того, чей взгляд мог бы залечить мою рану. Напротив. Я должен его убить. Должен хотя бы за ту лукавую доброту глаз Галки, погасшую раз и навсегда. Должен за ее смех, за ее коротенькую жизнь, за то чувство, которое вызвал в ней Ден и которым он воспользовался так легко. Значит, снова в путь, Странник? Снова искать его, смотреть в чужие глаза, ища ласковый белоснежно-черный, дружелюбный взгляд? Искать… найти. Я же Странник. Марк сам не заметил, как вышел на излучину реки, к тому месту, где полузажившими ранами чертили землю военные окопы, туда, где скрывался под шатром серебристой листвы дикий пляж, который Антон назвал Песчанкой. Помедлив, Марк развел руками ветви, прошел на полянку, сел, сложив руки на коленях, закрыл глаза, глотая теплые, текущие непрерывно слезы. А дождь все так же сек его кожу под вымокшей насквозь футболкой, мерзкой пылью оседал на волосах, забивал легкие влажной преснятиной. Начало смеркаться, небо не изменилось, лишь надвинулось еще ниже и стало глухим свинцовым пластом, таким же свинцом казалась лежащая под ногами гладь реки, и листья ивы потеряли свою серебристость, обернувшись грязными грифельными штрихами в сгущающейся мгле. Марк потерял счет времени, он вымок и замерз так, что леденело внутри измученное сердце, бьющееся в такт навязчивой мысли. Одной-единственной мысли. Когда мир вокруг превратился в бетонную, пахнущую сыростью, коробку, он поднял голову, почувствовав вдруг легкое прикосновение на своих плечах. Не успев обернуться, ощутил, как теплые, пропитанные солнцем и запахом широких полей руки обняли его сзади, согревая ледяную кожу груди под мокрой тканью футболки. — Тебе тоже нравится это место? — спросил Антон, прижавшись щекой к потускневшим волосам Странника. Марк повернул голову, расширенными глазами посмотрел в лицо ведня. Антон встретил его взгляд, улыбнулся. Улыбнулся так, как улыбался тогда, еще в первую их встречу, как кому-то близкому и знакомому. — Я не чувствовал здесь больше твоего присутствия, — проговорил Марк, прислушиваясь к мягким, успокаивающим ощущениям от его ладоней на своей коже. Антон помолчал немного, обдумывая что-то: — Я не хотел сегодня отдавать себя этому месту. — Почему? — Я думал о тебе. Марк провел рукой по лицу, стряхивая капли с заслонивших глаза, волос. — И поэтому такая мерзкая погода? Антон рассмеялся: — Да. Но она не связана с течением моих мыслей. Просто не занимался этим. Поправимо. Он отклонился назад, дотянулся рукой до ближайшей ветви ивы, потянул ее на себя и обрушился на полянку искрящийся водяной шторм, сначала ледяной, а потом превратившийся вдруг в теплые, пахнущие тонким, древесным запахом, мягкие капли. Ива зашумела протестующе, качнула ветвями, стряхивая свинцовую дымку, раскинулась, наливаясь на глазах упоительной мягкостью вечернего лиственного света. Вслед за ней, откликнувшись на перезвон капель, скинула суконную серость река, став мягким переливчатым шелком, расписанная узорами всколыхнувшихся волн. Потеплел воздух, потеплел и наполнился пьянящим ароматом свежих трав и пряной полынной ноткой. Терпко запахло древесной корой, успокоилось, бледнея на глазах, тяжелое небо, разливая в своих далях нежно-прозрачную, розово-уставшую, туариновую дымку. Марк устало закрыл глаза, положив голову на плечо Антона. Ты вернулся и принес в мир жизнь. Ты вернулся и дал мне тепло. Ты, ведень… — Смотри, — вдруг шепнул ему на ухо Антон. Марк глянул вниз. На узкую песчаную полоску робко, словно ребенок, только научившийся ползать, подтягиваясь на руках, выбиралась русалка. Перламутровое, сияющее тонкое тело, округлые крепкие груди, прикрытые спутанной копной лилово-зеленых волос, изящные запястья, узкие точеные плечи. Изогнувшись, русалка уложила тяжелый, переливающийся всеми цветами радуги, хвост на песок, наклонилась, выплетая из окаймлявшей его травы, душистые шары клевера на тонких стебельках. Она, приоткрыв губки, тянула пальцами непослушные стебли и заплетала цветы в причудливую узорчатую бахрому. Сплетя пушистый, малиновый венок, она пристроила его на голове, посмотрелась в воду, улыбнулась своему отражению. — Русалки любят такое, — шепотом продолжил Антон, — Они оплели светлень в серебро. Русалка обмакнула руки в воду, брызнула легкими каплями на венок, и запламенели клеверные шары, наливаясь яркой, изумительной медовой тяжестью. Марк, как завороженный смотрел на изящное, удивительное существо. На сказочную, хрупкую красоту, украшающую себя нехитрыми поделками. — Позови ее, — вдруг сказал он. — Я знаю, что ты об этом думал, — тихо сказал Антон и повысил голос, произнеся несколько слов на забытом людьми языке. Русалка послушно подняла голову, радостная, нежная улыбка осветила ее маленькое личико при виде Антона, и страшный испуг мелькнул в ее глазах, когда она перевела взгляд на Марка. Страх в иссиня-перламутровых глазах, в которых еще не погасли серые лукавые искорки.