Будни и драмы Пале-Кардиналь

1625 год, ноябрь Марион очень долго смотрела вслед удаляющемуся экипажу. Что-то не позволяло этой болезненно стройной девочке отвести взгляда от темной, мерно покачивавшейся кабины. Чтобы не вызывать подозрений, Сезара вывозили за пределы города, где он уже брал лошадей и уезжал. Это всегда происходило рано утром, до рассвета, когда горизонт казался залитым чернилами, а звезды вдруг все вместе исчезали с неба. Прошлым днём не прекращался дождь, поэтому ночью тучи заволокли и луну. Первые ноябрьские дни выдались ветреными, но комнаты и коридоры дворца ещё таили память о нескольких душных месяцах. Ночью на втором этаже распахивали окна. Марион поймала его на лестнице. Он шёл, глядя вперед и в никуда, привычно поправлял тяжелый темный плащ и, казалось, был весь в каком-то приятном предвкушении. Несколько факелов потухли от порывов ветра, противоположные от окон стены горели тускло-синим, и молчаливая тень, шагавшая ночью как-то особенно бесшумно, резко скакала по гардинам и гобеленам. Марион куталась в огромную накидку, которую утащила с кресла кормилицы. Она выскочила прямо перед ним, заставив Сезара дернуться к шпаге, и сразу горячо зашептала: — Я не знаю, почему вы делаете это каждый раз, но вы даже не зашли попрощаться. Вырванный из своих мыслей, Сезар довольно долго подбирал слова. — Я не хотел вас беспокоить. — Вам не позволили? Он приложил палец к губам и отрицательно помотал головой. Девочка зябко переступала с ноги на ногу. — Куда вы едете? — В Испанию, — Сезар произнёс это почти по слогам, и Марион услышала довольство в его голосе. Это ее задело. — И зачем? Тот неопределенно пожал плечами, девочка покачала головой и пробурчала себе под нос то, что обычно отвечал юноша: «Бумаги, бумаги». Наступило молчание. Было слышно, как стучали по железным оконным вставкам срывавшиеся с крыши капли. Шумно завывал ледяной осенний ветер. — Вы будете писать? Юноша уклончиво улыбнулся: — Я скоро вернусь, незачем. Снова повисла тяжелая тишина. — Нужно просто отвезти письма, да? Последовал кивок. Другого она и не ожидала. Даже если он ехал в пекло какого-нибудь восстания — всё равно бы не сказал. Он никогда не говорил. Девочка и сама понимала, что это игра в ложь. Успокоительную, детскую — как раз для такой как она. Ребёнка. Он не воспринимал её серьёзно с самого детства. Эти мысли, так часто появляющиеся в мечтательных головах, разбередили внутри неё какую-то старую обиду. На недомолвки, усталые улыбки, хриплый смех, снисходительное молчание, мальчишескую пылкость и свободу, которой ей не полагалось. На оружие, царапины, рваные рубашки, ночные вылазки, еду с кухни, штаны и сапоги, развязную речь. Ему можно было всё это. А она сидела взаперти, как хилая безголосая птичка, — смешна и бесполезна, а выпустить нельзя — в природе жить не умеет. Марион вдруг дернулась, почувствовав, что закусила губу, и быстро заговорила. — Но это не важно. Знайте, — она выдохнула, решительно сминая в кулак шершавую ткань, — когда вы вернетесь, мне нужно будет что-то вам сказать. Сезар отсутствующие смотрел в сторону, и уголки его губ разве что не складывались в мечтательную улыбку. — Вы можете сказать это сейчас? Девочка раздраженно передернула плечиками: — Могу. Он перевел на фигуру, которую он почти не различал в темноте, спокойный, по-свойски тяжелый взгляд. — Так почему не скажете? Она похолодела, но взгляда не опустила, и потому заметила, как юноша снова погружается в известные лишь ему мечтания. Маленькие губы сжались в нитку, Марион кивнула решению, только что сформировавшемуся в её голове, и жестко произнесла: — Я хочу, чтобы у вас был хоть один повод вернуться. Она птичкой порхнула с места и исчезла в конце коридора. Сезар очнулся, непонимающе тряхнул головой, замер на несколько секунд, а затем легко спустился по лестнице и растворился в темноте.

***

Сезар не бежал, а почти летел вниз по улице, взметая комья грязи и черные брызги луж. Ни о какой мостовой на окраине Мадрида не могло быть и речи. Он путался в собственных ногах, от долгого бега перед глазами расплывались дрожащие круги — а улица всё не кончалась. Это был, наверное, самый бедный район, ещё хуже того, откуда он вывернул. Крохотные деревянные или обмазанные грязевой глиной домики, выстроенные в несколько этажей, косились, нависали над улочкой, считавшейся здесь центральной. В ширину она была около восьми футов, но вверху смыкалась, почти не пропуская солнца и ветра. Верно, здесь всегда было сыро и промозгло. Он, кажется, оглох. В ушах бешено стучала кровь, сердца он не чувствовал: оно пропускало каждый второй удар и тяжело билось где-то в горле. Хотя нет, за поворотом слышались ругательства и лошадиное ржание. И они приближались. Сезар запинался опять и опять, большой сверток в руках сковывал движения. И шевелился. Улица закончилась. Последний грязно-серый дом оборвался неезженой дорогой и рвом. Юноша так разогнался, что перепрыгнул его, даже не почувствовав отозвавшейся в ногах боли. Вдали коричневой полосой виднелась деревня. Туда. Он метнулся поперек поля, задыхаясь, уже не чувствуя занемевших рук и сбитых ног. Но поросшая травой земля обманула его. Бережок провалился под его ногами и Сезар свалился прямо в ручей, скрытый с виду земляным настом, нависшим над водой. Он упал на спину. Размокшая земля смягчила падение, но из легких разом вышибло весь воздух: свёрток зашевелился ещё, несколько влажных тряпок раскинуло в стороны и раздался крик. Сезар пришел в себя, он пытался отдышаться, напряженно прислушивался и слышал, слышал эти голоса! Сначала он увидел красное пятно. Оно темнело, обретало черты и вскоре обратилось в испуганную сидевшую девушку. Она поджала под себя ноги, зажала рукой рот и глядела на Сезара широкими глазами. Цыганка. Он понял это с первого взгляда: черные волосы, выбивающиеся из-под тонкого покрывала, смуглая кожа, блестящие глаза. Протяжный крик повторился. Сезар опустил на сверток неуверенный взгляд, качнул его несколько раз в дрожащих руках, затем вдруг поднял глаза. Земля подрагивала. В нескольких сотнях футов отсюда слышался конский топот. Он подскочил с места, рухнул на колени в воду перед цыганкой, сунул сверток ей в руки и быстро зашептал, указывая на земляной навес: «Escóndelo, escóndelo! *». Девушка дернулась, почти вскочив на ноги: — Na! Nasti! * — Na dar! Mangav te na des jekh svato! — он, кажется, перепутал слова или забыл что-то, но её взгляд стал удивленней и с тем спокойней. — Коn tu sal? О gadzo vaj о?.. — топот и крики слышались совсем близко, он бросил на умолкший сверток молниеносный взгляд. — Me som romano chavo! Сезар вскочил на ноги и, запинаясь, метнулся к деревне. Цыганка забилась под наст, вжавшись в землю и дрожащим шепотом забаюкала ребенка. Черные ее глаза рассеянно глядели вслед убегающему и чёрным лошадям, перемахнувшим через ручей так, что перед её лицом осыпались комья грязи. Всадники разразились победными воплями, юноша не успел пробежать и трети поля, как они настигли его, повалили на землю и уволокли. Девушка дождалась сумерек, всё следя глазами за тем местом, где высокая трава была смята его падением, а затем никем не замеченная вышла к ручью, умыла хнычущего младенца и убежала за деревню, где стоял табор.

***

— Ты украла его, гадина! Я же вижу, у него голубые глаза! — Клянусь вам, нет! — Да что ж это творится? Посреди дня детей у матерей тащут! Сюда-сюда! Она сейчас сбежит! — Это мой ребенок! — Ангел! У такой как ты? Хватайте её, хватайте! — Умоляю, нет! Сезар издал рычащий звук и сел, хватаясь за голову. Эти крики преследовали его по ночам уже неделю. Его приняли за бродягу. Это значило, что отпустят сразу после плетей. Или забросят на пару дней, для испуга, и тоже выпустят. Но прошло слишком много времени. Одиннадцать дней. Грязная камера тюрьмы для бедных охранялась слишком хорошо. Он сидел в ней один. Эти несостыковки, наслаиваясь одна на другую, медленно и неотвратимо открывали перед его мысленным взором двери в будущее, которого он так боялся; и он понимал — пока ещё бессознательно, что не просто так уличного оборванца, убежавшего от стражи с цыганским ребенком, денно и нощно хоронят в промозглой одиночной камере. Не-ет. Такие почести нужно было заслужить. По спине раз за разом пробегал холодок, и Сезар отмахивался от него, сквозь зубы ругаясь на сырость. Но ему не было холодно. Ему было страшно. И он бы никогда в жизни этого не признал. По утрам он цедил заиндевевшую похлебку, потому что не хотел терять сил. Днём смотрел в потолок и полушёпотом читал наизусть отрывки из библиотечных инкунабул, потому что не хотел охрипнуть. А вечером, обдирая руки, тянулся к крохотному окну, потому что не хотел… забыть. Чего? Он и сам не мог сказать. Только щурился на заходящее солнце, пока не подводили руки, и глубоко дышал тугой, пропахшей задворками свежестью. Он много думал о той цыганке. В самом ли деле это был её ребенок? Что двигало им, когда очертя голову вырвал малыша из рук стражи и метнулся в проулок? Почему отдал его другой девушке? Что толкнуло на этот странный, в сущности ужасно глупый, но где-то в глубине души жалостливый поступок? Совесть ли, грызущая его уже без малого десять лет? Бессознательная попытка помочь людям, так похожим на тех, которых ему спасти не удалось? Что сталось к цыганкой? Он почему-то надеялся, что она сбежала, пока стражники отвлеклись на него. А что с ребенком? Он вспомнил серьёзные черные глаза испуганной девушки, до побеления вцепившейся в живой сверток там, у ручья, — и уже за него не боялся. Что теперь? Так много вопросов и чертовски мало ответов. Ждать? Это значит думать, значит бояться неизвестности, значит жалеть себя. Тени-всадники, мелькавшие в переулках в тот день. Нищий, молча похлопавший его по плечу. Стражники на окраине города. Вычислили. Выловили. Не оправдал доверия. Он шумно вдохнул, невидяще глядя в противоположную стену, и со злостью отчаяния вкровил кулак во влажный камень пола. Граф Шарль-Сезар де Рошфор, насквозь просыревший, грязный, забившийся в угол каменного мешка, ещё не знал, что проведет здесь девять месяцев. Месяцев полных прокусанных губ, разбитых кулаков, верёвок, железа и ужасного солёного вкуса во рту, который он не забудет теперь уже до конца жизни. ____________________________ * (исп.) Спрячь его! * — Нет! Нельзя! — Не бойся. Прошу, ни слова. — Кто ты? Гаджо или?.. — Я сын цыган!